в детстве. Все,  чего  ты
касаешься, вплоть до твоего нутра, более или менее окаменевает,  как  только
ты сподобляешься стать "личностью", и остается лишь окутанная чисто  внешним
бытием, призрачная, туманная ниточка самоуверенности и  мрачного  себялюбия.
Что тут неладно? Нельзя отделаться от чувства, что что-то еще обратимо! Ведь
нельзя же утверждать, что испытываемое ребенком не  имеет  ничего  общего  с
тем, что испытывает взрослый! У меня нет никакого  определенного  ответа  на
это, хотя и нашлись бы какие-то отдельные мысли по этому поводу. Но я  давно
ответил тем, что потерял любовь к этого рода "я есмь" и к этого рода миру.
     Ульриху было приятно, что Агата слушала его, не прерывая, ибо он так же
не ждал от нее ответа, как я от самого себя, и был убежден, что искомого  им
ответа никто сейчас дать не мог бы. Однако он ни секунды  не  опасался,  что
то, о чем он говорил, окажется для нее слишком трудным. Он не смотрел на это
как на философствование и даже не считал, что затронул необычную  тему;  так
трудности терминологии не  мешают  какому-нибудь  очень  молодому  человеку,
которого Ульрих и напоминал в этой ситуации, находить все простым, когда  он
с кем-нибудь другим, кто его подзадоривает, обменивается вечными  вопросами:
"Кто ты таков? Я вот кто". Уверенность, что сестра  способна  понять  каждое
его слово, он черпал в ее присутствии, а не в  каком-либо  размышлении.  Его
взгляд покоился на ее лице, а в  этом  лице  было  что-то,  что  делало  его
счастливым. Это лицо с закрытыми  глазами  совершенно  не  отталкивало.  Оно
обладало для него безмерной притягательной силой  -  и  в  том  смысле,  что
словно бы тянуло в бесконечную глубину. Погружаясь в созерцание этого  лица,
он  нигде  но  находил  того  илистого  дна  снятых  преград,  от   которого
отталкивается, чтобы вернуться на сушу, нырнувший в любовь. Но поскольку  он
привык ощущать симпатию к женщине как некий противовес антипатии к человеку,
что - хотя он это и не одобрял - в  известной  мере  страхует  от  опасности
потери  себя  в  ней,  чистая  благосклонность,  заставлявшая  его   пытливо
склоняться все ниже, испугала его  почти  как  нарушение  равновесия,  и  он
вскоре ускользнул от этого  состояния,  прибегнув  от  счастья  к  несколько
мальчишеской шутке, чтобы вернуть Агату к обыденной жизни: самым осторожным,
на какое он был способен, прикосновением  он  попытался  открыть  ей  глаза.
Агата со смехом открыла их и воскликнула:
     - В награду за то, что я должна быть твоим себялюбием, ты обходишься со
мной довольно грубо!
     Этот ответ был таким же мальчишеским, как  его  натиск,  и  взгляды  их
подчеркнуто столкнулись, как двое мальчишек,  которые  хотят  подраться,  но
из-за охватившего их веселья не могут начать  драку.  Вдруг,  однако,  Агата
оставила это и спросила серьезно:
     - Ты знаешь миф, пересказываемый Платоном  по  каким-то  более  древним
источникам,- что  человек,  составлявший  первоначально  единое  целое,  был
разделен богами на две части, на мужчину и женщину?
     Она приподнялась на локтях и неожиданно покраснела, ибо, спохватившись,
нашла  довольно  глупым  спрашивать,  знает  ли  Ульрих  эту  общеизвестную,
вероятно, историю. Поэтому она решительно прибавила:
     - Ну, так вот, эти злополучные  половинки  вытворяют  всякие  глупости,
чтобы воссоединиться. Это сказано во всех учебниках для старших  классов.  К
сожалению, там не сказано, почему это не удается!
     - Могу тебе это сказать,- ответил Ульрих, счастливый тем, как точно она
поняла его.- Ведь никто не знает, какой именно из  этих  носящихся  по  миру
половинок ему недостает. Он хватает ту, которая кажется ему  недостающей,  и
делает  самые  напрасные  попытки  слиться  с  вей,  пока  окончательно   не
выяснится, что ничего из этого не выйдет. Если из этого получается  ребенок,
то в  течение  нескольких  лет  молодости  обе  половинки  думают,  что  они
соединились хотя бы в ребенке.  Но  это  только  третья  половинка,  которая
вскоре обнаруживает стремление удалиться подальше от  двух  других  и  найти
четвертую. Так и продолжает человечество  физиологически  "половиниться",  а
настоящее единение остается далеким, как луна за окном спальни.
