нно: мир сейчас настолько свободен от  заблуждений,  что
ни о чем не знает, ненавидеть ли ему это или любить,  а  поскольку  все  так
двойственно, то и все люди неврастеники и хлюпики. Одним  словом,-  заключил
внезапно пророк,- философу нелегко отказаться от постижения,  но,  вероятно,
великая истина, постигаемая двадцатым веком, состоит в том, что так  следует
поступить. Для меня в Женеве сегодня  духовно  важнее,  что  там  есть  один
француз, который учит боксу, чем то, что там творил аналитик Руссо! Мейнгаст
мог бы говорить еще, раз  уж  он  разошелся.  Во-первых,  о  том,  что  идея
спасения,  раскрепощения  всегда  была  антиинтеллектуальна.  "Значит,  миру
нельзя ничего пожелать сильнее, чем хорошего, здорового заблуждения"  -  эта
фраза даже вертелась уже у него на языке, но он  проглотил  ее  ради  другой
концовки. Во-вторых, о том попутном физическом значении идеи  раскрепощения,
которое  заключено  в  самой  этимологии  слова,  роднящей  его  с  глаголом
"расслабить";  это  попутное  физическое  значение  указывает  на  то,   что
раскрепостить может только действие, то есть событие, захватывающее человека
целиком, с кожей и потрохами. В-третьих, он собирался говорить  о  том,  что
из-за сверхинтеллектуализации мужчины инстинктивно толкнуть к действию может
порой женщина, чему Кларисса один из первых примеров. Наконец,  об  эволюции
идеи спасения, раскрепощения в истории  народов  вообще  и  о  том,  как  на
нынешней стадии этого развития на  смену  многовековому  засилью  веры,  что
понятие спасения создается только религиозным чувством,  приходит  понимание
того, что спасения следует достичь силой воли,  а  если  понадобится,  то  и
насилием. Ибо спасение мира насилием было сейчас самым главным в его мыслях.
     Однако  Кларисса  тем  временем   почувствовала,   что   сосущая   тяга
обращенного к ней внимания делается  невыносимой,  и  прервала  речь  мэтра,
обратившись к Зигмунду как  к  месту  наименьшего  сопротивления  и  слишком
громко сказав ему: - Я же говорила тебе:  понять  можно  только  то,  в  чем
участвуешь. Поэтому в сумасшедший дом нам надо сходить самим.
     Вальтер, который, чтобы сдержать себя, чистил мандарин, надрезал его  в
этот миг слишком глубоко, и кислый сок брызнул ему  в  глаза,  заставив  его
отпрянуть и полезть за платком.  Зигмунд,  одетый,  как  всегда,  тщательно,
сперва с любовью к делу понаблюдал, как реагируют на раздражение глаза зятя,
затем поглядел на свои замшевые перчатки, которые натюрмортом,  изображающим
добропорядочность, лежали у него на коленях вместе с котелком, и лишь  когда
взгляд сестры остановился на его лице и никто вместо  него  не  ответил,  он
поднял глаза, мрачно кивнул головой и спокойно пробормотал:
     - Я никогда не сомневался, что всем нам место в сумасшедшем доме.
     Кларисса повернулась после этого к Мейнгасту и сказала:
     - О параллельной акции я ведь тебе  рассказывала.  Это,  пожалуй,  тоже
потрясающая возможность, и она обязывает покончить с принципом "можно так, а
можно и по-другому", которым грешен наш век.
     Мэтр с улыбкой покачал головой.  Предельно  воодушевленная  собственной
значительностью, Кларисса довольно бессвязно и упрямо воскликнула:
     - Женщина, которая дает волю мужчине, хотя это ослабляет его дух,  тоже
убийца на половой почве!
     Мейнгаст воззвал:
     - Будем касаться только общего! Кстати, в одном могу тебя успокоить: на
этих несколько смешных совещаниях, где умирающая  демократия  старается  еще
родить какую-то великую задачу, у меня уже давно  есть  свои  наблюдатели  и
доверенные лица!
     У Клариссы просто оледенели корни волос.
     Напрасно попытался еще раз  Вальтер  остановить  то,  что  происходило.
