шесть страстей приносили  мне  страдания.-  Ли  Цзян  глянул  на
дверь, ведущую во внутренние комнаты, понизил голос:- В молодости я  любил
девушку, но ее отдали в жены другому. Долго мучился. И мучил  своей  мукой
жену. Теперь уже  нет  в  живых  той  девушки.  И  мою  жену  мы  с  тобой
похоронили. Зачем же я страдал?.. Вторая  страсть  -  ненависть.  Северные
варвары убили моих братьев, суны  -  сыновей.  Я  хотел  отомстить  тем  и
другим. Я изучил язык варваров, ревностно служил императору, надеясь,  что
он сокрушит врагов на севере и на юге. На это ушла вся жизнь. А могущество
сунов не поколеблено, варвары за великой стеной стали  сильнее.  Для  чего
была моя жизнь, направляемая ненавистью? Третья страсть - гордыня.  Я  был
честен и неподкупен, в душе  высоко  возносил  себя  над  корыстолюбивыми,
презирал их. И вот я беден, как бродячий даоский монах. К  чему  была  моя
гордыня? В неусыпных трудах прошла моя жизнь, я слишком  много  работал  и
слишком мало времени уделял познанию вечных истин. Легко ли мне на  склоне
дней увидеть свое невежество? Мне хотелось отдать свою Цуй в богатый  дом.
Хозяина дома я чтил за самостоятельность. Это  следствие  того,  что  мною
владела страсть к ложным взглядам. Цуй  лишилась  жениха,  я  -  службы...
Теперь мною овладела последняя страсть из шести - сомнение. Для чего я жил
среди смертных?
   -  Учитель, не говорите так! Вы хороший человек. Как тепло этой жаровни
согревает тело, так ваш дом, ваше слово грели мою душу. Не будь вас и Цуй,
я бы околел от людского холода.
   -  Я доволен, что ты научился говорить хорошим слогом. Но мне этих слов
не нужно. Я потерял все, что имел: братьев, сыновей, жену, службу;  вместе
со мной угаснет очаг моих предков. Я теперь  не  нужен  даже  тебе  -  кто
станет искать тень под усохшим деревом ?
   -  Ли Цзян, пока вы живы, я ваш ученик и цзя-ну - домашний раб.
   -  Я еще не видел человека, готового по доброй воле стать рабом. Я  уже
все продумал. Скоро приедет зять - муж моей старшей дочери. Он возьмет  на
свое попечение Цуй. А я пойду странствовать. Из жалости люди дадут  мне  в
непогоду пристанище, буду голоден - не пожалеют чашечку просяной каши.
   -  Учитель, вы не сделаете этого! Для вас, для Цуй я буду работать днем
и ночью! Учитель, я виноват перед вами.
   Хо, наверное, не выдержал  бы  и  все  рассказал  старику,  но  тот,  к
счастью, не стал его слушать.
   -  Э-э, Хо, если на твою голову  свалится  кирпич  со  стены,  вини  не
ветхую стену, а свою глупую голову... Довольно говорить об этом. Я устал.
   Хо постоял у дверей, томимый жалостью к  старику,  стыдясь  своей  вины
перед ним. Ли  Цзян  больше  не  замечал  его,  гнулся  над  жаровней,  из
воротника чиновничьего халата выглядывала тонкая морщинистая  шея,  слегка
прикрытая прядями седых, небрежно убранных волос. Тихонько отворив  дверь,
Хо пошел в  сад.  Дорожки,  земля  под  деревьями  были  прикрыты  легким,
пушистым снегом и палыми листьями, сиротливо  и  зябко  топорщились  голые
ветви. Тоской, запустением, холодом веяло от сада.
   Звякнуло кольцо ворот. Во двор зашла с тяжелой тростниковой корзиной  в
руках Цуй.
   Он бросился ей навстречу, схватил за плечи.
   -  Цуй, твоего отца...
   -  Я знаю, Хо.- Она  поставила  корзину  на  землю,  потерла  оттянутую
тяжестью, красную от холода руку.- Видишь, теперь я сама  буду  ходить  за
мукой, рисом и бобовым маслом.