     - Резонно полагать, что братья и сестры хотя бы половину этого пути уже
проделали! - вставила Агата охрипшим вдруг голосом.
     - Близнецы, может быть.
     - А мы разве не близнецы?
     -  Конечно!  -  Ульрих  вдруг  увильнул.-  Близнецы  редки.  Разнополые
близнецы - величайшая редкость. А если они к  тому  же  разного  возраста  и
очень долго почти не знали друг друга,  то  это  уже  достопримечательность,
действительно достойная нас!  -  заявил  он  и  устремился  назад,  в  более
поверхностную веселость.
     - Но мы встретились как близнецы! - стояла на своем Агата,  не  замечая
его тона.
     - Потому что неожиданно оказались одинаково одетыми?
     - Может быть. И вообще! Ты можешь сказать, что это была случайность. Но
что такое случайность? Я думаю, что именно она - судьба, предназначение  или
как там еще это назвать. Тебе никогда не казалось случайным, что ты  родился
именно собой? Вдвойне случайно то, что мы брат и сестра!
     Так изложила это Агата, и Ульрих подчинился этой мудрости.
     - Значит, мы объявим себя близнецами! -  согласился  он.-  Симметричные
создания каприза природы, мы будем отныне одного возраста, одного  роста,  у
нас будут одинаковые  волосы,  и  мы  будем  ходить  по  людским  дорогам  в
одинаково полосатых платьях и с одинаковыми бантами на шее.  Но  учти,  люди
будут  глядеть  нам  вслед  полурастроганно-полунасмешливо,  как  то  всегда
бывает, когда что-то напоминает им о тайнах их появления на свет.
     - Мы можем ведь одеваться и как раз противоположным  образом,возразила,
развеселившись, Агата.- Один будет в  желтом,  когда  другой  в  синем,  или
красное будет рядом с зеленым, а волосы мы можем выкрасить в фиолетовый цвет
или в багровый, и я сделаю себе горб, а ты себе  животик.  И  все  равно  мы
близнецы!
     Но шутка выдохлась, повод для нее истощился, они умолкли  на  несколько
мгновений.
     - Ты знаешь,- сказал вдруг Ульрих  потом,-  что  мы  говорим  об  очень
серьезной вещи?!
     Едва он это сказал, сестра его опять опустила на глаза опахала ресниц и
со спрятанной за ними готовностью предоставила говорить  ему  одному.  Может
быть, это только казалось, что она закрыла  глаза.  В  комнате  было  темно,
свет,  который  горел,  не  столько  придавал  четкость  предметам,  сколько
размывал бликами их очертания. Ульрих сказал:
     -  Так  же,  как  миф  о  разделенном  человеке,  мы  можем   вспомнить
Пигмалиона, Гермафродита или Изиду и Ознриса - ведь это всегда одно и то  же
на разные лады. Эта потребность в двойнике другого пола стара, как мир.  Она
хочет любви существа, которое было бы совершенно сходно с нами, но все же не
таким, как мы, хочет волшебного создания, которым были  бы  мы,  по  которое
оставалось бы именно волшебным созданием и  превосходило  все  наши  вымыслы
дыханием самостоятельности  и  независимости.  Эту  мечту  о  флюиде  жизни,
который, независимо от ограничений телесного мира,  встречает  себя  в  двух
одинаково-разных существах, одинокая алхимия рождала в ретортах человеческих
голов уже несметное число раз...
     Тут он запнулся; ему явно пришло на ум что-то, что  мешало  ему,  и  он
кончил такими, почти нелюбезными словами:
     - Даже среди самых обыденных обстоятельств любви можно ведь найти следы
этого: в очаровании, связанном с каждой переменой, с каждым переодеванием, в
значении соответствия и  повторения  себя  в  другом.  Маленькое  волшебство
остается одинаковым, видишь  ли  ты  впервые  голой  какую-нибудь  даму  или
впервые в закрытом платье девушку, которую ты привык  видеть  голой,  и  все
большие, безоглядные любовные страсти связаны с тем, что человек воображает,
будто его сокровеннейшее "я" подглядывает за ним из-за занавеса чужих глаз.
