духа",   находят    гениальным    и    всякое
экстравагантное и бросающееся в глаза поведение,- сказал он.

        49
Разговоры о любви

     Человек, по сути говорящее животное,- единственное животное, которое  и
для продолжения рода нуждается в разговорах. И говорит он при этом не только
потому, что говорит и без этого; нет, похоже на то, что его любвеохотливость
связана  с   его   словоохотливостью   в   самом   существе,   связана   так
таинственно-глубоко, что это напоминает древних, по чьей философии бог, люди
и вещи возникли из "логова", под которым они поочередно подразумевали святой
дух, разум и речь. Но вот даже психоанализ и социология не сообщили об  этом
ничего существенного, хотя обе эти новейшие науки уже могут соревноваться  с
католицизмом по части вмешательства во все человеческие дела. Надо,  значит,
самому как-то взять в толк, что разговоры играют в любви большую  роль,  чем
все другое. Она - самое разговорчивое из всех чувств  и  состоит  в  большой
своей  части  целиком  из  разговорчивости.  Если  человек  молод,  то   эти
распространяющиеся на все разговоры относятся  к  явлениям  роста;  если  он
созрел, то они составляют его павлиний хвост, который, даже если он  состоит
уже только из одних стволов перьев, распускается тем энергичнее,  чем  позже
он  это  делает.  Причина  тому  заключена,  может   быть,   в   пробуждении
созерцательного мышления благодаря чувствам любви и в его  прочной  связи  с
ними; но это, пожалуй, пока  только  видоизменяет  вопрос,  ибо  хотя  слово
"созерцание" употребляется почти так же часто, как слово  "любовь",  оно  не
яснее.
     Этим, впрочем, не решается, следует или нет квалифицировать как  любовь
то, что  соединяло  Агату  и  Ульриха,  хотя  говорили  они  друг  с  другом
ненасытно. Да и то, что они  говорили,  вращалось  вокруг  любви,  всегда  и
каким-либо образом, спору нет. Но о любви, как и обо  всех  чувствах,  можно
сказать, что пыл ее тем больше уходит в  слова,  чем  дальше  ей  покуда  до
действий; и то, что после первоначальных сильных и неясных душевных волнений
заставляло  их  предаваться  разговорам  и  казалось  им   иногда   каким-то
волшебством, было прежде всего неведением, как им действовать. Но  связанная
с этим робость перед собственным чувством и любопытство  проникнуть  за  его
контуры делали их разговоры в словесной форме  более  поверхностными  порой,
чем они были в глубине.

        50
Трудности, где их не ищут

     Как обстоит дело со столь же знаменитым, сколь  и  охотно  практикуемым
примером любви между двумя так называемыми лицами разного пола?  Это  особый
случай заповеди "люби  ближнего  своего,  не  зная,  каков  он"  и  проверка
отношения, существующего между любовью и действительностью.
     Друг из друга делают себе кукол, которыми играли уже в любовных мечтах.
     А то, что другой полагает, думает и действительно  представляет  собой,
не влияет на это?
     Пока его любишь и  поскольку  его  любишь,  все  очаровательно;  но  не
наоборот. Ни одна женщина не любила мужчину за его мнения и мысли,  ни  один
мужчина не любил женщину за ее  мысли  и  мнения.  Они  играют  лишь  важную
второстепенную роль. Кроме того, об этом  можно  сказать  то  же,  что  и  о
злости: если непредвзято понимаешь  то,  что  думает  другой,  обезоруженной
оказывается не только злость, но обычно, вопреки ее ожиданию, и любовь.
     Но ведь, особенно вначале, восторг по  поводу  сходства  мнений  играет
часто главную роль?
     Слыша голос женщины, мужчина слышит, что ему  вторит  чудесный  скрытый
оркестр, а женщины - самые невольные чревовещатели; ничего  не  говоря,  они
слышат свои умнейшие ответы.  Это  каждый  раз  маленькое  благовествование;
человек выходит из облаков к другому  человеку,  и  все,  что  он  выражает,
кажется тому небесным венцом, сделанным как по  мерке  для  его  собственной
головы! Позднее чувствуешь себя, конечно, как проспавшийся пьяный.
