век.  Когда  одного  великого  первооткрывателя
спросили, как это ему пришло в голову столько нового, он ответил: "Просто  я
непрестанно  об  этом  думал".  И  правда,  можно,  наверно,  сказать,   что
неожиданные идеи появляются не от чего другого, как от того,  что  их  ждут.
Они  в  немалой  мере  суть  результат  характера,  постоянных  склонностей,
упорного  честолюбия  и  неотступных  занятий.  Как,  наверно,  скучно   это
постоянство! Однако, с другой стороны, решение умственной задачи совершается
почти таким же способом, каким собака,  держащая  в  зубах  палку,  пытается
пройти через узкую дверь: она мотает головой  до  тех  пор,  пока  палка  не
пролезает, и точно так же поступаем мы, с той только разницей, что действуем
не наобум, а уже примерно зная по опыту, как  это  делается.  И  хотя  умная
голова, совершая эти движения, проявляет, конечно, гораздо больше ловкости и
сноровки, чем глупая, проползание палки неожиданно и для нее, оно происходит
внезапно, и в таких случаях ты отчетливо чувствуешь легкое смущение  оттого,
что мысли сделали себя сами,  не  дожидаясь  своего  творца.  Смущенное  это
чувство  многие  называют  сегодня  интуицией  -  прежде  его   называли   и
вдохновением - и усматривают в нем нечто сверхличное; а оно есть лишь  нечто
безличное, а именно родство и  единство  самих  вещей,  которые  сходятся  в
чьей-то голове.
     Чем лучше голова, тем меньше при этом  ощущаешь  ее.  Поэтому  думанье,
покуда оно не завершено, есть по сути весьма жалкое  состояние,  похожее  на
колику всех мозговых извилин, а когда оно завершено, оно  имеет  уже  не  ту
форму, в какой оно происходит, не форму мысли, а форму продуманного, а  это,
увы, форма безличная, ибо теперь мысль направлена уже наружу и препарирована
таи, чтобы сообщить ее миру.  Когда  человек  думает,  нельзя  уловить,  так
сказать, момент  между  личным  и  безличным,  и  поэтому,  наверно,  думать
писателям так трудно, что они стараются этого избежать.
     А человек без свойств сейчас размышлял,  думал.  Пусть  отсюда  сделают
вывод, что это хотя бы отчасти не было делом,  личным.  Что  же  это  тогда?
Исходящий и входящий мир; стороны мира, складывающиеся воедино  в  чьей-либо
голове. Решительно ничего важного ему на ум не пришло;  после  того  как  он
занялся водой в виде примера, ему ничего не пришло на ум,  кроме  того,  что
вода - это субстанция, которая втрое больше  суши,  даже  если  принимать  в
расчет только то, что каждый признает водой - реки,  моря,  озера,  родники.
Долго думали, что она  родственна  воздуху.  Так  думал  великий  Ньютон,  и
все-таки в большинстве других своих мыслей  он  еще  современен.  По  мнению
греков, мир и жизнь произошли из воды. Она была  богом  -  Океаном.  Позднее
придумали русалок, эльфов, ундин,  нимф.  На  берегах  возводились  храмы  и
оглашалась пророчества. Но  и  соборы  в  Хильдесгейме,  Падербоне,  Бремене
построены над родниками, и разве эти соборы все еще  не  стоят?  Да  ведь  и
крестят все еще тоже водой? И разве нет на  свете  всяких  там  водолюбов  и
поборников лечения природными факторами, и разве не дышит их  душа  каким-то
странным, каким-то могильным здоровьем? Вот где, значит, было в мире  место,
подобное расплывшейся точке или вытоптанной  траве.  И,  конечно,  где-то  в
сознании у человека без свойств гнездилось еще и современное  знание,  думал
ли он о том или нет. А там вода -  это  бесцветная,  лишь  в  толстых  слоях
голубая, жидкость без запаха и без вкуса, о чем так часто твердили в  школе,
отвечая уроки, что этого  нельзя  позабыть,  хотя  с  физиологической  точки
зрения к воде  относятся  также  бактерии,  растительные  вещества,  воздух,
железо, сернокислая и двууглекислая известь, а с физической - прообраз  всех
жидкостей в сущности вовсе не жидкость, в одних случаях это твердое тело,  в
других жидкость или газ. Все в конце концов растворяется в  системах  как-то
взаимосвязанных формул, и в  огромном  мире  есть  лишь  несколько  десятков
людей, которые думают одно и то же даже о такой простой вещи, как вода;  все
прочие говорят о ней на языках, родившихся  где-то  между  днем  нынешним  и
днями многотысячелетней давности. Надо, стало быть, признать, что стоит лишь
человеку чуть-чуть задуматься, как  он  уже  некоторым  образом  попадает  в
довольно-таки беспорядочную компанию!