   -  Это все я, Цуй. Я сказал отцу твоего жениха, что ты больна...
   -  Зачем ты так сделал, Хо?!
   -  Ты бы хотела выйти замуж?
   -  Нет, Хо, нет...
   -  А что я еще мог сделать?- с горечью спросил он.
   Цуй задумалась, потом кивнула головой.
   -  Ты ничего не мог сделать.
   -  Я пойду к Хушаху, попрошу вернуть твоего отца на службу. Я поклонюсь
ему тысячу раз. Если ты уедешь к своей сестре, я больше не увижу тебя.
   -  Я не хочу никуда уезжать, Хо.- Цуй носком матерчатой туфли, расшитой
шелковыми нитями, притаптывала на дорожке снег.- Не оставляй меня, Хо!
   -  Как ты можешь думать об этом! Я иду сейчас же к своему господину. Он
меня ценит. Он награждал меня слитком серебра.
   Хо побежал по узким улочкам города. Металлическая пластинка - пайцза  -
открыла ему двери дома Хушаху. Хозяин принял его  сразу  же.  Он  сидел  в
небольшой комнате на кане, застланном мягкими циновками.  В  комнате  было
тепло. Под потолком в ажурных клетках весело трещали  попугайчики.  Хозяин
был  в  халате  сановника,  на  поясе  висела  дощечка  слоновой    кости,
оправленная в золото,- для записи повелений императора. Широкобровое  лицо
его было слегка удивленным и встревоженным.
   -  Ты добыл важные новости?
   Хо стоял на коленях, Беспрерывно кланяясь, он сказал:
   -  У меня нет новостей...
   На лице Хушаху было уже не легкое удивление - изумление.
   -  Как посмел прийти, если нет новостей?
   -  У меня есть дело. Большое дело. Старого Ли Цзяна отрешили от службы.
С ним поступили несправедливо...
   -  Я думал: ты мои уши. А ты хочешь быть моей  головой  и  решать,  что
справедливо, а что нет?
   Он взял серебряный колокольчик, бешено затряс над головой.
   В комнату вбежали слуги.
   -  Выкиньте его за двери!
   Затрещал воротник халата, лопнул  и  свалился  пояс.  Волоком,  не  дав
ступить ногами на пол,  слуги  протащили  Хо  до  дверей  и,  как  вязанку
хвороста, выбросили на дорожку,  мощенную  кирпичом.  Хо  сел,  глянул  на
ладонь левой руки с ободранной кожей, поправил разорванный воротник халата.
   От ворот по дорожке шли трое военных. Один из них, скосив глаза на  Хо,
придержал шаг, насмешливо проговорил:
   -  А-а, соглядатай...  Тебя  тут,  оказывается,  награждают  не  только
серебром!
   Хо узнал военного. Это был Елюй  Люгэ,  один  из  потомков  киданьского
императора <железной> династии.
   Морщась от саднящей боли в руке, Хо побрел домой. Большой, кособокий от
старости дом, разгороженный на клетушки в чжан' длиной  и  половину  чжана
шириной,  принадлежал одному из императорских евнухов. Здесь за  не  очень
умеренную плату жили такие же бездомные горемыки, как  Хо, останавливались
небогатые  молодые люди,  приезжающие  сдавать  экзамены   на    должности
государственных чиновников, бродячие актеры,  фокусники,  поэты,  женщины,
торгующие собою...
   [' Ч ж а н - мера длины, чуть больше трех метров (кит.).]
   От глиняного пола клетушки,  от  стен  с  облупившейся  побелкой  несло
холодом, в маленьком  оконце  трепетала  на  промозглом  ветру  прорванная
бумага. Хо сел на затасканную, с растрепанными краями циновку, снял  халат
и, ежась от холода, принялся чинить воротник. Руки делали одно, а в голове
было совсем другое. Что теперь будет? Попросить Ли Цзяна - отдай  Цуй?  Не
отдаст... Кто для него он, Хо? Безграмотный простак, лишенный будущего. Да
так оно, наверное, и  есть.  Еще  не  известно,  что  придумает  Хушаху  в
наказание за дерзость. Может быть, посадит в яму...