     А дела! Разве дела любви, ее верность, ее жертвы и  знаки  внимания  не
лучшее  ее  доказательство?  Но  дела  двусмысленны,  как  все  немое!  Если
вспоминаешь свою жизнь как подвижную цепь  событий  и  поступков,  то  жизнь
кажется пьесой, из диалогов которой ты  не  запомнил  ни  слова,  а  у  сцен
которой, как это ни однообразно, одинаковые кульминации!
     Значит, любят не по заслугам и не  в  награду,  а  в  антифонном  пении
смертельно влюбленных бессмертных душ?
     То, что любим бываешь не так, как того заслуживаешь,- горе всех  старых
дев обоих полов!
     Ответ этот дала Агата.  Жутковато  прекрасная  беспричинность  любви  и
легкий хмель несправедливости вышли на свет из прошлых романов, примирив  ее
даже с недостатком достоинства и серьезности, в котором она из-за своей игры
с профессором Линднером порой винила себя и которого всегда стыдилась, когда
снова оказывалась вблизи  Ульриха.  Завел  же  разговор  Ульрих,  и  в  ходе
разговора ему захотелось выведать у Агаты  кое-какие  воспоминания,  ибо  об
этих радостях она судила так же, как он о своих.
     Она посмотрела на него со смехом.
     - Ты никогда не любил человека больше всего на свете и не презирал себя
за это?
     - Смею ответить отрицательно. Но не стану возмущенно  открещиваться  от
этого,- сказал Ульрих.- Это могло случиться.
     - Ты  никогда  не  любил  человека  вопреки  жутковатой  убежденности,-
взволнованно продолжала Агата,- что этот человек, все равно с бородой ли,  с
женской ли грудью, которого ты, как тебе думается, хорошо знаешь и ценишь  и
который не перестает говорить о себе и тебе, в сущности,  лишь  в  гостях  у
любви? Можно отбросить его взгляды и его заслуги, можно изменить его судьбу,
можно приделать к нему другую бороду и другие ноги, можно откинуть  чуть  ли
не его самого и все же любить его!.. То есть насколько его  вообще  любишь,-
добавила она смягчающе.
     Голос ее звучал  глубоко,  с  беспокойной,  как  от  огня,  яркостью  в
глубине. Она теперь виновато опустилась на стул, потому что в невольном пылу
вскочила с него.
     Ульрих тоже почувствовал себя немного виноватым из-за этого разговора и
улыбнулся. Ни одного слова не собирался он говорить о любви как об одном  из
современных двойственных чувств, которые, в соответствии с  новейшей  модой,
называют "амбивалентными", понимать это надо приблизительно  так,  что  душа
по-мошеннически подмигивает левым глазом, когда поднимает для клятвы  правую
руку. Его просто забавляло, что ничего, собственно, не важно для того, чтобы
любовь возникла и длилась. Это значит, что любят кого-то вопреки всему  или,
если угодно, ни из-за чего; а это значит, что либо все  фантазия,  либо  эта
фантазия - единое целое, подобно тому как целостен мир,  где  и  воробей  не
упадет с крыши так, чтобы этого не заметил Всеведущий.
     - Значит, тут вообще ничего не важно! - воскликнула, заключая,  Агата.-
Неважно, что человек представляет собой, неважно, что думает, неважно,  чего
хочет, неважно, что делает!
     Им было ясно, что они говорили  об  уверенности  души,  или,  поскольку
такого громкого слова лучше избегнуть, о неуверенности, которую - употребляя
это слово скромно, неточно и обобщенно - оба они чувствовали в душе.  А  то,
что речь шла о любви, об изменчивости и метаморфозах которой они  напоминали
друг другу, происходило лишь потому, что любовь - одно из  самых  сильных  и
самых определенных чувств и все же чувство  настолько  подозрительное  перед
строгим чувством упорядочивающего познания, что колеблет даже его.  Началось
же это у них уже тогда, когда они только вышли на солнце любви  к  ближнему;
и, вспомнив утверждение, что даже при  этом  прекрасном  порыве  не  знаешь,
действительно ли любишь людей, в реальных ли людей, или тебя  обманывает,  и
благодаря  каким  свойствам,  какая-то  преобразующая  реальность  фантазия,
Ульрих показал честную готовность скрепить узлом существующие между чувством
и знанием проблематичные отношения, скрепить хотя бы сейчас и так,  как  они
вырисовываются из только что умолкшей беседы.
