- Она доверяет тебе? С каких пор?
     - Она немного привыкла ко мне,- сказал генерал с гордостью.
     - Поздравляю.
     - Да.  Но  еще  тебе  надо  поскорей  повидать  Лейнсдорфа.  Из-за  его
антипатии к пруссакам.
     - Этого я не стану делать.
     - Да я же знаю, что Арнгейма ты терпеть не можешь. Но  сделать  это  ты
все равно должен.
     - Не поэтому. Я вообще не пойду к Лейнсдорфу.
     - Почему же? Он такой изысканный старый барин. Высокомерен, и я его  не
выношу, но к тебе он великолепно относится.
     - Я теперь ухожу от всего этого дела.
     - Но ведь Лейнсдорф тебя не отпустит. И Диотима тоже. А уж я и  подавно
не отпущу! Ты же не оставишь меня одного?!
     - Все это, по-моему, сплошная глупость.
     - Тут ты, как всегда, чрезвычайно прав. Но  что  на  свете  не  глупо?!
Погляди на меня, я совсем глуп без тебя. Значит,  ты  сходишь  ради  меня  к
Лейнсдорфу?
     - Но что же там такое у Диотимы и Арнгейма?
     - Этого я тебе не скажу, а то ты и к Диотиме  не  пойдешь!  -  Генерала
вдруг  осенило:  -  Если  ты  захочешь,  Лейнсдорф  может  ведь  взять  тебе
секретаря-помощника, который будет делать за тебя все, чем тебе  не  хочется
заниматься. Или я подберу тебе человека из военного министерства.  Уходи  от
дел сколько угодно, лишь бы меня направляла твоя рука! Идет?
     - Дай мне сперва выспаться,- попросил Ульрих.
     - Я не уйду, пока ты не скажешь "да".
     - Ладно, с тем и усну.- уступил Ульрих.- Не забудь положить в  портфель
хлеб военной науки.

        14
Новое у Вальтера и Клариссы. 
Постановщик и его зрители

     Неспокойность его состояния заставила  Ульриха  вечером  отправиться  к
Вальтеру и Клариссе.  Дорогой  он  пытался  восстановить  в  памяти  письмо,
которое сунул куда-то в багаж или потерял, но  так  и  не  вспомнил  никаких
подробностей, кроме последней фразы -  "Надеюсь,  ты  скоро  вернешься",-  и
общего впечатления, что надо будет поговорить с  Вальтером,  впечатления,  с
которым связались не только сожаление и неловкость, но и злорадство. На этом
мимолетном, непроизвольном и маловажном чувстве он  теперь  застрял,  вместо
того чтобы прогнать его, и испытывал при этом нечто подобное  головокружению
от высоты, при котором успокаиваешься, когда спустишься вниз.
     Повернув к дому, он увидел Клариссу: она стояла на  солнце,  у  боковой
стены, обсаженной персиковыми деревьями; держа руки за спиной, она опиралась
на поддававшиеся ветки и глядела вдаль, не замечая Ульриха. В ее  позе  была
какая-то самозабвенная  оцепенелость,  но  в  то  же  время  какая-то  почти
незаметная театральность, отметить которую  мог  только  знавший  всякие  ее
черточки друг: вид у нее был такой, словно она играла роль  в  драме  важных
мыслей, работавших в ней,  одна  из  которых,  однако,  захватила  ее  и  не
отпускала. Он вспомнил ее слова: "Я хочу ребенка от тебя! Сегодня  они  были
не так неприятны ему, как тогда; он тихо окликнул ее и подождал.
     А Кларисса думала: "На этот раз Мейнгаст совершает свое  превращение  у
нас!" В его жизни было ведь мною весьма  любопытных  превращений,  и,  никак
больше не откликнувшись на подробный ответ Вальтера, он  в  один  прекрасный
день исполнил свой посул и приехал.  Кларисса  была  убеждена,  что  работа,
которую он затем сразу же начал у них, связана с превращением.  Воспоминание
об  одном  индийском  боге  непременно  где-нибудь  останавливающемся  перед
очередным очищением, смешалось у нее с воспоминанием о  том,  что  насекомые
выбирают определенные места, чтобы окуклиться, и от этой мысли, показавшейся
ей  невероятно  здоровой  и  земной,  сна  перешла  к  чувственному  аромату
персиковых деревьев, созревающих  у  освещенной  солнцем  стены.  Логическим
результатом всего этого было то, что она стояла под окном в  пылающих  лучах
заходящего солнца, меж тем как пророк  удалился  в  тенистую  глубину  дома.
