вый в любое мгновение  защитить  ее.  Вдруг  стрела  с  хрустом
вонзилась в грудь, и земля, пестрая от трав и цветов, прянула на него.  Он
хотел сразу же вскочить, но не мог  даже  повернуть  головы.  Прямо  перед
лицом  увидел  цветок  мака,  вдавленный  копытом  в  землю.  И  это  было
последнее, что увидел Хучу.

     IV

   Ценою жизни Чарха Эбугена и четырех  воинов  Оэлун  удалось  возвратить
своих людей, табуны и стада. Но ни она сама, ни  ее  люди  не  радовались.
Победа  в  одной  схватке  значила  мало,  а  о   том,    чтобы    сломить
Таргутай-Кирилтуха, принудить его отказаться от злого умысла, нечего  было
и думать: слишком уж не равны силы.
   Таргутай-Кирилтух не пошел на курень Оэлун, как все  того  ожидали,  не
стал унижать себя войной с женщиной. Он поступил иначе. Его  люди  рыскали
всюду, подстерегали в степи стада и угоняли вниз  по  Онону,  а  пастухов,
если они пытались сопротивляться, безжалостно убивали.
   Никто не знал, подымаясь утром, доживет ли до вечера.  К  Оэлун  пришли
старики и стали просить ее поехать к Таргутай-Кирилтуху, поклониться  ему,
отдать владение на его волю.
   -  Нет,- сказала она,- этому не бывать. Если даже меня привезут к  нему
связанной по рукам и ногам, я не стану перед ним на колени.
   Старики ушли. После них появился Мунлик. Все это  тревожное  время  сын
покойного  Чарха-Эбугена  был  для  нее  главной  опорой.  С    ним    она
советовалась, он правил улусом. В этот раз, едва переступив порог,  Мунлик
виновато потупился.
   -  Я должен откочевать, Оэлун, Не откочую - убьют. А у меня дети.  Семь
человек.
   -  У меня не дети - щенята?!- вспыхнула она.
   Мунлик еще ниже опустил голову.
   -  Я  не   предатель,   Оэлун.   У   меня   был   Алтан.   Его   послал
Таргутай-Кирилтух.
   -  Это какой Алтан?
   -  Сын Хутулы, двоюродной брат Есугей-багатура.
   -  Все наши родичи оказались там! А чего же говорить о тебе!
   -  Он мне сказал, Оэлун, что Таргутай-Кирилтух не утихомирится, пока  у
тебя есть хотя бы десять человек. Я готов  умереть  вот  здесь,  у  порога
твоей юрты. Но что это даст? Будет лучше для всех  нас,  если  останусь  в
живых.
   Разумом она понимала, что Мунлик прав:  колотить  кулаком  по  скале  -
отшибить  руку.  Но  остаться  одной  с  малыми    ограбленными    детьми,
беззащитными, как новорожденные телята .. С  этим  не  мирилась  ее  душа.
Сказала глухо, с враждой в голосе:
   -  Поезжай. И другим передай, я никого не держу.
   Мунлик опустил голову, медленно пошел, у порога остановился.
   -  Все отъедут,- как жить будешь?
   -  Проживу. Стану волчицей, рыскающей по  степям,  совой,  летающей  по
ночам,  но  поставлю  на  ноги  своих  детей,  а  уж    они    взыщут    с
Таргутай-Кирилтуха! Кровью заплатит за слезы сирот.
   После того, как откочевал Мунлик,  ушли  один  за  другим  и  остальные
нукеры Есугея. С Оэлун осталось  несколько  одиноких  женщин  Но  даже  их
забрали люди Таргутай-Кирилтуха.  Они  обшарили  юрту  Оэлун,  утащив  все
сколько-нибудь  ценное,  собрали  весь  скот,  до  единой    головы,    и,
посмеиваясь, тронулись вниз  по  Онону.  Ей  оставили  хромую  кобылицу  с
маленьким жеребенком и старую, облезлую корову - не из сострадания, потехи
ради.