     Это звучало так, словно он просил ее не  переоценивать  того,  что  они
говорили. Агата, однако, еще раз подумала о молнии удивления, поразившей ее,
когда они впервые встретились в своих домашних костюмах, словно  нарядившись
для маскарада. И она ответила:
     - Значит, это тянется уже тысячи лет.  Разве  это  легче  понять,  если
объяснять это как результат двух иллюзий?
     Ульрих промолчал.
     И через несколько мгновений Агата радостно сказала:
     - Но вот еще так оно и бывает! Во сне иногда видишь  себя  превращенной
со что-то другое. Или встречаешь себя в виде мужчины. И тогда  относишься  к
нему так осторожно, как никогда не относишься к  самой  себе.  Ты,  наверно,
скажешь, что это сексуальные сны. Но мне кажется, что они гораздо древнее.
     - У тебя часто бывают такие сны? - спросил Ульрих.
     - Иногда. Редко.
     - У меня их почти никогда ие бывает,- признался он.-  Я  их  уже  целую
вечность не видел.
     - И все же ты мне однажды объяснил,- сказала теперь  Агата,-  по-моему,
это было в самом начале, еще там, в  старом  доме,-  что  тысячи  лет  назад
человек действительно испытывал что-то другое!
     - Ах, ты имеешь в виду "дающее" и "берущее" видение? - ответил Ульрих и
улыбнулся, хотя Агата и не видела этого.- "Охватываемый"  и  "охватывающий')
дух? Да, об  этой  таинственной  двуполости  души  я,  конечно,  должен  был
говорить. А о чем, впрочем, нет?! Во всем мерещится что-то от этого. Даже  в
любой  аналогии  есть  какой-то   остаток   волшебства   тождественности   и
нетождественности. Но разве ты не заметила: во всех этих видах поведения,  о
которых мы говорили, во сне, в мифе, в поэзии, в  детстве  и  даже  в  любви
большая доля  чувства  покупается  нехваткой  разумности,  а  это  значит  -
нехваткой реальности.
     - Стало быть, ты на самом деле в это не веришь? - спросила Агата.
     На это Ульрих не ответил. Но через минуту он сказал:
     - Если перевести это на ужасный нынешний язык, то можно то, что сегодня
для  каждого  пугающе  мало,  назвать  процентом  участия  человека  в   его
впечатлениях и поступках. Во сне кажется, что налицо сто процентов, а  наяву
не наскребется и половины! Ты ведь сегодня сразу заметила это в моем  жилье.
Но мои отношения с людьми, с которыми ты познакомишься, совершенно такие же.
Однажды - кстати сказать, в разговоре с  женщиной,  где  все  было  очень  к
месту,- я назвал это также акустикой пустоты. Если булавка падает на  пол  в
пустой комнате, то в возникающем от этого шуме  есть  что-то  несоразмерное,
даже безмерное. Но то же самое происходит и тогда, когда пустота лежит между
людьми. Тогда не знаешь - кричишь ли ты или стоит мертвая  тишина.  Ибо  все
неправое  и  ложное,   как   только   тебе,   в   конечном   счете,   нечего
противопоставить ему, приобретает притягательную  силу  огромного  соблазна.
Согласна? Но прости,- прервал он себя,- ты, наверно, устала, а я не оставляю
тебя в покое. Кажется, я  боюсь,  что  тебе  многое  не  поправится  в  моем
окружении и в моем быте.
     Агата открыла глаза. После того как он так долго был спрятан, взгляд ее
выражал  что-то  крайне  неудобоопредолимое,  участливо,  как   почувствовал
Ульрих, разливавшееся по всему его телу. Он вдруг заговорил опять:
     - Когда я был моложе, я пытался видеть именно  в  этом  какую-то  силу.
Нечего противопоставить жизни? Ну, что  ж,  тогда  пусть  жизнь  убегает  от
человека в его труды! Так приблизительно я  думал.  И  есть  ведь,  пожалуй,
что-то могучее в черствости и безответственности нынешнего мира.  Во  всяком
случае, тут есть что-то от незрелости века,  ведь  и  века  в  конце  концов
бывают незрелые, как годы роста. И как всякий  молодой  человек,  я  сначала
ринулся в работу, в приключения и удовольствия. Мне казалось: все равно, чем
заниматься, лишь бы делать это с  полной  самоотдачей.  Помнишь,  мы  как-то
говорили о "морали свершения"? Она - врожденный наш ориентир. Но чем  старше
становишься, тем яснее видишь, что этот кажущийся избыток, эта независимость
и  подвижность  во  всем,  эта  суверенность  движущих  частей  и  частичных
движений,- и твоих собственных против тебя, и твоих  против  мира,-  короче,
что все, что мы, как "современные люди", считали силой и своей отличительной
природной чертой, в сущности не что иное, как слабость целого по отношению к
его частям. Страстью и волей тут ничего не поделаешь только захочешь целиком
окунуться во что-то, как снова уже оказываешься  выплеснутым  на  край.  Это
происходит сегодня во всем, что с тобой происходит!