   Надо бежать. Купить коней и вместе с Цуй скакать  на  север,  разыскать
Хоахчин, Оэлун и ее сыновей...
   Он  надернул  халат,  отогнул  циновку,  осторожно  приподнял  глиняную
плитку. Под ней в ямке лежали серые от пыли связки медных монет  и  слиток
серебра, полученные от Хушаху. Большую часть из этих денег он  выручил  за
родительскую фанзу и гончарные принадлежности, немного  скопил  из  своего
скудного жалованья. На двух коней должно бы хватить. Но что  станет  с  Ли
Цзяном, если они с Цуй покинут его? Старик умрет от  горя.  Да  и  Цуй  не
захочет оставить старика.
   В дверь громко постучали. Хо положил плиту  на  место,  присыпал  стыки
пылью,  положил  циновку  на  место.  Легкая   дверь    сотрясалась    под
ударами - вот-вот развалится. Холодеющими руками  Хо  отодвинул  засов.  В
комнату вошел смуглый скуластый воин.
   -  Ты пойдешь к моему господину.
   Как ни испуган был Хо, а все-таки заметил, что  воин  не  из  дворцовых
стражников, одет просто и, если судить по выговору, не из коренных жителей
и не чжурчжэнь, а скорее всего кидань.  За  домом  стояли  два  оседланных
коня. На одного сел воин, повод другого подал Хо. Это  его  озадачило  еще
больше. Случалось и раньше, что  его  спешно  вызывали  Хушаху  или  князь
Юнь-цзы, но коня никогда не подавали.
   Время  было  уже  позднее.  Они  долго  рысили  по  глухим,   пустынным
переулкам. Наконец на окраине, у самой городской стены  (ее  зубцы  мрачно
чернели на темном поле неба), воин остановился, постучал в крепкие ворота.
Они сразу же открылись. Хо провели через темный двор. У дверей дома кто-то
поднес к его лицу бумажный фонарь, словно  удостоверяясь,  он  ли  это,  и
знакомый голос пригласил:
   -  Заходи.
   В доме от раскаленных жаровен пахло угаром, тускло  светились  бумажные
фонарики, свисающие с потолочных балок. Человек,  пригласивший  Хо  войти,
повесил и свой фонарь, обернулся. Это был Елюй Люгэ.
   -  Ты знаешь, кто я?- спросил он.
   -  Да, господин, вас знаю.
   Веселый взгляд узких глаз Елюй Люгэ уперся в лицо Хо.
   -  Сомневаюсь! Впрочем, знать все, о чем  только  можно  узнать,-  твое
занятие. Я тысячник в войсках императора. Это тебе известно?
   -  Да. Вы  Елюй  Люгэ,  потомок  Елюй  Янь-си,  девятого  и  последнего
   -  Тэмуджин, разреши поехать мне!
   -  О, ты знаешь много больше, чем я думал! Что ж,  может  быть,  это  и
хорошо. Я в тебе, кажется, не ошибся... А знаешь ли  ты,  что  мои  предки
правили здесь,- Елюй Люгэ  постучал  ногой  по  деревянному  полу,-  более
двухсот лет? И знаешь ли, что власть у  нашего  дома  была  похищена?  Это
сделали предки нынешнего императора.
   Хо потряс головой. Уж не ослышался ли он, не снится ли ему дурной  сон?
Обвел взглядом комнату. Горят фонарики, бросая на пол тусклые пятна света,
краснеют бока раскаленных жаровен. Елюй Люгэ,  широкоплечий,  уверенный  в
себе, стоит перед ним, сунув большие пальцы рук  за  пояс.  Шутит?  Но  за
такие шутки снимают голову!
   -  Нынешний государь незаконный. Хранить ему верность  -  преступление.
Ты понял меня?
   -  Нет, нет, я ничего не понял, я ничего не знаю,- Хо встал  перед  ним
на колени.- Отпустите меня. Я маленький человек и  ничего  худого  вам  не
сделал.