   На месте еще недавно шумного куреня осталась одинокая  юрта  из  белого
войлока, повозка со сломанным колесом - это было все ее богатство. Хоахчин
плакала, пряча лицо в ладонях, приговаривала:
   -  Ой-е... Какие худые люди! Зачем таких худых людей небо терпит!
   Старшие сыновья, Тэмуджин, Джучи-Хасар и  Бэлгутэй,  сидели,  испуганно
прижимаясь друг к другу, как бескрылые птенцы, заметившие в небе  ястреба.
Только младшие, Хачиун и Тэмугэ-отчигин, еще ничего не  поймали,  беспечно
бегали там, где еще недавно стояли юрты, а сейчас видны были круги  белой,
проросшей под войлоком травы, подбирали  всякую  ненужную  мелочь,  весело
болтали, довольные находками.
   От тоски, обиды, отчаяния ей хотелось упасть  прямо  тут  же  и  биться
головой об истоптанную копытами землю Еще никогда ей не было  так  тяжело,
одиноко. Она вспомнила свою тоску  и  беспомощность  после  того,  как  ее
захватил Есугей. Разве она может сравниться с тем, что- есть сейчас? Тогда
могла умереть, а сейчас и умереть нельзя - на руках дети.
   -  Мама, почему они так?- спросил Тэмуджин.- Что плохого мы сделали?
   -  Ничего плохого я  не  сделала  никому.  А  вы  слишком  малы,  чтобы
навредить кому-то
   -  А наш отец?- требовательно допытывался Тэмуджин.
   -  Ему многие завидовали. Зависть рождает зло. А зло часто вымешают  на
том, кто подвернется под руку.
   Тэмуджин больше ни  о  чем  не  спрашивал,  молчал,  напряженно  думая.
Джучи-Хасар посмотрел на хромую кобылицу, чесавшую бок о повозку, губы его
дрогнули.
   -  На чем теперь ездить будем?
   -  Ездить нам  некуда,-  вздохнула  она.  Окинула  взглядом  степь:  ни
человека, ни птицы, ни зверя.
   -  А кто по утрам будет молоко приносить?- всполошился вдруг  Бэлгутэй,
большой любитель хорошо поесть.
   Каждый из них озабочен чем-то своим, а  все  вместе - ее  одна  большая
забота. Как жить? Чем кормить детей? Уже завтра им нечего есть.  А  придет
зима с лютым холодом?..
   Утром она поднялась чуть свет. Хоахчин уже не спала. Сидела у потухшего
очага, подперев голову руками.
   -  Умирать будем, фуджин. Все умирать будем.
   -  Не смей так говорить!
   Она сказала это слишком громко Тэмуджин  поднял  голову.  Разбудила.  А
может быть, ему тоже не спится .
   -  Подымайся, сынок И разбуди Хасара.
   -  А что?
   -  Пойдем искать пропитание. Мы теперь будем, как серые мыши,  питаться
травой.
   Вчетвером  вышли  в  степь.  Джучи-Хасар  тер  спросонок  глаза,  плохо
понимая, куда и зачем надо идти.  Тэмуджин  что-то  сердито  ему  говорил.
Хоахчин шла с большим лукошком, сплетенным из  лыка.  Оэлун  несла  мешок.
Спустились к берегу Онона. Здесь были низинные луга с высокой травой. Роса
еще не обсохла, и все они сразу же вымокли по пояс Среди травы Оэлун нашла
высокие стебли с мелкими темно-пурпурными головками цветов.
   -  Это судун. Его корни можно есть.- Вытряхнула из мешка ножи и старый,
наполовину обломанный меч.- Будем копать.
   У судуна было толстое, неглубоко залегающее корневище.  Выдрав  его  из
земли, Оэлун отряхнула и кинула в лукошко.
   -  Надо было взять копье. Им копать лучше,- сказал Тэмуджин.
   -  В следующий раз возьмем копье. Это ты правильно придумал. Да и то  -
мужчина.