Накануне он объявил ей и Вальтеру, что первоначально немецкое  "кнехт",  (то
есть слуга, раб, холоп) значило -  как  и  английское  "knight"  -  "юноша",
"мальчик", "оруженосец", "боец", "герой": теперь она твердила себе:  "Я  его
слуга, его оруженосец!"- и служила ему и охраняла его работу. Для  этого  не
нужно было никаких больше слов, она просто стойко  сносила  солнечные  лучи,
застыв на месте с ослепленным лицом.  Когда  Ульрих  заговорил  с  ней,  она
медленно повернула лицо к неожиданному голосу, и он  обнаружил,  что  что-то
переменилось. В глазах, глядевших навстречу ему, был холод, какой  излучают,
когда потухает день, краски природы; и он тотчас же понял: ей от тебя ничего
больше не нужно! Во взгляде ее не было уже ни следа  того.  что  она  хотела
"выпростать его силой из каменной глыбы", что он был  великим  дьяволом  или
богом, что она порывалась бежать с ним через "дыру  в  музыке",  что  хотела
убить его, рели он не полюбит ее.
     Ему было вообще-то все равно; оно может быть и самым обычным  житейским
пустяком, это погасшее тепло своекорыстия в чьем-то взгляде; все же тут  как
бы чуть порвалось покрывало  жизни,  приоткрыв  безучастное  ничто,  и  было
положено начало многому из того, что случилось позднее.
     Узнав, что Мейнгаст здесь, Ульрих понял. Они тихонько пошли  в  дом  за
Вальтером и вернулись на воздух втроем так  же  тихонько,  чтобы  не  мешать
творчеству. Ульрих при этом дважды взглянул через открытую  дверь  на  спину
Мейнгаста. Тот  занял  изолированную  от  остальной  части  квартиры  пустую
комнату; Кларисса и Вальтер  раздобыли  где-то  железную  кровать,  кухонная
табуретка и таз служили умывальником и ванной,  и  кроме  этих  предметов  в
комнате, где не было занавесок на окнах, находились только  старый  посудный
шкаф, в котором  лежали  книги,  да  некрашеный  сосновый  столик.  За  этим
столиком Мейнгаст  сидел  сейчас  и  писал,  так  и  не  повернув  головы  к
проходившим. Все это Ульрих частью увидел, частью узнал от друзей, не только
не испытывавших угрызений совести, оттого что устроили мэтра  гораздо  более
убого, чем жили сами, но даже, наоборот, почему-то гордившихся тем,  что  он
был доволен предложенным. Это было трогательно и  удобно  для  них;  Вальтер
уверял, что в этой  комнате,  если  войти  в  нее  в  отсутствие  Мейнгаста,
чувствуешь то неописуемое, что есть  в  потертой  старой  перчатке,  которую
носила благородная и энергичная рука!  И  Мейнгаст  действительно  испытывал
большое  удовольствие,  работая  в  этой  обстановке,  льстившей  ему  своей
солдатской простотой. Здесь  он  чувствовал  свою  волю,  которая  создавала
выливавшиеся на бумагу слова. Если вдобавок Кларисса стояла, как только что,
под его окном, или на верхней ступеньке крыльца, или хотя бы лишь  сидела  в
своей комнате - "закутавшись в плащ невидимого северного  сияния",  как  она
призналась ему,- то  близость  этой  честолюбивой  ученицы,  на  которую  он
оказывал парализующее действие, усиливала его радость. Тогда перо его метало
мысли, и большие темные глаза над острым трепетным носом начинали пылать. Он
собирался завершить в этом окружении один из  самых  важных  разделов  своей
новой книги, и труд этот  следовало  назвать  не  просто  книгой,  а  боевым
кличем, взывающим к духу новой мужественности!  Когда  от  того  места,  где
стояла Кларисса, до него донесся незнакомый мужской голос, он  оторвался  от
работы и осторожно выглянул  в  окно;  он  не  узнал  Ульриха,  хотя  смутно
вспомнил его, и не счел поднимавшиеся по лестнице шаги  причиной  для  того,
чтобы закрыть свою дверь или  повернуть  голову  в  сторону.  Он  носил  под
пиджаком   толстую   шерстяную   фуфайку    и    любил    показывать    свою
нечувствительность к погоде и людям,
     Ульриха повели гулять и сподобили чести выслушать восторженные отзывы о
мэтре, который тем временем продолжал свой труд.