   -  Я отпущу тебя, не пугайся. Но теперь  ты  должен  приходить  сюда  и
рассказывать мне все,  что  услышишь  от  северных  варваров,  от  Хушаху,
Юнь-цзы и других высоких сановников.
   -  О, великий господин, меня за это убьют!
   -  Если дознаются - убьют. А нет - проживешь до ста  лет.  Но  если  не
согласишься этого делать, умрешь уже сегодня. Если вздумаешь передать  наш
разговор Хушаху или кому другому, умрешь в день доноса.
   Все эти страшные слова Елюй Люгэ произносил легко, даже весело,  Но  Хо
всем своим нутром чувствовал, что все будет так, как он говорит. Вдруг ему
пришла спасительная мысль.
   -  Великий господин, вы же сами видели - Хушаху прогнал меня. Я уеду из
города. Буду делать посуду из глины. Я вам совсем не нужен.
   -  Он тебя не прогнал. При мне он справлялся у слуг, не зашибли ли  они
тебя до смерти. Перестань крутить хвостом! Не открутишься. Как можешь  ты,
рабская твоя душа, хранить верность тем, кто бьет  тебя  по  лицу,  грабит
твой народ? Как можешь  отказываться  от  того,  что  приказываю  тебе  я,
имеющий законное право повелевать тобой? Иди  и  помни  все,  что  я  тебе
сказал. Подожди. Сколько платит тебе Хушаху? У  меня  ты  будешь  получать
вдвое больше того.
   Стражники провели его за ворота, отпустили. В  темных  переулках  гудел
сырой, тяжелый ветер, пронизывая до костей. Хо брел, спотыкаясь в темноте,
придерживаясь за глухие, шершавые стены. Мир был черен, как  лист  бумаги,
залитый тушью.

     Х

   С берестяным коробом в руках  Чиледу  подошел  к  куче  сухого  аргала,
устало присел на нее. Весенний ветер слизал с косогоров снега, на  широких
проталинах паслись овцы. В курене снег уже растаял, и у коновязей блестела
жирная, истоптанная копытами грязь.  За  юртами,  подставив  бока  солнцу,
дремали волы, худые, с клочьями линяющей шерсти на  ребрах.  Во  сне  волы
шумно вздыхали и лениво перекатывали во рту жвачку. Ребятишки с луками  из
согнутых тальниковых веток гонялись друг за другом. По степи  из  дальнего
куреня ползла повозка... Тут все было так же,  как  в  кочевьях  меркитов.
Временами Чиледу казалось, что в его жизни ничего не изменилось.  Да,  там
он был воином, здесь - черный раб, но разобраться - разницы никакой нет.
   Когда делили  пленных,  Чиледу  вместе  с  мальчиком  Олбором  достался
Джэлмэ. Молодой друг Тэмуджина этому не обрадовался.
   -  Ушкана ободрать - такой же. Ну куда ты годишься?
   Чиледу хотел напомнить, что сын Оэлун дал ему  волю  и  молодой  хозяин
напрасно причисляет его к боголам, но не сказал - что ему  воля?  Если  бы
вернули молодость, а воля... Вон дремлющие волы  не  привязаны  и  пут  на
ногах нету, но не бегут от упряжек, от кнута. Эх-хэ!
   Поднялся, нагреб в короб аргала, сгибаясь под  его  тяжестью,  пошел  к
юртам. У одной из них поставил короб на землю,  приоткрыв  дверной  полог,
сказал:
   -  Аргал принес. Что еще?
   Старуха, готовящая у  очага  пищу,  молча  бросила  пустой  бурдюк.  Он
шлепнулся к его ногам, из горловины вылетели мутные брызги. Чиледу  поднял
его, подождал, что скажет старуха. Но она повернулась к нему спиной. И эта
ненавидит его. Что сделали ей меркиты - лишили мужа, сына, брата?
   -  Тебе нужна вода?
   Молчит. Ладно, он принесет воды. Но  перед  этим  надо  посмотреть,  не
наделал ли чего Олбор. Пастухи, которые живут вместе с ними в юрте,  утром
уходят со стадами и возвращаются поздно вечером. Днем мальчик совсем один.