   Похвалу Тэмуджин принял как должное. Он отломил от  корневища  кусочек,
вытер о мокрую траву, разжевал и скосоротился. Но ничего не сказал.  Он  и
впрямь молодец.
   Все разбрелись по лугу. Земля была  сырой,  легко  поддавалась,  корней
накопали много Их промыли в воде Онона и пошли к юрте.
   Из корней приготовили  варево  с  терпким,  вяжущим  вкусом.  Хачиун  н
Тэмугэ-отчигин,  пока  варево  булькало  на  огне,  заглядывали  в  котел,
втягивали ноздрями запах,  но,  когда  пришло  время  есть,  оба,  хлебнув
раз-другой, захныкали.
   -  Перестаньте!- прикрикнула на них Оэлун.- Ничего другого у нас нет  и
не будет. Ешьте и помните, кого надо благодарить за это.
   -  Мы отблагодарим, мама!- пообещал Тэмуджин.- А вы  все,  мои  младшие
братья, помните: кто захнычет - получит по шее. Ешьте что есть.  Потом  мы
накопаем сладких корней. Таких же сладких, как мед земляной пчелы. Я знаю,
где они растут.
   -  А еще мы накопаем много луковиц сараны,- сказала  Оэлун.-  И  корней
кичигине. Насобираем луку, грибов и  ягод.  Будем  работать,  не  умрем  с
голоду.
   С этого времени изо дня в день, в жару и дождь, Оэлун с тремя  старшими
сыновьями ходила копать корни, луковицы сараны, рвать лук, собирать грибы,
ягоды черемухи. А Хоахчин все это  промывала,  резала,  сушила,  толкла  и
складывала про запас. Они спешили  заготовить  питание  на  зиму.  Хоахчин
понемногу научилась готовить из корней, грибов и лука если не вкусную,  то
вполне съедобную и питательную пищу. Она взбодрилась, повеселела и уже  не
заикалась о том, что все они умрут. Даже жалела, что когда-то отправила на
родину своего братишку Хо.
   -  Большой стал теперь. Помогал бы. А там живет, не знаю, как.
   И Оэлун уверилась,  что  теперь-то  они  выживут.  Только  бы  подросли
ребята, только бы встали на ноги.
   Зима была трудной. Бураны катились по степи, поднимая снег, гудели  над
одинокой юртой, словно  безобразные  духи-страшилища  -  кулчин.  Дети  от
постоянного недоедания стали худенькими,  вялыми,  они  почти  не  играли,
кутаясь в шубы, молча жались к очагу. Тэмуджин за зиму  сильно  вытянулся,
стал долговяз, нескладен, его серые глаза на худом  лице  казались  совсем
прозрачными, в них все время таилась тревожная тоска.
   Оэлун решилась на крайнюю меру - зарезала кобылицу.  А  немного  спустя
волки днем, на глазах у всех, растерзали корову. Всей оравой бросились  на
них, отбили мясо. О еде до  лета  можно  было  не  беспокоиться,  зато  не
осталось никаких надежд сняться с этого проклятого места. Жеребенка днем и
ночью держали на привязи возле дверей юрты. Волки часто подходили к самому
жилью, разноголосо выли, и в темноте поблескивали огоньки  голодных  глаз.
Жеребенок обреченно ржал, бил копытцем мерзлую землю. Тэмуджин  выскакивал
из юрты, колотил обломком меча по пустому котлу; волки  нехотя  уходили  и
почти тут же возвращались назад. И однажды, отбросив котел, он с  обломком
меча кинулся в темноту. Оэлун  побежала  следом,  спотыкаясь  о  сугробы,-
догнала, схватила за руку. Сын весь дрожал.
   -  Ты с ума сошел!
   -  Не могу больше! Ненавижу!
   -  Успокойся. Скоро весна. По теплу как-нибудь переберемся к людям.
   -  Люди? Нет людей! Есть только мы и волки, готовые сожрать нас.
   Больше полугода они не видели ни одного человека. Порой и  самой  Оэлун
начинало казаться, что в  степи,  занесенной  снегом,  в  самом  деле  нет
никого, только хищные звери носятся по ней в поисках добычи.