Выступая против  Мейнгаста  с  большой  почтительностью,  совершенно  другим
тоном, чем говорил бы, например, с Ульрихом, он обратился к  нему  с  такими
словами:
     - Ты говоришь, наверно, то же самое, что давно имею в виду  я,  говоря,
что писать надо только чистыми красками. Надо покончить со смешанно-тусклым,
с  уступками  пустому  воздуху,  с  трусостью  взгляда,   который   уже   не
осмеливается видеть, что у  каждого  предмета  есть  четкий  контур  и  свой
собственный цвет. Я говорю это на языке живописи, а ты на языке философском.
Но хотя мы и одного мнения...- Он вдруг  смутился  и  почувствовал,  что  не
может  высказать  при  других,  почему  он  боится   контакта   Клариссы   с
душевнобольными.- Нет, я не хочу, чтобы  Кларисса  это  делала,-  воскликнул
он,- и моего согласия на это не будет!
     Мэтр слушал любезно и ответил ему потом так же любезно, словно ни  одно
из этих веско произнесенных слов не проникло в него:
     - Кларисса,  между  прочим,  очень  тонко  выразила  еще  кое-что.  Она
заявила, что у всех у нас, кроме "греховного облика", в  котором  мы  живем,
есть еще и "облик невинности". Понять это можно  в  том  прекрасном  смысле,
что, помимо жалкого так называемого эмпирического мира, нашему представлению
доступен еще и некий мир великолепия, где мы в  какие-то  светлые  мгновения
чувствуем, что наш образ подчинен динамике тысячекратно другой! Как  вы  это
сказали, Кларисса? - поощряюще спросил он, поворачиваясь к ней.- Не говорили
ли вы, что  если  бы  вам  удалось  без  отвращения  принять  сторону  этого
недостойного, проникнуть к нему и день и ночь без устали играть на пианино в
его камере, то вы как бы вынули бы из него его грехи, взяли  их  на  себя  и
поднялись  с  ними?!  Это,  конечно,-  заметил  он,  поворачиваясь  опять  к
Вальтеру,- не надо понимать буквально, это глубинный процесс в  душе  эпохи,
который вдохновляет ее волю, облачившись в притчу об этом человеке...
     Он был в этот миг не уверен, следует  ли  ему  сказать  еще  что-нибудь
насчет отношения  Клариссы  к  истории  идеи  спасения  или  соблазнительнее
объяснить ей еще раз наедине выпавшую на ее долю миссию предводительницы. Но
тут она, как перевозбужденный ребенок,  вскочила  с  места,  рывком  подняла
вверх  сжатую  в  кулак  руку  и  отрезала  все  дальнейшие   похвалы   себе
пронзительным кличем:
     - Вперед к Моосбругеру!
     - Но ведь пока нам никто не добыл пропуска... - подал голос Зигмунд.
     - Я не пойду с вами! - твердо заявил Вальтер.
     - Я не могу принимать одолжения от государства, где свобода и равенство
имеются на любую цену и какого угодно уровня! - объявил Мейнгаст.
     - Тогда добывать  для  нас  пропуск  придется  Ульриху!  -  воскликнула
Кларисса.
     Остальные с радостью согласились с  этим  решением,  которое,  как  они
после несомненно тяжких усилий почувствовали, давало им  пока  передышку,  и
даже Вальтер, несмотря на все свое сопротивление, согласился в конце  концов
позвонить из ближайшей лавки призываемому на  помощь  другу.  Когда  он  это
сделал, Ульрих окончательно перестал  корпеть  над  письмом,  которое  хотел
написать Агате. С удивлением услышал он и голос Вальтера, и то, что  Вальтер
сказал. Можно думать об этом по-разному, прибавил от себя Вальтер,  но  это,
безусловно, не просто каприз. Может быть, и правда надо с чего-то начать,  и
не  столь  важно  с  чего.  Конечно,  возникновение  в  этой  связи   именно
Моосбругера  -  чистая  случайность;  но  ведь  Кларисса   так   удивительно
непосредственна; ее  мышление  походит  на  эти  новые  картины,  написанные
несмешанными, чистыми красками,- нескладные, резкие, но если вникнуть в  эту
манеру, часто на диво верные. Он не  может  как  следует  объяснить  это  по
телефону; Ульрих не должен бросать его...