     Вальтер сказал:
     - Когда дружишь с таким человеком, как Мейнгаст,  только  и  понимаешь,
что ты всегда страдал от отвращения к другим! При общении с ним  все  словно
бы окрашено в чистые краски, без малейшей капельки серого.
     Кларисса сказала:
     - При общении с ним чувствуешь,  что  у  тебя  есть  судьба.  Обретаешь
полную индивидуальность и предстаешь в ярком свете.
     Вальтер добавил:
     - Сегодня все распадается на сотни  слоев,  становится  непрозрачным  и
мутным. А его ум как стекло!
     Ульрих ответил им:
     - Есть козлы отпущения, и есть образцы добродетели.  Кроме  того,  есть
овцы, которые в них нуждаются!
     Вальтер не остался в долгу:
     - Можно было ожидать, что этот человек окажется не по тебе!
     Кларисса воскликнула:
     - Ты однажды заявил, что нельзя  жить  по  идее  -  помнишь?  Так  вот,
Мейнгаст способен на это!
     Вальтер сказал осторожнее:
     - Я, конечно, во многом с ним не согласен...
     Кларисса прервала его:
     - Чувствуешь, что в тебе все светится и дрожит, когда его слушаешь.
     Ульрих возразил:
     - Мужчины  с  особенно  прекрасными  головами  обычно  глупы.  Особенно
глубокие философы  обычно  думают  плоско.  В  литературе  таланты,  немного
превосходящие средний уровень, обычно считаются у современников великими.
     Удивительная это вещь - восхищение. В  жизни  отдельного  человека  оно
ограничено "приступами", а в жизни общества составляет  элемент  постоянный.
Вальтер, собственно, был бы удовлетворен больше,  если  бы  сам  занимал  то
место,  которое,  по  его  и  Клариссы  мнению,  принадлежало  Мейнгасту,  и
совершенно не понимал, почему это не так; но какое-то маленькое преимущество
имелось и в чем, что все было, как было. И сбереженное таким образом чувство
пошло в пользу Мейнгаста; так усыновляют чужого ребенка. А с другой стороны,
именно поэтому здоровым и чистым чувством его восхищение Мейнгастом не было,
это Вальтер и сам знал; оно было скорее исступленным желанием отдаться  вере
в него. В этом восхищении была какая-то нарочитость. Оно было  "фортепианным
чувством", которое бушует без полной убежденности. Это почуял и Ульрих. Одна
из тех  первичных  потребностей  в  страсти,  которые  жизнь  в  наше  время
разламывает на мелкие дольки и смешивает так, что их не узнать,  искала  тут
пути назад, ибо Вальтер хвалил Мейнгаста с таким же  неистовством,  с  каким
зрители в театре, совершенно не считаясь с  границами  собственного  мнения,
аплодируют пошлостям, которыми подстегивают их потребность в  аплодисментах;
он хвалил  его  из  той  нужды  в  восхищении,  для  удовлетворения  которой
вообще-то существуют праздники и торжества, великие современники или идеи  и
почести, им оказываемые,-  оказываемые  при  всеобщем  участии,  хотя  никто
толком не знает, кого и за что он чествует, и каждый внутренне готов быть на
следующий день вдвое пошлей, чем обычно, лишь бы ему  не  и  чем  было  себя
упрекнуть. Так думал Ульрих о своих  друзьях,  не  давая  им  покоя  острыми
замечаниями, которые он время от времени отпускал по адресу  Мейнгаста;  ибо
как всякий, кто знает больше,  он  уже  несметное  число  раз  досадовал  ни
восторженность своих современников,  почти  всегда  направленную  неверно  и
таким образом уничтожающую и то, чего не уничтожило равнодушие.
     Уже стемнело, когда они, ведя такие речи, повернули к дому.
     - Этот Мейнгаст живет тем, что нынче путают интуицию  и  веру,-  сказал
наконец Ульрих.- Ведь почти все,  что  не  есть  знание,  можно  чувствовать
только интуитивно, а для этого необходимы страсть и осторожность. Стало быть
методология того, что мы не знаем.- это почти то же самое,  что  методология
жизни. А вы "веруете", как только кто-нибудь  вроде  Менгаста  возьмется  за
вас. И все так поступают. И "вера" эта - такая  же  примерно  незадача,  как
если бы вам вздумалось плюхнуться в корзинку с  яйцами,  чтобы  высидеть  ее
неведомое содержание!
     Они стояли у нижней ступенька лестницы. И вдруг Ульрих понял, почему он
пришел сюда и говорил с ними снова, как прежде. Его не удивило, что  Вальтер
ответил ему:
     - А мир,  выходит,  пусть  стоит  на  месте,  пока  ты  не  выработаешь
методологии?