   С  наступлением  теплых  дней  волки  ушли.  Днем  жеребенка  отпускали
пастись.  Он  щипал  на  проталинах  сухую  прошлогоднюю  траву,  за   ним
неотступно следовал Джучи-Хасар.
   В один из таких теплых дней, когда ноздреватые  сугробы,  наметенные  в
логотинах и за кустами харганы, подтаивали и с  шуршанием  оседали,  Хасар
прибежал с пастбища, закричал:
   -  К нам кто-то едет!- От радости он подпрыгивал,  и  с  мокрых  гутулы
летели ошметки грязи.
   Все высыпали из юрты. К ним трусцой подъехал  Мунлик,  за  хвостом  его
коня тянулись на поводу четыре лошади. Взглядом пересчитав ребят, Мунлик с
облегчением сказал:
   -  Все живы-здоровы! Хвала твоим  духам-хранителям,  Оэлун!  Я  не  мог
приехать раньше. Люди Таргутай-Кирилтуха не спускали с меня глаз. Эти кони
- ваши. Увел из табунов нойона.
   -  Украл?- спросил Тэмуджин.
   -  Пусть будет так,- согласился Мунлик.
   -  Я должен ездить на  ворованном  коне?  Я  -  сын  Есугея?-  Тэмуджин
насупился.
   А Хасар и Бэлгутэй отвязали лошадей, повели в степь. Оэлун смутилась от
неуместной горделивости сына, стала торопливо приглашать Мунлика  в  юрту.
Там у очага уже хлопотала Хоахчин.
   -  Вы кочуйте к подножию горы Бурхан-Халдун,- сказал Мунлик за обедом.-
Там редко кто бывает, место безопасное.
   -  Опять будем одни?- спросил Тэмуджин.
   -  Я постараюсь кочевать поблизости. Выделю вам из своего стада немного
скота. Будете сыты. Сейчас Таргутай-Кирилтуху  не  до  вас.  У  него  была
стычка с Тогорилом. Сача-беки и Алтан от него отделились.
   -  Это хорошо,- обрадовалась Оэлун.
   -  Не знаю,- задумчиво сказал Мунлик.- Что хорошо, что плохо, не  сразу
и поймешь. Нойоны ссорятся, а плакать приходится нам, простым  людям.  Нет
власти, нет порядка, нет и спокойной жизни.  А  лошадей,  Тэмуджин,  я  не
украл. Я только взял часть того, что по праву принадлежит вам.
   Мунлика, видимо, задели слова Тэмуджина, и Оэлун сказала сыну:
   -  Слушай, что говорят,старшие. А то-украл.
   -  А не так?- заупрямился Тэмуджин.- Надо заставить  Таргутай-Кирилтуха
вернуть все - это будет другое дело.
   Мунлик усмехнулся.
   -  Какой умница! Вот и заставь! Ты - сын Есугея!
   -  Да, я сын Есугея. И я его заставлю.
   -  Ты, я вижу, бойкий парень. Но тебе еще рано помышлять о таких делах.
И одной бойкости для этого мало,  Тэмуджин.  Знаешь,  почему  твоего  отца
уважали, в чем была его сила?
   -  Мой отец был багатуром.
   -  Не только поэтому. Он делал  то,  что  нужно  всем,-  мечом  добывал
спокойствие.
   -  Я буду делать то же, что делал мой отец.
   -  Пусть небо покровительствует тебе! А  пока  давай-ка  подумаем,  как
лучше добывать пропитание.
   Из седельных сум Мунлик достал сеть, железные рыболовные крючки и лесу,
сплетенную из конского волоса.
   -  Это тебе, Тэмуджин. Будешь ловить рыбу.

     V

   Над Чжунду  - серединной столицей - вставало солнце. Вспыхнула поливная
черепица двухъярусных, с приподнятыми углами крыш императорских дворцов  и
многоярусных ажурных пагод, засияли золоченые купола, серебряные переплеты
окон.  Розоватый  туман  поднимался  над  пышными  парками   с    озерами,
водопадами, созданными руками умелых садоводов.