     С открытыми теперь глазами Агата  ждала,  что  что-то  случится  с  его
голосом; когда этого не случилось и речь брата оборвалась, как ответвившаяся
от дороги и уже не ведущая назад тропка, она сказала:
     -  Значит,  судя  по  твоему  опыту,  нельзя  и  никогда  нельзя  будет
действовать в самом деле по убеждению. Под убеждением,- поправилась она,-  я
подразумеваю не какую-то там пауку и не моральную дрессировку,  которой  нас
подвергли, а чувство, что ты в ладу с собой и со всем другим,  чувство,  что
досыта наполнено что-то, что сейчас пусто, я имею в виду  что-то  такое,  из
чего исходишь и куда возвращаешься. Ах,  я  сама  не  знаю,  что  я  имею  в
виду,прервала она себя резко,- я надеялась, что ты объяснишь мне это!
     - Ты имеешь в виду  именно  то,  о  чем  мы  говорили,-  мягко  ответил
Ульрих.- И ты единственный человек, с которым я могу говорить об  этом  так.
Но  мне  незачем  начинать  все  сначала,  чтобы  прибавить  еще   несколько
завлекательных слов. Скорей  уж  я  должен  сказать,  что  такого  состояния
"захваченности", ненарушенной "душевности" жизни,- если понимать  это  слово
не  в  сентиментальном  смысле,  а  в  том,  который  мы  ему   только   что
дали,вероятно, нельзя требовать разумом.- Он наклонился вперед, коснулся  ее
плеча и долго  смотрел  ей  в  глаза.-  Оно,  может  быть,  вообще  противно
человеческой природе,сказал он тихо.- Факт  лишь,  что  нам  его  мучительно
недостает!   Отсюда,   наверно,   и   идет    желание    братско-сестринской
родственности,  являющееся  приправой  к  обычной  любви  и   движущееся   в
воображаемом направлении любви без каких бы то ни было примесей  чуждости  и
нелюбви.
     И через несколько мгновений он прибавил: - Ты же знаешь, как  популярно
в постели все связанное с братцами и сестрицами: люди, способные убить своих
настоящих сестер и братьев, корчат из  себя  братика  и  сестричку,  которые
очутились под одеялом.
     В полумраке лицо его дрогнуло в  самоиздевке.  Но  Агата  верила  этому
лицу, а не смятению слов. Она уже видела лица,  вздрагивавшие  вот  так  же,
которые в следующий миг падали ниц; это лицо не приблизилось; оно, казалось,
неслось с бесконечно большой скоростью  в  бесконечную  даль.  Она  ответила
кратчайше:
     - То-то и оно, что быть братом и сестрой мало!
     - Мы ведь договорились уже и до "близнецов",- возразил Ульрих, бесшумно
поднимаясь, потому что ему показалось, что большая усталость вконец  одолела
ее.
     - Надо бы быть сиамскими близнецами,- сказала еще Агата.
     - Значит, сиамские близнецы! - повторил  брат.  Он  старался  осторожно
выпустить и положить на одеяло ее руку, и слова его прозвучали  невесомо;  в
них не было  никакой  тяжести,  и  от  этой  своей  летучести  они  все  еще
распространялись вширь, когда он уже вышел из комнаты.