     - Оба эти противоречия тут всегда налицо и составляют квадригу,- сказал
он.- Человека любят, потому что его знают. И потому  что  не  знают.  И  его
узнают, потому что любят его. И не узнают, потому что любят его. И порой это
усиливается настолько, что вдруг становится очень ощутимо.  Тогда  наступают
те скверные мгновения, когда Венера сквозь Аполлона и Аполлон сквозь  Венеру
глядят на пустой шляпный болван и очень удивляются, что  прежде  видели  там
нечто другое. Если любовь оказывается  сильней  удивления,  она  вступает  в
борьбу с ним и иногда опять выходит из этой борьбы победительницей - хотя  и
измученной, отчаявшейся и неизлечимо раненной. Если же она не так сильна, то
дело  пойдет  к  борьбе  между  лицами,  которые  мнят  себя  обманутыми:  к
оскорблениям, к грубым вторжениям действительности, к предельному бесчестию,
которые должны исправить то, что ты оказался в дураках...
     Он достаточно часто претерпевал эти бури любви, чтобы быть в  состоянии
описывать их сегодня в свое удовольствие.
     Но Агата положила этому конец.
     - Если ты ничего не имеешь против, я заметила бы, что  в  общем-то  эти
дела, затрагивающие супружескую и несупружескую честь, очень  переоценивают!
- возразила она и приняла снова удобную позу.
     - Любовь в целом переоценивают! Безумец, который в помутнении  рассудка
достает нож и  протыкает  им  ни  в  чем  не  повинного  человека,  случайно
оказавшегося на месте его галлюцинации,- в любви он  нормален!  -  определил
Ульрих и рассмеялся.

        51
Любить не просто

     Удобная поза  и  покойный  солнечный  свет,  нежный  без  назойливости,
благоприятствовали этим разговорам; а возникали они чаще всего  между  двумя
шезлонгами, стоявшими не столько под защитой  и  в  тени  дома,  сколько  на
затененном свету, шедшем из сада и умерявшемся утренней еще свежестью  стен.
Не надо, впрочем, думать, будто шезлонги стояли там потому, что  у  брата  и
сестры из-за бесплодности их отношений  -  бесплодности,  в  обычном  смысле
наличной, а в высшем, возможно, еще грозившей, было  намерение  обсудить  на
шопенгауэровско-индийский  манер  обманчивую  сущность  любви  и  защититься
анализом  от  ее  соблазняющего  продолжить  жизнь  дурмана;  нет,  то,  что
останавливало  выбор  на  полутенях,  на  щадящем  я  сдержанно  любопытном,
объяснялось проще. Сама тема разговора была такова, что в бесконечном опыте,
благодаря которому понятие любви только и становится ясным, намечались самые
разные соединительные пути, ведущие от  одного  вопроса  к  другому.  И  два
вопроса, как любят своего ближнего, которого не знают, и как - самого  себя,
которого  знают  еще  меньше,-  привели,  вызвали  любопытство  к   вопросу,
охватывающему оба,- как вообще любят; или  другими  словами  -  что  это  "в
сущности"  такое  -  любовь.  Это  может   показаться   на   первый   взгляд
резонерством, да и правда слишком  уж  это  рассудочный  для  любовной  пары
вопрос. Но он приобретает сумасшедшинку, стоит лишь  распространить  его  на
миллионы любовных пар и их многоразличие.
     Эти миллионы различны не только как индивидуумы (в чем их гордость), но
и по образу их действий, по разновидностям объекта  и  отношений.  Иногда  о
любовных парах вообще нельзя говорить, и все  же  можно  говорить  о  любви;
иногда можно говорить о любовных парах, но не о любви - это  дело  несколько
более обычное. И  вообще  слово  это  охватывает  столько  же  противоречий,
сколько воскресенье в  провинциальном  городке,  где  в  десять  часов  утра
крестьянские парни идут на мессу, в одиннадцать отправляются в публичный дом
на боковой улочке, а в двенадцать приходят  в  трактир  на  главной  площади
выпить и закусить. Есть ли смысл исследовать такое слово со всех сторон? Но,
употребляя  его,  действуют  бессознательно,  словно  при   всех   различиях
усматривают тут что-то общее!.. Это небо и земля: любить трость для прогулок
или честь, и никому не пришло бы в голову валить то и другое  в  одну  кучу,
если бы не было привычки делать это изо дня  в  день.  Другие  разновидности
различного, как небо и земля, и все  же  одного  и  того  же  можно  назвать
словами, сказав: любить бутылку, любить табак и еще  худшие  яды.  Шпинат  и
движение на свежем воздухе. Спорт или ум. Правду. Женщину, ребенка,  собаку.