Чиледу присмотреть за ним удается редко... Чтобы мальчик не вылез из  юрты
и не ушел куда-нибудь, уходя, крепко привязывал дверной полог.
   Мальчик сидел у погасшего очага, выгребал золу  и  угли.  Круглое  лицо
было в саже. Гутулы, слишком великие для него, он потерял,  и  голые  ноги
посинели от холода.
   -  Ну, что ты делаешь?- Чиледу присел перед ним.
   Олбор взобрался на колени, обхватил шею  заледеневшими  руками.  Чиледу
распахнул полы халата, обогрел его у своей груди, вытер рукавом  мордашку.
Мальчик притих, начал дремать. Он осторожно обул  его,  положил  на  козью
шкуру, прикрыл шубой.
   -  Спи, малыш. Я скоро вернусь. Разведу огонь, тебе будет тепло.  Э-эх,
пропадешь, парень...
   Вот она, доля человеческая. Ни поесть досыта, ни одеться, ни согреться.
С младенчества начинаются муки. Почему так? Кто виноват по всем этом?
   Бесшумно ступая, вышел из юрты. Едва принес воды, Джэлмэ  направил  его
помочь стрелочнику нарезать палок. Стрелочник, молодой,  добродушный,  был
на редкость словоохотливым, болтал без умолку, но, заметив, что Чиледу его
не слушает, осуждающе покачал головой.
   -  Какие  вы  гордые,  меркиты!  Не  хочешь   разговаривать?    И    не
разговаривай. Может, ты большой нойон? Может, думаешь, я тебе  неровня?  И
думай. А я тоже гордый. Буду молчать.
   Однако молчать он совсем не мог. Почти тут же заговорил снова:
   -  А чем вы гордитесь? Разбойники. Кто убил мою мать? Меркиты. Кто убил
моего учителя-стрелочника? Меркиты. Убивать стариков и  женщин  легко.  Ты
вот попробуй меня убей.
   Ах, глупый парень! Для Чиледу убить его было совсем  не  трудно.  Сразу
видно  -  не  воин,-  а  с  кем  захотел  состязаться  в  умении  наносить
смертельные удары. Но сознание своего превосходства  над  этим  парнем  не
принесло ни утешения, ни облегчения,  оно  было  горестным,  как  все  его
раздумья. Слишком многие умеют убивать и  слишком  часто  пользуются  этим
умением. А ради чего?
   -  Меркит, не срезай палок с сучьями! Или ты не  знаешь,  какой  должна
быть хорошая  стрела?  Из  тебя  никудышный  помощник.  Ничего  не  умеешь
делать... Моя жена лучше тебя, мужчины...
   Чиледу вспомнил, что жених Каймиш тоже, кажется, делал  стрелы... Но  и
Каймиш, и ее жених должны быть в курене Таргутай-Кирилтуха, далеко отсюда.
На всякий случай спросил:
   -  Как зовут твою жену?
   -  Каймиш.
   -  Теперь я знаю... Ты Тайчу-Кури?
   -  Что ты сказал? Погоди... Уж не тот ли ты меркит?..
   -  Тот самый,- вздохнул Чиледу, сел на вязанку палок, воткнул  в  сырую
землю нож.- Хорошая у тебя жена. Ты, наверное, счастливый.
   -  Моя жизнь полна радостей! Мы ждем ребенка. Потому я взял в помощники
тебя, а не свою Каймиш. Почему ты сразу не сказал, что знаешь мою  Каймиш?
Она много говорила о тебе. Ты хороший человек!
   -  Не знаю, какой я... Вряд ли хороший.
   -  Но мы-то знаем! Не будь тебя, не обнял бы я свою Каймиш.  Ты  должен
был нас сразу найти.
   -  Я даже не думал, что вы можете быть тут.
   -  Как не думал?! Где Тэмуджин, там и я. Мы родились  в  один  день,  я
вырос в его одежде, я выделывал с ним овчины -  как  могу  быть  в  другом
месте? Кидай палки на телегу, поедем.