     Они все явно ни во что не ставили его, потому что не понимали, в  каком
запустении находится эта область  веры,  простирающаяся  между  уверенностью
знания и туманом интуиции! Старые идеи стали роиться  в  его  голове;  мысли
чуть не задохнулись от их напора. Но тут  он  понял;  что  больше  не  нужно
начинать все сначала, как ковровщик, чей ум ослепила  мечта,  и  что  только
поэтому он снова стоит здесь. За последнее время все стало проще.  Последние
две недели низложили все прежнее и связали нити внутреннего движения в тугой
узел.
     Вальтер ждал, что Ульрих ответит ему  чем-нибудь,  на  что  бы  он  мог
рассердиться. Тогда бы он отплатил ему с лихвой! Он решил сказать  ему,  что
такие люди, как Мейнгаст, приносят исцеление. "Исцеление" и "целый" -  олова
одного корня",- подумал он. "Целители  могут  ошибаться,  но  они  дают  нам
цельность!" - хотел он сказать. И еще он хотел  сказать  потом:  "Ты,  может
быть, вообще не способен представить себе такую вещь?" Он испытывал при этом
к Ульриху отвращение, подобное тому, с каким шел к зубному врачу.
     Но Ульрих только рассеянно спросил, что, собственно, Мейнгаст  писал  и
делал в последние годы.
     - Вот видишь! - разочарованно сказал Вальтер.- Вот видишь, ты  даже  не
знаешь этого, а поносишь его!
     - Да это мне и не нужно знать,- сказал Ульрих,- достаточно и нескольких
строк!
     Он поставил ногу на ступеньку.
     Но тут Кларисса задержала его, схватив за пиджак и прошептав:
     - Да ведь его настоящая фамилия вовсе не Мейнгаст!
     - Конечно. Но разве это секрет?
     - Он стал однажды Мейнгастом, а сейчас он у нас опять  превращается  во
что-то другое! - жарко и загадочно прошептала Кларисса, и в этом шепоте было
что-то похожее на шипенье паяльной лампы.
     Вальтер бросился на это остроконечное пламя, чтобы его погасить.
     - Кларисса! - взмолился он.- Кларисса, оставь этот вздор!
     Кларисса  молчала  и  улыбалась.  Ульрих  стал  первым  подниматься  по
лестнице; он хотел увидеть  наконец  этого  вестника,  спустившегося  с  гор
Заратустры на семейную жизнь Вальтера и Клариссы,  а  когда  они  поднялись,
Вальтер злился уже не только на него, но и на Мейнгаста.
     Тот принял своих поклонников в их  темном  жилье.  Он  видел,  как  они
приближались, и Кларисса  сразу  подошла  к  нему  и  стала  на  фоне  серой
плоскости окна маленькой,  острой  тенью  рядом  с  его,  Мейнгаста,  тощей,
высокой; представления гостей не было, вернее,  было  только  одностороннее:
мэтру  напомнили  фамилию  Ульриха.  Потом  все  замолчали;  Ульриху   стало
любопытно, что произойдет дальше, и он стал у  свободного  второго  окна,  а
Вальтер неожиданно присоединился к нему, привлеченный, вероятно, при  равных
сейчас  силах  отталкивания,  просто  светом,  тускневшим   в   окне   менее
загороженном.