Те, кто об этом говорил, добавили: бога. Красоту, родину и деньги.  Природу,
друга, профессию и жизнь. Свободу. Успех, власть, справедливость или  просто
добродетель. Все это любят; короче, с любовью  соединяют  почти  столько  же
вещей, сколько есть видов стремлений и оборотов речи. Но в чем различие и  в
чем общность любовей?
     Может быть, полезно  вспомнить  слово  "вилка".  Есть  вилка  для  еды,
навозные вилы, развилка дорог, вилка при стрельбе, вилка в шахматах и другие
вилки; и у всех у них есть один существенный  признак  -  "вилкообразность".
Это решающее впечатление от весьма разных вещей, которые так называются,- их
вилкообразная форма, их вилочность. Если  отправляться  от  этих  вещей,  то
оказывается, что все они подпадают под одно и те же понятие;  если  исходить
из  первоначального  впечатления  вилкообразности,   то   оказывается,   что
впечатления от разных видов вилок его наполняют и дополняют.  Общее  -  это,
значит, форма, внешность, вид, а различия определяются прежде всего  разными
видами, которые она может принять; а  затем  и  предметами,  имеющими  такую
форму, их материалом, назначением и тому  подобным.  Но  если  каждую  вилку
можно сравнить непосредственно с каждой и  чувственно  воспринять,  хотя  бы
даже она  существовала  лишь  в  виде  рисунка  мелом  или  только  в  нашем
представлении, то не так обстоит дело с разными обликами любви; и весь смысл
данного  примера  сводится  к  вопросу,  нет  ли   и   тут,   соответственно
вилкообразности  вилок,  какого-то  главного  признака,  чего-то  любовного,
любверодящего или любвеобразного во всех случаях.  Но  любовь  не  поддается
чувственному познанию, ее нельзя воспринять зрением или каким-нибудь  другим
чувством, она - такой же факт морального характера, как умышленное убийство,
справедливость или презрение; а это, среди  прочего,  значит,  что  возможна
весьма извилистая, но крепкая разнообразными опорами цепь сравнений между ее
примерами, отдаленнейшие из которых могут нисколько, до  диаметральной  даже
противоположности, не походить друг на  друга  и  все-таки  соединены  между
собой проходящей от одного к другому связью. Говоря о  любви,  можно,  стало
быть, добраться до ненависти; и все же  причиной  тому  не  многоупоминаемая
"амбивалентность", раздвоенность чувств, а как раз полная целостность жизни.
     Тем не менее  и  такое  слово  могло  бы  предшествовать  намечающемуся
продолжению.  Ибо  даже  если  отказаться  от  вилок  и  подобных   невинных
паллиативов, образованная беседа разделывается сегодня с сутью любви  весьма
бойко, умудряясь при этом изъясняться так  увлекательно,  словно  эта  самая
суть кроется во всех явлениях любви, как вилкообразность  в  навозных  вилах
или в салатной вилке. Тогда говорят,- и Ульриха с Агатой тоже могла толкнуть
на это всеобщая привычка,- что главное во всем, связанном с любовью, либидо,
или говорят, что это эротика. У обоих этих слов не  одинаковая  история,  но
все же, особенно имея в виду современность, сопоставимая. Когда  психоанализ
(поскольку эпохе, нигде не пускающейся в духовные глубины, любопытно узнать,
что  у  нее  есть  глубинная  психология)  начал  превращаться  в   дежурную
философию,  внеся  авантюризм  в  обывательский  быт,  все  на  свете  стали
объяснять через либидо, вследствие чего об этом ключевом и даже  похожем  на
отмычку понятии можно сказать все,  что  угодно,  и  нельзя  ничего  сказать
толком. И совершенно  так  же  обстоит  дело  с  эротикой;  только  те,  кто
убежденно возводит к ней все физические и психологические  связи  на  свете,
придавали своей эротике это первостепенное значение  уже  и  прежде.  Нельзя
перевести   "либидо"   как   "инстинкт   и   влечение,    сексуальное    или
пресексуальное",  а  "эротика"  -  как  "духовная,   даже   сверхчувственная
нежность": к переводу пришлось бы  приложить  особый  исторический  экскурс.