     И тут  Ульрих  вспомнил,  что  все  это  он  действительно  рассказывал
Клариссе, а  она  была  невежественна,  как  зверек.  Но,  несмотря  на  все
суеверие, из которого она состояла,  нельзя  было  смутно  не  почувствовать
единства с ней. Это кольнуло его, как теплая игла.
     Ему стало досадно.
     Известная, открытая врачами способность мыслей растворять и  рассеивать
разросшийся в глубину, мучительно  запутанный  конфликт,  идущий  из  глухих
областей личности, основана, вероятно, не на чем ином, как на их социальной,
обращенной к  внешнему  миру  природе,  связывающей  отдельного  человека  с
другими людьми и вещами; но, к  сожалению,  то  же,  по-видимому,  что  дает
мыслям их целебную силу,  мешает  отнестись  к  ним  как  к  непосредственно
личному впечатлению. Беглое упоминание о волоске на носу весит  больше,  чем
самая значительная мысль, и когда  повторяются  даже  самые  обыкновенные  и
безличные поступки, чувства и ощущения, то кажется, что ты присутствовал при
каком-то происшествии, при каком-то более или менее крупном личном событии.
     "Глупо,- подумал Ульрих,- но это так". Он вспомнил  то  глупо-глубокое,
волнующее, прямо касающееся твоего "я" впечатление, которое возникает, когда
нюхаешь свою кожу. Он встал и раздвинул оконные занавески.
     Кора  деревьев  была  еще  по-утреннему  мокрой.  По   улице   стелился
фиолетовый бензиновый туман. Солнце светило,  и  люди  двигались  энергично.
Была асфальтовая весна, был один из тех не относящихся ни к  одному  времени
года весенних дней осени, какие выколдовывают города.

        29
Объяснение и нарушения 
нормального режима сознания

     У Ульриха был с Бонадеей условный знак, показывавший, что он один дома.
Он всегда был один, но не подавал знака. Он уже давно был готов к тому,  что
Бонадея войдет без зова в шляпе  с  вуалью.  Ибо  Бонадея  была  сверх  меры
ревнива. И когда она приходила к мужчине,-  хотя  бы  только  с  тем,  чтобы
сказать ему, что  она  его  презирает,-  то  появлялась  она  всегда  полная
внутренней слабости, потому что полученные  в  пути  впечатления  и  взгляды
встречных мужчин кружили ей голову, как  легкая  морская  болезнь.  Но  если
мужчина об этом догадывался и направлялся к ней прямым  курсом,  хотя  давно
уже не проявлял ни любви к ней, ни интереса, то она оскорблялась,  ссорилась
с ним, осыпала его бранью, чего сама никак уже не  ждала,  и  смахивала  при
этом на утку; упавшую с простреленными крыльями в море  любви  и  пытающуюся
спастись вплавь.
     И вот вдруг Бонадея действительно сидела здесь, плакала  и  чувствовала
себя поруганной.
     В такие моменты злости на любовника она страстно признавала  свою  вину
перед супругом. По доброму старому правилу неверных  жен,  применяемому  ими
для того, чтобы не выдать себя опрометчивым словом,  она  рассказала  ему  о
занятном ученом, которого иногда встречает в семье одной приятельницы, но не
приглашает, потому что он слишком избалован  своим  положением  в  обществе,
чтобы прийти из своего дома в их дом, а она не  такого  уж  о  нем  высокого
мнения,   чтобы   стараться   его   заполучить.   Половина   правды,   здесь
содержавшаяся, облегчала ей ложь, а за  вторую  половину  она  обижалась  на
своих любовников... Что подумает муж, вопрошала она, если  она  вдруг  опять
станет реже видеться  с  названной  для  прикрытия  приятельницей?!  Как  ей
объяснить ему эти колебания в привязанностях?! Она глубоко  уважает  правду,
потому  что  глубоко  уважает  идеалы,  а  Ульрих  бесчестит  ее,  заставляя
отклоняться от них дальше, чем нужно!