   На городской стене ударили барабаны, и под  своды  надвратной  башни  в
город повалил люд предместий, чиновники из округов и  провинций  Цзиньской
империи. Крестьяне на осликах, мулах, быках, а зачастую и на  своем  горбу
спешили доставить на базары столицы свежие фрукты,  овощи,  муку,  бобовое
масло. В улочках, стиснутых глинобитными и кирпичными стенами, ноги людей,
копыта животных подняли густую желтоватую пыль.
   В этой толпе, сгибаясь  под  тяжестью  корзины  с  глиняными  горшками,
чашками, плошками, шел Хо. Матерчатые туфли на войлочной  подошве,  одетые
на босу ногу, посерели от пыли. Пыль забилась в нос, он  чихнул,  поправил
корзину, больно режущую лопатки, прибавил шагу.  Вскоре  кирпичные  ограды
расступились, и он  оказался  на  широкой  базарной  площади,  вокруг  нее
теснились лавчонки городских торговцев, харчевни, мастерские ремесленников.
   Хо нашел свободное место возле лавки, разложил на землю свои  горшки  и
плошки,  сел  на  перевернутую  корзину.  Торговец  высунулся  из   лавки,
насмешливо взглянул на его товар, стал выставлять на  прилавок  фарфоровые
вазы и чаши. Хо подумал, что зря, кажется,  выбрал  себе  такого  соседа,-
слишком  невзрачно,  убого  выглядит  его  посуда  рядом  с  фарфором    -
молочно-белым,  просвечивающим  насквозь,  темно-красным,    как    кровь,
малиново-синим, в переливчатых пятнах, напоминающих отсветы пламени  печей
обжига.
   Его товар, конечно, не идет ни в какое сравнение с  этим  великолепием.
Но он кормит и одевает его. Когда вернулся домой, отца уж не было в живых.
Глинобитная  фанза  в  предместье  столицы  -  его  родной  дом  -  стояла
заколоченной, бумага на  окнах  порвалась  и  висела  клочьями.  В  первой
половине возле  печки  в  куче  мусора  шуршали  мыши,  во  второй,  почти
полностью занятой каном -  лежанкой,  серел  толстый  слой  пыли,  весь  в
крестиках воробьиных следов. Над киотом с пожелтевшими  таблицами  предков
ласточка слепила гнездо.  Из  гончарных  принадлежностей  отца  ничего  не
сохранилось, печь обвалилась. Что делать? Как жить? Соседи советовали  ему
пойти в богатый дом прислугой. Но он не хотел так  просто  забросить  дело
своего  отца.  Продав  монгольского    коня,    он    купил    необходимые
принадлежности, исправил гончарную печь, привел в порядок фанзу.
   Перед тем как начать самостоятельное деле, заказал  таблицу  с  именем,
обозначениями дней рождения и  смерти  отца,  поставил  ее  в  киот.  Душа
покойного отныне будет в таблице, ей  он  будет  давать  жертвенное  вино,
лучшие  угощения.  Непочтительность  к  духам  предков  грозит  бедами   и
лишениями.
   Работал Хо до изнеможения. Денег, вырученных за нехитрый товар, хватало
и на пищу, и на одежду, но он думал не только о пропитании. Ему  казалось,
что, если скопить побольше денег и с  ходовым  товаром  поехать  в  степь,
можно очень хорошо заработать. Туда он повезет  железную,  медную  утварь,
шелковую и хлопчатобумажную ткань, оттуда привезет шерсть, кожи,  пригонит
коней. С ним возвратится и Хоахчин.
   Солнце поднималось все выше. Торговля у Хо шла вяло. Как  он  и  думал,
ослепительное  сияние  фарфора  затмило  скромный  блеск  глазури  на  его
горшках. Но фарфор покупали не многие. Больше просто глазели. К любопытным
присоединились три человека с темными от загара  лицами,  с  косичками  на
висках. Хо встрепенулся: монголы!