   По пути он зашел в свою юрту, взял Олбора.
   Каймиш узнала его не сразу. Сперва, прикрывая руками выпирающий  живот,
отступила, но, вглядевшись, охнула.
   -  Чиледу? Какой ты стал... другой. Что с тобой?
   -  Он же в плену. Раб. А ты спрашиваешь... Давай нам побольше еды! Архи
у Джэлмэ попросим. Будем сегодня праздновать! Ты спас мою Каймиш, я  спасу
тебя.
   -  Ой, Тайчу-Кури, подожди...- попросила  Каймиш.- Чей у тебя  мальчик,
Чиледу?
   -  Нашел. Теперь мой. Сын.
   -  Иди сюда, маленький. Есть хочешь?
   -  Ну что ты спрашиваешь, Каймиш!- прикрикнул Тайчу-Кури.- Когда я  был
маленьким, всегда хотел есть.
   Юрта  Тайчу-Кури  была  не  новая,  но  добротная.  Пол  застлан  серым
войлоком, у дверей возле чурки - куча оструганных палок;  готовые  стрелы,
сверкая белизной, пучками висят под жердочками  -  уни.  Тут  были  всякие
стрелы: годоли - с тупыми костяными наконечниками, хоорцах  -  длинная,  с
острым, вытянутым наконечником - для дальнего  боя,  одора  -  тяжелая,  с
широким, плоским, как нож, наконечником - для ближнего боя...
   Заметив, что Чиледу осматривает юрту, Тайчу-Кури сказал:
   -  Тут все мое. Тэмуджин дал. Он меня очень высоко ценит. Мы часто едим
мясо. Что попрошу - дает. Хороший человек Тэмуджин!
   -  Хороший?- В душе Чиледу шевельнулась застарелая боль.
   -  Сам погляди! Что у меня было? Ничего. Что у меня есть теперь? Все.
   В  юрте  жарко  пылал  очаг.  Булькал  в  котелке  суп-шулюн.   Каймиш,
разгоревшаяся,  стеснительно  улыбалась,  показывая  зуб   с    щербинкой:
смущалась, что он видит ее с таким большим животом.  Олбор,  накормленный,
обогретый, обласканный, взвизгивал щенком и катался по войлоку.  У  Чиледу
было ощущение, что все это он уже как будто  видел,  и,  напрягая  память,
припоминал, где, когда так же ярко пылал огонь,  захлебывался  от  радости
ребенок и женщина у очага счастливо  улыбалась,  потом  понял:  ничего  не
было, просто он много раз представлял себе жизнь с Оэлун, и  она  виделась
ему как раз такой. Не удалось... Что ж, пусть  будут  счастливы  Каймиш  и
Тайчу-Кури. Как хорошо, что  он  сумел  там,  в  курене  меркитов,  понять
Каймиш. Коли бы все люди так  понимали  друг  друга,  если  бы  не  душили
окровавленными руками чужую радость...
   Недавно он видел издали Оэлун. Едва удержался, чтобы не подойти к  ней.
Вовремя опомнился. Не будет он больше тревожить ее и свое сердце. Засохший
корень не даст ростков, обгорелое семя не пустит корней...
   -  В твоих глазах все время ненастная ночь,-  сказал  Тайчу-Кури.-Нашел
нас-горю конец. Я пойду к Тэмуджину, поклонюсь ему. И ты поедешь в  родные
кочевья.
   -  У меня нет родных кочевий... Мне нельзя к меркитам.
   Он рассказал, как жестоко наказан был Тайр-Усуном.
   -  Натерпелся ты из-за моей Каймиш! Даже больше, чем я из-за Тэмуджина.
Но ничего. Если меня ругают, я всегда говорю себе - хорошо, что  не  бьют,
когда бьют - хорошо, что не ломают кости, а ломают кости - хорошо,  что  в
живых оставляют. Так говорю себе и всегда доволен  бываю.  Пока  жив,  все
можно пережить и наладить. Тебе нельзя к меркитам? И не надо. Оставайся  у
нас. Буд