     Был март. Но на метеорологию не всегда  можно  полагаться,  она  иногда
устраивает июньский вечер раньше или позже, чем надо бы,- подумала Кларисса,
когда темень за окном представилась ей летней ночью. Там,  куда  падал  свет
газовых фонарей, эта ночь была  со  светло-желтым  отливом.  Соседние  кусты
составляли текучую  черную  массу.  Там,  где  они  вылезали  на  свет,  они
становились  не  то  зелеными,  не  то  белесыми,-  это  нельзя  было  точно
определить,- зазубривались зубцами листьев и колыхались в свете фонарей, как
белье, которое полощут в тихо струящейся воде. Узкая железная перекладина на
карликовых подпорках - не более, чем воспоминание и напоминание о порядке  -
пробегала несколько шагов вдоль газона, где росли кусты, и затем исчезала во
мраке; Кларисса знала, что там она  вообще  кончалась;  когда-то,  вероятно,
собирались придать этой местности садово-ухоженный вид, но вскоре отказались
от первоначального плана. Кларисса плотнее придвинулась к  Мейнгасту,  чтобы
из его угла окна видеть дорогу как можно дальше; нос ее прижался к стеклу, а
оба тела соприкасались так твердо и разнообразно, словно она  вытянулась  во
всю свою длину на лестнице, что порой и случалось; правую ее  руку,  которая
должна была потесниться, длинные пальцы Мейнгаста тут же охватили  у  локтя,
как жилистые лапы какого-нибудь крайне рассеянного  орла,  который  комкает,
скажем, шелковый платочек. Уже несколько мгновений назад Кларисса увидела  в
окно человека, с которым было что-то неладно, хотя она не  могла  понять,  в
чем тут причина:  он  шел  то  замедляя  шаг,  то  шагая  небрежно;  что-то,
казалось, обволакивало его волю идти, и каждый раз, когда он  разрывал  это,
он шел какое-то время как всякий другой, кто не то чтобы торопится, но и  не
ковыляет.  Ритм  этого  неравномерного  движения  захватил  Клариссу;  когда
незнакомец проходил мимо фонаря, она пыталась разглядеть  его  лицо,  и  оно
казалось ей пустым  и  тупым.  У  предпоследнего  фонаря  оно  увиделось  ей
незначительным, неприятным и пугливым; но когда  он  подошел  к  последнему,
стоявшему почти под ее окном, лицо его было очень бледно и плавало на свету,
как плавал в темноте свет, и поэтому топкий железный  столб  фонаря  казался
рядом с этим лицом очень прямым и взволнованным и бил в глаза  более  сочной
светло-зеленостью, чем ему полагалось бы.
     Все  четверо  начали  постепенно  наблюдать  за  этим  человеком,  явно
мнившим, что его никто не видит. Он заметил теперь купавшиеся в свете кусты,
и они напомнили ему фестоны нижней юбки, такой толстой, какую видеть ему еще
не случалось, но увидеть хотелось бы. В этот миг им завладело  его  решение.
Он перешагнул через  низкую  ограду,  постоял  на  газоне,  напомнившем  ему
зеленые стружки под деревьями в коробке  с  игрушками,  растерянно  поглядел
себе под ноги, очнулся от движения  собственной  головы,  которая  осторожно
оглянулась, и спрятался по привычке в  тени.  Возвращались  домой  те,  кого
теплынь выманила на воздух, издалека были слышны их смех и  громкие  голоса;
это вселило в незнакомца страх, и он попытался найти вознаграждение  за  это
под нижней юбкой листвы. Кларисса все еще не понимала, что с ним. Он выходил
каждый раз, когда очередная группа  гуляющих  проходила  мимо  и  глаза  их,
ослепленные фонарем, ничего не видели и темноте.  Он  пробирался  тогда,  не
отрывая ног от земли поближе к этому световому кругу, как входят  где-нибудь
на пологом берегу в воду, стараясь не намочить щиколоток. Клариссу  поразила
его бледность, искаженное  лицо  его  было  как  блеклый  диск.  Она  горячо
сочувствовала ему. Но он делал  странные  маленькие  движения,  которых  она
долгое время не понимала, пока вдруг ей не пришлось в ужасе искать опоры;  а
поскольку Мейнгаст все еще держал ее руку, так что двигать ею  свободно  она
не могла, она схватила его широкую штанину и вцепилась, ища защиты, в сукно,
которое трепыхалось на ноге мэтра, как знамя в бурю. Так они  и  стояли,  не
отпуская друг друга.
     Ульрих, заметивший, как он полагал, первым, что незнакомец  под  окнами
один из тех больных, которые ненормальностью своей  половой  жизни  вызывают
живое любопытство у нормальных, сначала было встревожился - и напрасно -  по
поводу того, как воспримет это открытие Кларисса. Потом  он  забыл  об  этой
тревоге, и ему самому захотелось узнать, что, собственно, происходит в таком
человеке. В момент, думал он, когда тот  перелезал  через  ограду,  перемена
была, наверно, настолько полной, что в деталях ее и  описать  невозможно.  И
самым естественным образом, словно это было уместное сравнение,  он  тут  же
вспомнил об одном певце, который еще только что ел и пил, а потом подошел  к
роялю, сложил руки на животе и, раскрыв  рот,  чтобы  запеть,  отчасти  стал
другим, отчасти не стал. И  еще  подумал  Ульрих  о  его  сиятельстве  графе
Лейнсдорфе,  который  мог  включаться  то  в  религиозно-этическую,   то   в
финансовую,  свободную  от  предрассудков  цепь   тока.   Поразила   Ульри