     Звонок его пришелся Ульриху кстати, и он согласился прийти,  хотя  путь
был  непомерно  долог,  чтобы  поговорить  с  Клариссой  всего  какую-нибудь
четверть часа, ибо  та  была  вместе  с  Вальтером  и  Зигмундом  приглашена
родителями на ужин. По дороге Ульрих с удивлением отметил, что  очень  давно
не думал о Моосбругере и что напоминать ему о нем всегда доводится Клариссе,
хотя раньше этот человек почти постоянно фигурировал в его  мыслях.  Даже  в
темноте, сквозь которую  Ульрих  шагал  к  дому  своих  друзей  от  конечной
остановки трамвая, не было сейчас места для такого видения; пустота, где оно
являлось, замкнулась. Ульрих принял это к сведению с удовлетворением и с той
тихой  неуверенностью  насчет  себя  самого,  что  возникает  как  следствие
перемен, огромность которых  яснее,  чем  их  причины.  Он  с  удовольствием
разрезал негустую темень более плотной чернотой собственного тела, когда его
встретил  неуверенно  шагавший  Вальтер,  который  боялся  ходить  по  этому
пустырю, но очень хотел сказать несколько слов, прежде чем они присоединятся
к остальным. Он оживленно продолжил свои сообщения с  того  места,  где  они
были прерваны. Он, казалось, хотел защитить себя, а  заодно  и  Клариссу  от
кривотолков.  Хотя  ее  причуды  и  кажутся  бессвязными,  за  ними   всегда
обнаруживаются признаки болезни, которой действительно заражена  эпоха;  это
самый удивительный дар Клариссы.  Она  как  волшебная  палочка,  указывающая
скрытое от глаз, в данном случае  необходимость  заменить  пассивное,  чисто
умственное и рациональное поведение современного  человека  снова  какими-то
"ценностями"; интеллектуальность эпохи не оставила уже нигде точки опоры, и,
значит, только воля или даже, если иначе ничего не  выйдет,  только  насилие
может создать новую иерархию ценностей, где человек найдет все начала и  все
концы для своей внутренней жизни... Он нерешительно и все  же  воодушевленно
повторял то, что  услыхал  от  Мейнгаста.  Угадав  это,  Ульрих  раздраженно
спросил его: - Зачем ты так выспренне выражаешься? Так делает, вероятно, ваш
пророк? Ведь прежде тебе во всем не хватало простоты и естественности?
     Вальтер стерпел это ради Клариссы,  чтобы  их  друг  не  отказал  ей  в
помощи; но мелькни хоть один луч света в  этом  безлунном  мраке,  стало  бы
видно, как блеснули его зубы, когда он бессильно разинул рот. Он  ничего  не
ответил, но подавленная злость сделала его слабым, а  близость  мускулистого
спутника, который защищал его от несколько устрашающей пустынности,  мягким.
Вдруг он сказал:  -  Представь  себе,  что  ты  любишь  женщину,  и  вот  ты
встречаешь мужчину, которым восхищаешься, и узнаешь, что твоя  женщина  тоже
восхищается им и любит  его,  и  вы  теперь  оба,  с  любовью,  ревностью  и
восхищением, чувствуете недостижимое превосходство этого мужчины...
     - Этого я не могу представить себе!
     Ульриху следовало выслушать его,  но  он  со  смехом  расправил  плечи,
прервав его. Вальтер ядовито взглянул в его сторону. Он хотел спросить: "Что
сделал бы ты в этом случае?" Но повторилась старая игра друзей  юности.  Они
шагали сквозь полумрак передней и лестницы, и он крикнул: - Не  притворяйся!
Ты же вовсе не такой бесчувственво-чванный! А потом ему  пришлось  побежать,
чтобы догнать Ульриха и еще на лестнице тихонько уведомить его обо всем, что
ему следовало знать.
     - Что рассказал тебе Вальтер? - спросила Кларисса наверху.
     - Устроить это смогу,- ответил без околичностей Ульрих,- но  сомневаюсь
в том, что это разумно.
     - Ты слышишь, первое его слово  -  "разумно"?!  -  крикнула  со  смехом
Кларисса Мейнгасту.
     Она  носилась  между  платяным   шкафом,   умывальником,   зеркалом   и
полуоткрытой дверью, соединявшей ее комнату с той, где сидели мужчины. Время
от времени она показывалась - с мокрым лицом и падающими на глаза  волосами,
с волосами, зачесанными наверх, с голыми ногами, в чулках без туфель,  снизу
уже в длинном вечернем платье, сверху еще в  пеньюаре,  похожем  на  длинный
белый халат  для  психиатрической  больницы...  Ей  доставляло  удовольствие
появляться и исчезать. С тех пор, как она добилась своего,  все  ее  чувства
были окутаны легким сладострастием. "Я хожу по канату из света!" -  крикнула
она в комнату.  Мужчины  улыбнулись;  только  Зигмунд  поглядел  на  часы  и
деловито  поторопил  ее.  Он  смотрел  на  все  это  как  на  гимнастическое
упражнение.