     Она устроила ему бурную сцену, а когда  сцена  кончилась,  в  возникший
вакуум посыпались упреки,  клятвы,  поцелуи.  Когда  кончились  и  они,  все
осталось по-прежнему; дотекшая вновь дежурная болтовня заполняла пустоту,  и
время пускало пузыри, как застоявшаяся в стакана вода.
     "Насколько  она  красивее,  когда  бесится,-  думал  Ульрих,-   и   как
машинально все совершилось потом опять". Ее вид соблазнил его  и  побудил  к
нежностям; теперь, когда это кончилось, он снова почувствовал, как мало  это
его касалось. Невероятная быстрота  таких  перемен,  превращающих  здорового
человека в буйного безумца, стала сейчас предельно ясна.  Но  ему  казалось,
что эта любовная метаморфоза в сознании есть  лишь  частный  случай  чего-то
гораздо более общего; ведь и вечер в театре, и концерт, и церковная  служба,
вообще всякое внешнее проявление внутреннего мира -  это  сегодня  такие  же
недолговечные   островки   второго   режима   сознания,   который   временно
вклинивается в обычный.
     "Ведь еще недавно я работал,- думал он,- а до этого выходил на улицу  и
покупал бумагу. Я поздоровался с одним знакомым по Физическому обществу.  Не
так давно у меня была с ним серьезная беседа.  И  теперь,  если  бы  Бонадея
немного поторопилась, я бы мог заглянуть вон в те книги,  которые  видны  за
приоткрытой  дверью.  В  промежутке,  однако,  мы  пролетели  сквозь  облако
безумия, а теперь жуть берет от того, как серьезные  мысли  снова  смыкаются
над этим исчезающим разрывом, показывая свою упрямую силу".
     Но Бонадея не торопилась, и Ульриху пришлось думать  о  чем-то  другом.
Друг его юности Вальтер, этот  ставший  немного  странным  супруг  маленькой
Клариссы, сказал как-то о нем: "С величайшей энергией Ульрих  делает  всегда
только то, что не считает необходимым". Слова Вальтера пришли ему на ум  как
раз сейчас; "обо всех нас можно сказать это сегодня",- подумал он. Он помнил
довольно  хорошо:  деревянный  балкон  опоясывал  дачу.  Ульрих  был  гостем
родителей Клариссы; это  было  за  несколько  дней  до  свадьбы,  и  Вальтер
ревновал к нему. Вальтер на диво умел ревновать. Ульрих стоял перед  дверью.
на солнце, когда  Кларисса  и  Вальтер  вошли  в  комнату,  находившуюся  за
балконом; он подслушивал их, не прячась.  Впрочем,  он  помнил  теперь  одну
только эту фразу. И потом  картину:  тенистая  глубина  комнаты  висела  как
складчатый, чуть приоткрытый кошелек на яркой солнечности наружной стены.  В
складках этого кошелька появились Вальтер и  Кларисса;  лицо  Вальтера  было
скорбно вытянуто и выглядело так, словно на нем  виднелись  длинные,  желтые
зубы. Можно было сказать также,  что  в  коробочке,  обшитой  внутри  черным
бархатом, лежала пара длинных желтых зубов, а рядом  стояли,  как  призраки,
эти два человека. Ревность была, конечно, нелепа; Ульриха не влекло к  женам
его друзей. Но у Вальтера всегда была необыкновенная способность  к  сильным
переживаниям. Он никогда не достигал того, чего хотел, потому что так  много
чувствовал. Казалось, он носил в себе какой-то мелодичный звукоусилитель для
всякого  маленького  счастья  и  несчастья.  Он  всегда  тратил  золотую   и
серебряную мелочь чувств, Ульрих  же  больше  оперировал  крупными  суммами,
чеками мыслей, так сказать, с внушительными цифрами; но в конце  концов  это
была только бумага. Когда Ульрих представлял себе Вальтера в характерном для
него виде, тот обычно лежал на опушке леса. На нем были короткие штанишки  и
почему-то черные чулки; ноги у него были не мужские, не мускулисто-крепкие и
не тощие, жилистые, а как у девушки; как  у  не  очень  красивой  девушки  с
мягкими некрасивыми ногами. Подложив руки под голову, он озирал окрестность,
и небеса знали, что сейчас их тревожат. Ульрих не  помнил,  чтобы  он  видел
Вальтера в этой  позе  при  каких-то  определенных,  как-то  запечатлевшихся
обстоятельствах; нет, картина  эта,  как  скрепляющая  печать,  вырисовалась
после полутора десятилетий. И воспоминание, что  Вальтер  тогда  ревновал  к
нему, очень приятно волновало. Все это происходило ведь в  то  время,  когда
еще была радость от самого себя. И Ульрнх  подумал:  "Я  уже  несколько  раз
навещал их, а Вальтер не отвечает на мои визиты. Но все-таки сегодня вечером
я, пожалуй, съезжу опять; зачем мне придавать этому значение?"