   Они  постукивали  крепкими  ногтями  по   кромкам    фарфоровых    чаш,
прислушивались к нежному звону.  Один  из  них,  тучный,  седой,  спросил,
сколько нужно денег за одну чашу. Торговец, не зная чужого  языка,  сладко
улыбался,твердил:
   -  Такого фарфора нигде не найдешь! Только у меня!
   -  Он спрашивает, сколько стоит чаша,- сказал Хо.
   -  Ты знаешь язык варваров?- обрадовался торговец - Помоги мне, и я  не
обижу тебя.
   Хо начал переводить. Но, услышав родную речь, степняки потеряли интерес
к фарфору, подошли к Хо, стали расспрашивать,  кто  он,  не  кочевник  ли.
Когда он сказал, что был в плену у тайчиутов, и  назвал  имя  Есугея,  они
переглянулись.
   -  А вы откуда?- спросил Хо.
   -  Мы из татарских племен.- Старший носком гутула  пошевелил  горшок.-А
твоего Есугея давно нет в живых.
   -  Почему? Убит?
   -  Нет, не убит. Он совершил на земле  так  много  подвигов,  что  небо
взяло его к себе.- Старший чуть улыбнулся, двое других засмеялись.
   Они ушли. Торговец фарфором высунулся из лавки, погрозил ему кулаком.
   -  Ты отговорил их от покупки! Убирайся отсюда, оборванец!
   У  Хо  не  было  желания  спорить  с  торговцем.   Внезапная    встреча
взбудоражила его.  Он  вспомнил  запах  полыни,  топот  коней,  бегущих  к
водопою, высокое небо над степью, голос любимой сестры, крик  своевольного
Тэмуджина, не хотевшего отпускать его от себя. Зачем он уехал?
   -  Вставай!- Грубый окрик заставил его поднять голову.
   Перед ним стояли два стражника с короткими копьями. Третий, без оружия,
но затянутый военным поясом, костистой рукой вцепился в плечо.
   -  Что такое?
   -  Иди с нами. И не шуми.
   -  Это почему же?- Хо ничего не понимал.
   Стражники подступили к нему, взяли за локти, рывком поставили на  ноги.
Хо попробовал вывернуться - под ногами захрустели чаши и плошки. Человек в
военном поясе больно сунул костлявым кулаком в бок.
   Покупатели  и  торговцы  испуганно  расступились  перед   стражей,    с
любопытством и сочувствием рассматривали Хо.
   Его провели в  центр  города.  У  высокой  кирпичной  ограды  с  узкими
воротами, расписанными лаком, остановились. Человек в военном поясе  исчез
за воротами. Вскоре он вернулся,  пропустил  Хо  вперед.  За  оградой  был
просторный двор. В  глубине  двора  стояло  здание  с  резным  крыльцом  и
расписными лакированными колоннами. Но Хо повели не  к  крыльцу,  а  через
боковую калитку в сад. По дорожке, выложенной цветной  галькой,  прошли  к
открытой беседке. В ней за низеньким столиком на ковре сидели два  молодых
человека, перед ними стояли чаши с чаем и ваза с фигурным печеньем.  Один,
пухлолицый, с короткими жирными  пальцами,  был  одет  в  халат,  расшитый
фиолетовыми драконами, и сапоги с золотыми узорами на  голенищах,  второй,
одетый попроще, был худощав, широкие брови срослись на переносье.
   Человек в военном поясе злобно просипел в затылок Хо:
   -  Кланяйся, негодник!
   Хо опустился на колени.  Сквозь  тонкие  штаны  галька  дорожки  больно
вдавливалась в тело, он  тихонько  ерзал,  стараясь  найти  более  удобное
положение для ног.
   -  Ты кто?- Широкобровый наклонился, всматриваясь в лицо Хо.- Почему  к
тебе подошли кочевники? Чего они хотели?  Ты  встречался  с  ними  раньше?
Откуда знаешь чужой язык?
   Запинаясь от робости, Хо начал рассказывать, как он попал в степи,  как
возвратился.
   -  Ты все вреш