     Затем Кларисса скользнула "по лучу света" в дальний угол комнаты, чтобы
достать брошку, и громко стукнула выдвижным ящиком тумбочки.
     - Я облачаюсь быстрей, чем мужчина! - отвечая Зигмунду, крикнула она  в
соседнюю комнату, но  вдруг  запнулась,  пораженная  двойным  смыслом  слова
"облачаться",  которое  в  этот  миг  значило  для  нее  и  "одеваться",   и
"облекаться в таинственные судьбы". Она быстро завершила  туалет,  просунула
голову в дверь и со строгим видом оглядела своих друзей  одного  за  другим.
Кто не счел это шуткой, мог бы испугаться того,  что  в  этом  строгом  лице
погасло что-то неотъемлемое  от  выражения  обычного,  здорового  лица.  Она
поклонилась друзьям и торжественно сказала:
     - Итак, я облачилась в свою судьбу!
     Но когда она выпрямилась, вид у нее был обычный, даже  привлекательный,
и ее брат Зигмунд воскликнул:
     - Шагом марш! Папа не любит, когда опаздывают к столу!
     Когда они вчетвером пошли к трамваю - Мейнгаст исчез перед  выходом  из
дому,- Ульрих немного отстал с Зигмундом и спросил его, не тревожится ли  он
за сестру в последнее время. Горящая папироса  Зигмунда  описала  в  темноте
плавно поднимающуюся дугу.
     - Она, конечно, ненормальна! - ответил он.- А  Мейнгаст  нормален?  Или
даже Вальтер? Разве играть на пианино  нормально?  Это  необычное  состояние
возбуждения, связанное с дрожанием в запястьях и лодыжках. Для врача  ничего
нормального  не  существует.  Но  если  говорить  серьезно,  то  моя  сестра
несколько раздражена, и я думаю, что это пройдет,  как  только  наш  великий
мэтр уедет. Какого вы о нем мнения?
     Он подчеркнул слова "как только" с легким ехидством.
     - Болтун! - ответил Ульрих.
     - Правда?! - обрадованно воскликнул Зигмунд. Противный-препротивный!
     - Но как мыслитель интересен,  это  я  не  стану  отрицать  начисто!  -
прибавил он после короткой паузы.

        20
Граф Лейнсдорф сомневается 
в собственности, и образованности

     Так получилось, что Ульрих опять появился у графа Лейнсдорфа.
     Он   застал   его   сиятельство   окруженным   тишиной,   преданностью,
торжественностью и красотой, за письменным столом, над газетой,  развернутой
на высокой стопе бумаг. Подчиненный непосредственно императору граф печально
покачал головой, еще раз выразив Ульриху свое соболезнование.
     - Ваш папа был одним из последних истинных поборников  собственности  и
образованности,- сказал он.- Я еще хорошо помню времена, когда сидел с ним в
чешском ландтаге. Он заслуживал доверия, которое мы ему всегда оказывали!
     Из вежливости Ульрих осведомился, как продвинулась параллельная акция в
его отсутствие.
     - Из-за  этой  свистопляски  на  улице  перед  моим  домом  -  вы  ведь
присутствовали  при  ней  -  мы  ввели  "Опрос   для   определения   желаний
заинтересованных кругов населения в связи с реформой управления  внутренними
делами",- сообщил граф Лейнсдорф.- Премьер-министр  сам  пожелал,  чтобы  мы
пока взяли это  на  себя,  потому  что  как  предприятие  патриотическое  мы
пользуемся, так сказать, всеобщим доверием.
     Ульрих с серьезным видом заверил его, что  название  во  всяком  случае
выбрано удачно и обещает определенный эффект.
     -  Да,  правильная  формулировка  -  очень  важная  вещь,-  сказал  его
сиятельство и вдруг спросил: - Что вы  скажете  по  поводу  этой  истории  с
муниципальными служащими в Триесте? Я нахожу, что правительству  давно  пора
было занять твердую позицию! - Он собирался было  передать  Ульриху  газету,
которую сложил, когда тот вошел, но в последний миг решил еще  раз  раскрыть
ее и с живым интересом прочел вслух какое-то длиннейшее  рассуждение.-  Есть
ли, по-вашему, в мире второе государство, где были бы возможны такие  вещи?!