     Агата улыбнулась и постепенно погрузилась в  одинокую  печаль,  темнота
которой вскоре перешла в темноту сна, чего она от утомления и не заметила. А
Ульрих пробрался в свой кабинет и там, не в силах работать, в  течение  двух
часов,  пока  не  устал  и  он,   знакомился   с   состоянием   стесненности
предупредительным отношением к  другому  человеку.  Он  удивлялся  тому,  за
сколько ему сейчас хотелось приняться дел, которые произвели бы шум и потому
должны были подождать. Это было ему внове. И это даже  чуть-чуть  раздражало
его, хотя он и с живым интересом пытался представить себе,  каково  было  бы
действительно срастись с другим человеком. Он был плохо  осведомлен  о  том,
как работают такие две неявные системы, сходные с двумя  листками  на  одном
стебле  и  связанные  друг  с  другом  не  только  кровью,  но  еще   больше
воздействием полной взаимозависимости. Он полагал, что всякое волнение одной
души сопереживается другой, а вызывающий его  процесс  происходит  с  телом,
которое, в главном, не является твоим собственным. "Объятие, например:  тебя
обнимают в другом,- думал он.- Ты, может быть, даже  не  согласен,  но  твое
другое "я" затопляет тебя могучей волной  согласия!  Какое  тебе  дело,  кто
целует твою сестру? Но ее волнение,- его ты должен любить вместе с ней! Или,
скажем, любишь - ты, и тогда ты должен как-то сделать ее  участницей  этого,
ведь  нельзя  же  просто  затоплять   ее   бессмысленными   физиологическими
процессами?!" Ульрих почувствовал сильное раздражение и  большую  неловкость
при этой мысли; ему показалось трудным правильно провести тут границу  между
новым взглядом на вещи и искажением старого.

        26
Весна в огороде

     Похвала, которой удостоил ее Мейнгаст, и новые мысли, полученные ею  от
него, произвели на Клариссу глубокое впечатленне.
     Ее умственное беспокойство и возбудимость, тревожившие иногда ее самое,
ослабели, но сменились  на  сей  раз,  в  отличие  от  прочих,  не  унынием,
угнетенностью  и  безнадежностью,  а  чрезвычайно  напряженной  ясностью   и
прозрачной  внутренней  атмосферой.  Опять  она  оглядывала  себя  самое   и
разбирала себя критически. Не сомневаясь, даже с  известным  удовлетворением
приняла она к сведению, что она не особенно умна: очень уж мало она училась.
Ульрих, напротив,- когда она при такой сравнительной проверке думала  именно
о нем,- Ульрих  был  как  конькобежец,  который  по  желанию  приближался  и
удалялся на умственном льду. Никогда нельзя было понять, откуда это бралось,
когда он что-либо говорил или когда смеялся, когда сердился, когда  блестели
его глаза, когда он был здесь и своими широкими плечами отнимал  у  Вальтера
место в комнате. Даже когда он просто  поворачивал  с  любопытством  голову,
жилы на шее напрягались у него, как канаты парусника, который несется  вдаль
на звонком ветру. Всегда было в нем что-то выходившее за пределы  доступного
ей и будившее желание броситься на него всем телом, чтобы это  схватить.  Но
вихрь, в котором это порой случалось, так что однажды на свете  не  осталось
ничего прочного, кроме желания ребенка от Ульриха, теперь ушел далеко  и  не
оставил даже тех обломков, какими непонятным образом бывает  усеяна  память,
когда страсти отхлынут. Кларисса разве что досадовала,  когда  вспоминала  и
если вообще вспоминала еще свою  неудачу  в  доме  Ульриха,  но  ее  чувство
собственного достоинства не пострадало и даже посвежело. Причиной тому  были
новые представления, которыми наделил ее гостивший у них философ,- не говоря
уж о непосредственных волнениях  встречи  с  этим  великолепно  изменившимся
старым  другом.  Так,  в  многообразном  напряжении,  проходили  дин.  а   в
маленьком, теперь уже залитом весенним солнцем доме все ждали,  добудет  или
не добудет Ульрих разрешение посетить Моосбругера в том жутком месте, где он
пребывал.
     И важной в связи с этим казалась Клариссе главным образом  одна  мысль:
мэтр назвал мир "в такой мере свободным от иллюзий", что он уже ни о чем  не
знает, должен ли он это любить или ненавидеть, и Кларисса  была  с  тех  пор
убеждена, что надо отдаться иллюзии, если тебе выпала милость  почувствовать
ее. Ибо иллюзия - это милость. Кто же еще знал тогда, идти ли ему, выйдя  из
дому, направо или налево разве что у  него  была  служба,  как  у  Вальтера,
которая, с  другой  стороны,  стесняла  его,  или  встреча,  как  у  нее,  с
родителями, братьями пли сестрами, которая нагоняла на нее скуку! То ли дело
иллюзия! Тут жизнь устроена так же практично, ка