     Он решил послать им весточку, когда Бонадея наконец завершит  одевание,
делать  это  в  присутствии  Бонадеи  было  неблагоразумно  из-за   скучного
перекрестного допроса, который непременно последовал бы.
     И так как мысли быстры, а Бонадея была далеко не готова, ему пришло  на
ум еще кое-что. На сей раз это  была  маленькая  теория,  она  была  проста,
убедительна и помогала убить время. "Молодой человек, если у него живой ум,-
сказал Ульрих себе, имея в виду,  вероятно,  все  еще  своего  друга  юности
Вальтера,- непрерывно излучает идеи во все стороны. Но возвращается  к  нему
рикошетом лишь то, что находит резонанс в его  окружении,  а  все  остальные
лучи рассеиваются и пропадают в пространство!" Ульрих  твердо  полагал,  что
человек, наделенный умом, обладает всеми  его  видами,  вследствие  чего  ум
изначальнее, чем свойства; сам он был человеком со множеством противоречий и
представлял себе, что его свойства, когда-либо проявлявшиеся в человечестве,
залечены поблизости друг от друга в уме каждого человека, если у него вообще
есть ум.  Это,  может  быть,  не  совсем  верно,  но  то,  что  мы  знаем  о
возникновении добра и зла, заставляет полагать,  что  у  каждого  есть  свой
внутренний размер, но одежду этого размера он может носить любую,  какую  ни
подкинет судьба. И поэтому то, о чем он только что думал, показалось Ульриху
не совсем пустым. Ведь если в ходе времени  обыкновенные  и  неличные  мысли
сами собой усиливаются, а  необыкновенные  пропадают,  отчего  почти  каждый
автоматически становится все посредственее, то  вот  и  объяснение,  почему,
несмотря на  тысячи  возможностей,  нам  как  будто  открытых,  обыкновенный
человек и  правда  обыкновенен!  Объясняется  этим  и  то,  что  даже  среди
привилегированных  людей,  которые  пробиваются   и   достигают   признания,
наибольший успех выпадает на долго определенной смеси, состоящей примерно из
51 % глубины и 49 % банальности, а это  давно  ука  казалось  Ульриху  таким
непонятно-нелепым,  таким  нестерпимо  печальным,  что  он  с  удовольствием
подумал бы об этом еще.
     Мешало ему  то,  что  Бонадея  все  еще  не  подавала  признаков  своей
готовности;  осторожно  заглянув  в  дверь,  он  увидел,  что  она  прервала
одевание.  Она  находила  рассеянность  неделикатной,  когда  дело  касалось
последних капель сладостной близости; обиженная его  молчанием,  она  ждала,
что он сделает. Она взяла  книгу,  и  та  оказалась,  на  счастье,  историей
искусства с прекрасными иллюстрациями.
     Вернувшись к своим мыслям, Ульрих почувствовал, что его  раздражает  ее
ожидание, и впал в смутное нетерпение.

        30
Ульрих слышит голоса

     И вдруг мысли его сжались, и, словно глядя в  образовавшуюся  щель,  он
увидел Кристиана Моосбругера, плотника, и его  судей.  На  муку  и  на  смех
человеку, который думает не так, судья говорил:
     "Почему вы вытерли окровавленные руки? 'Почему выбросили нож? Почему вы
после убийства переменили платье и белье? Потому что  было  воскресенье?  Не
потому, что они были в крови? Почему вы на следующий вечер пошли  на  танцы?
Преступление, значит, не помешало вам это сделать? Чувствовали ли вы  вообще
раскаянье?"
     В Моосбругере что-то шевелится: старый тюремный опыт, который учит, что
надо  симулировать   раскаянье.   От   этого   шевеленья   рот   Моосбругера
перекашивается, и он говорит:
     - Конечно!
     -  Но  в  полицейском  участке  вы  сказали:  я  не  чувствую  никакого
раскаянья, а только исступленную злость и ненависть! -  сразу  же  врубается
судья.
     -  Возможно,-   говорит   Моосбругер,   снова   обретая   твердость   и
благородство.- Возможно, что тогда у меня не было других чувств.