- спросил он, прочитав.- Австрийский город Триест уже  много  лет  берет  на
службу  в  коммунальном  хозяйстве  только  итальянских   подданных,   чтобы
подчеркнуть этим, что чувствует свою принадлежность не к нам, а к Италии.  Я
был там однажды в день рождения императора и во всем Триесте  не  увидел  ни
одного флага, кроме как на комендатуре, на финансовой инспекции, на тюрьме и
на нескольких крышах казарм. Зато если вы придете  по  делу  в  какое-нибудь
триестское учреждение в день рождения итальянского короля, вы не найдете  ни
одного служащего, у которого не было бы цветка в петлице!
     - Но почему же до сих пор это терпели? - осведомился Ульрих.
     -  Да  как  же  не  терпеть  это?!   -   ответил   граф   Лейнсдорф   с
неудовольствием.-  Если   правительство   заставит   муниципалитет   уволить
служащих-иностранцев, сразу же скажут, что мы проводим германизацию. А этого
упрека как  раз  и  боится  любое  правительство.  Его  величеству  он  тоже
неприятен. Мы же не пруссаки!
     Ульрих помнил, что приморский  и  портовый  город  Триест  был  основан
дальновидной Венецианской республикой на славянской земле и населен  сегодня
в большой мере словенцами; и, значит, даже если смотреть  на  Триест  только
как на частное дело его жителей, хотя он, кроме того, служил  всей  монархии
воротами для торговли с Востоком и от монархии во  всем,  что  касалось  его
процветания, зависел,- даже тогда нельзя было не считаться с тем фактом, что
его славянская мелкая буржуазия, весьма многочисленная, страстно  оспаривала
у  привилегированной  крупной  буржуазии,  говорившей  по-итальянски,  право
смотреть на город как на свою собственность. Ульрих сказал это.
     - Так-то оно так,- назидательно сказал граф Лейнсдорф.- Но  как  только
пойдут разговоры о том, что  мы  занимаемся  германизацией,  словенцы  сразу
объединятся с итальянцами, как бы дико они  вообще-то  ни  враждовали  между
собой! В этом случае итальянцев поддержат и все другие национальности. Так у
нас уже не раз бывало. Если хочешь быть в политике реалистом, то  приходится
волей-неволей видеть опасность для нашего согласия все-таки в немцах!
     Граф Лейнсдорф произнес заключительные слова очень задумчиво и сохранял
задумчивость еще несколько мгновений, ибо  коснулся  великого  политического
проекта, который сейчас обременял его, хотя до сих пор так  и  не  стал  ему
ясен. Но вдруг он оживился и облегченно продолжил:
     - Но на сей раз им дали хотя бы хорошую отповедь!
     Неверным от нетерпения движением он снова надел  пенсне  и  еще  раз  с
удовольствием прочел Ульриху все те места  напечатанного  в  газете  приказа
кайзеровско-королевской  комендатуры  в  Триесте,   которые   ему   особенно
понравились.
     -  "Повторные  предупреждения   государственных   контрольных   органов
оказались бесплодны... Пагубное влияние на  местных  жителей...  Ввиду  этой
упорно враждебной распоряжениям властей позиции комендант  Триеста  вынужден
принять меры, обеспечивающие соблюдение существующего законоположения..." Не
находите ли вы, что это достойный язык? - прервал он себя. Он поднял голову,
но тут те опустил ее снова, ибо его мысли обратились  уже  к  заключительной
фразе,  казенную  витиеватость  которой  голос  его  подчеркивал  теперь   с
эстетическим  удовлетворением.-  "Далее,-  прочел   он,-   за   комендатурой
сохраняется, разумеется, право доброжелательно и  в  индивидуальном  порядке
рассматривать прошения о подданстве при подаче их  отдельными  общественными
деятелями, коль скоро последние, ввиду  особенно  продолжительной  и  притом
безупречной службы в коммунальном хозяйстве представляются достойными  столь
исключительного благорасположения, и в таких случаях кайзеровско-королевская
комендатура  склонна  воздерживаться  от  немедленного  следования   данному
положению,  полностью  сохраняя  свою  позицию  на  будущее".  Таким   тоном
правительство должно говорить всегда! - воскликнул граф Лейнсдорф.
     -  Не  думаете  ли  вы,  ваше  сиятельство,  что  на   основании   этой
заключительной фразы... все в конце концов останется по-старому?! -  спросил
Ульрих чуть погодя,