Скука такого  занятия  превращает  незнание  в  удовольствие.  А  этим  было
предопределено то, что разговор, шедший между двумя шезлонгами, не пошел  по
наметившемуся направлению, а нашел привлекательным и  отдохновенным  процесс
примитивно-непритязательный: просто  насчитать  как  можно  больше  примеров
того, что зовется любовью, нагромождая их как  при  какой-нибудь  игре  и  с
нарочитой непринужденностью не пренебрегая и самыми дурацкими.
     И, уютно болтая, они классифицировали приходившие им в голову примеры -
по чувству, по объекту, на который оно направлено, и по действию, в  котором
оно выражается. Удобно было также сперва разобрать то или иное  поведение  и
посмотреть, заслуживает ли оно более  или  менее  в  прямом  или  переносном
смысле своего названия. Так собирался всякого рода материал с разных сторон.
Но в первую очередь речь невольно зашла о чувстве; ведь вся природа любви  -
это, казалось  бы,  сплошное  чувствование.  Тем  поразительнее  ответ,  что
чувства в любви меньше всего. Для чистой неопытности она как сахар и  зубная
боль; не совсем, пожалуй, так сладка и не совсем так  болезненна,  и  притом
беспокойна, как мучимое слепнями животное.  Быть  может,  не  каждому,  кого
самого мучит любовь, это сравнение покажется образцовым; однако и обычное ее
описание мало чем, в сущности, от него отличается: всяческие страхи,  охи  и
ахи, сладкое страданье, смутное желанье! Испокон веков кажется,  что  ничего
более  точного  об  этом  состоянии   не   удавалось   сказать.   Но   такая
невыразительность чувства характерна не только для любви. Счастлив ли он или
печален, человек тоже узнает не  так  категорично  и  просто,  как  отличает
гладкое от шершавого, да и другие чувства тоже не так-то легко  распознаются
чисто чувственным путем, хочется сказать - на ощупь. Потому  уже  при  таком
повороте  беседы  следовало  сделать  одно  замечание,  которое   могло   по
достоинству дополнить его,- о неодинаковых задатках и развитии чувств. Такую
формулировку предпослал своему замечанию Ульрих, а мог бы сказать:  задатки,
развитие и закрепление. Ибо он начал  с  хорошо  известного  по  опыту,  что
каждое чувство приносит с собой убедительную  уверенность  в  нем,-  такова,
видно, самая его основа,- и прибавил, что по столь же  общим  причинам  надо
предположить, что уже на уровне этой основы начинается  и  различие  чувств.
Вот примеры тому. У любви к другу иное происхождение и иные  главные  черты,
чем у любви к девушке, у любви  к  женщине  отцветшей  иные,  чему  любви  к
женщине священно неприступной; и уж в корне отличны друг от  друга  чувства,
расходящиеся еще дальше, такие, как  -  чтобы  не  отвлекаться  от  любви  -
любовь, преклонение, похотливость, подчиненность  или  всякие  разновидности
любви и отвращения. Если принять оба эти предположения,  то  чувства  должны
быть от начала до конца тверды и прозрачны, как  кристаллы.  И  все  же  нет
чувства, которое было бы безусловно тем, чем оно кажется;  и  ни  наблюдение
над собой, ни действия, которые данное чувство  вызывает,  не  дают  никакой
уверенности   насчет   него.   Это   различие   между   самоуверенностью   и
неуверенностью чувств, несомненно, не так мало.  Но  оно  становится  вполне
естественным,  если  рассматривать  возникновение  чувства  в  связи  с  его
психологическими и социальными причинами. Причины эти обусловливают в  общих
чертах, так сказать, только вид чувства, не определяя его  в  деталях;  ведь
каждому инстинкту и каждой жизненной ситуации, приводящей  его  в  движение,
соответствует целый поток чувств, которые могут отдать им должное. И то, ч