     - Вы рослый, сильный мужчина,- вторгается прокурор,- как  же  вы  могли
бояться этой Хедвиг!
     - Господин  советник  юстиции,-  отвечает  Моосбругер,  улыбаясь,-  она
сделалась ласковой. Я представил себе ее  еще  более  жестокой,  чем  обычно
бывают, как я считаю, такие бабы. Верно,  я  кажусь  сильным,  да  и  правда
силен...
     - То-то и оно,- бурчит себе под нос председатель, листая дело.
     - Но в определенных ситуациях,- говорит Моосбругер,- я  бываю  робок  и
даже труслив.
     Глаза председателя выпархивают  из  бумаг;  как  две  птицы  на  ветке,
покидают они фразу, на которой только что сидели.
     - Когда вы повздорили на стройке с товарищами, вы, однако, нисколько не
трусили! - говорит председатель. Одного вы  сбросили  с  третьего  этажа,  а
другим перерезали ножом...
     - Господин председательствующий,- кричит Моосбругер дурным голосом,-  я
и сегодня еще стою на той точке зрения...
     Председатель отмахивается.
     -  Несправедливость,-  говорит  Моосбругер,-  вот  в  чем  основа  моей
жестокости. Представ перед судом, я наивно думал, что господа  судьи  и  так
все узнают. Но меня постигло разочарование!
     Лицо судьи давно уже снова уткнулось в бумаги.
     Прокурор улыбается и дружелюбно говорит:
     - Но ведь эта Хедвиг была совершенно безобидная девушка!
     - А мне  она  не  показалась  такой!  -  отвечает  Моосбругер  все  еще
раздраженно.
     - А мне,- с ударением заключает  председатель,-  кажется,  что  вы  все
время сваливаете вину на других!
     _ Так почему же вы пырнули  ее?  -  дружелюбно  начинает  прокурор  все
сначала.

        31
На чьей ты стороне?

     Было ли это на заседании, на котором Ульрих присутствовал, или он  знал
это из отчетов, которые прочитал? Он вспомнил сейчас все  так  живо,  словно
слышал эти голоса. Он еще никогда в жизни не "слыхал голосов"; но  таков  он
был, бог свидетель. Но когда их слышишь, это опускается на тебя,  как  покой
снегопада. Вдруг возникают стены, от земли до небес; где прежде был  воздух,
шагаешь через мягкие толстые стеньг, и все  голоса,  что  прыгали  в  клетке
воздуха с места на  место,  свободно  ходят  теперь  в  сросшихся  до  самой
внутренности белых стенах.
     Он, наверно, истомился от работы и скуки; тогда такое порой  случается;
но слышать голоса ему вовсе не было неприятно. И вдруг он сказал вполголоса:
     - У человека есть вторая родина, где все, что он делает, невинно.
     Бонадея возилась с какой-то тесемкой. Она тем временем успела уже войти
в его комнату. Разговор  не  понравился  ей,  она  нашла  его  неделикатным;
фамилию убийцы-маньяка, о котором столько писалось в газетах, она уже  давно
забыла, и когда Ульрих о нем заговорил, вспомнить  его  ей  удалось  лишь  с
усилием.
     - Но если Моосбругер,- сказал он после паузы,- вызывает  это  тревожное
впечатление  невинности,  то  уж  подавно  ведь  вызывает  его  эта  бедная,
несчастная, замерзшая особа с мышиными глазками  под  платком,  эта  Хедвиг,
которая клянчила, чтобы он пустил ее в свою комнату, и потому была им убита?
     - Перестань! - потребовала Бонадея  и  подняла  белые  плечи.  Ибо  это
направление их разговору Ульрих придал как раз в тот коварно выбранный  миг,
когда наполовину уже натянутые одежды его обиженной  и  жаждущей  примирения
подруги снова образовали на ковре, после того как она вошла в  комнату,  тот
маленький,  прелестно-мифологический  кратер  пены,  из   которого   выходит
Афродита. Бонадея была поэтому готова возненавидеть Моосбругера и, рассеянно
ужаснувшись, отделаться от его жертвы. Но Ульрих этого не  допустил  и  стал
расписывать участь, ожидавшую Моосбругера.
     - Два человека наденут петлю ему на шею, не  питая  к  нему  решительно
никаких  злых  чувств,  только  по  той  причине,  что  им  за  это  платят.
Присутствовать будет  какая-нибудь  сотня  людей,  одни  потому,  что  эт