элмэ, он выставил брата  из  юрты.  И  снова,  сутулясь,  мерил
шагами мягкий войлок, угрюмо гнул голову. В душе  накипала  обида.  Джэлмэ
слеп, как крот, Хасар суетлив, как трясогузка. И тому. и другому  даже  во
сне не привидится, как далеко устремлены  его  мысли,  какие  дерзновенные
замыслы вынашивает он. Дабы не было ущерба будущим начинаниям,  он  должен
сбивать копыта коней, посылая воинов добивать пораженных врагов, приводить
к  покорности  нищие  лесные  племена.  Сегодня  воины,  их  дети    живут
впроголодь, едва одеты. Но придет время, войско будет кормить  и  себя,  и
весь улус. Для этого нужно время! Время!
   Но времени у него не было. Совсем не стало былого единодумия среди  его
ближних людей.  Споры,  раздоры,  поначалу  скрытые,  потайные,  все  чаще
выплескивались наружу, жарко разгорались,  порождая  вражду  и  ненависть.
Чингисхан сурово осуждал тех и других, стараясь держаться  над  спорящими.
Ничего этим не добился, но почувствовал, что  вокруг  него  все  меньше  и
меньше людей, готовых внимать его слову. Все чаще нойоны шли искать правду
к Джэлмэ или Хасару. Те, всяк на свой  лад,  ободряли  своих  сторонников,
крепили в них мысль едино и безотступно требовать от  хана  потворства  их
желаниям. И тут же дал о себе знать шаман. Он принял сторону  Джэлмэ,  что
нисколько не удивило Чингисхана.  На  войне,  в  сражении,  шаман  человек
последний, в мирном курене его слово  заставляет  трепетать  и  женщин,  и
отважных воинов, и рабов, и нойонов.
   Содружество упрямого, бесстрашного Джэлмэ и хитроумного  шамана  ничего
хорошего не предвещало. Хан повелел Джэлмэ удалиться  из  орду  в  дальний
курень - поживи, отдохни, будешь нужен -  позову.  Это  было  понято  так,
будто  он  поддерживает  сторонников  Хасара,  и  брат   становился    все
заносчивее,  все  бесстыднее  возвеличивался  над  другими.  Однажды    он
принародно обругал шамана, назвав его вонючим хорьком. Шаман принародно же
поколотил его своим железным посохом. Хасар мог  бы  одним  ударом  кулака
расплющить голову Теб-тэнгри - нельзя: кто дерзнет поднять руку на шамана,
тот оскорбит небо.
   Опозоренный, униженный Хасар приехал жаловаться.
   - Так тебе и надо!- сказал ему хан.- Давно сказано: задерешь голову  на
вершину горы - споткнешься о кочку.
   Смута в улусе не прекращалась. Хан не находил себе  места,  не  однажды
ему хотелось повелеть бить в барабаны и, подняв  всех  воинов,  безоглядно
ринуться на любого врага, чтобы стук копыт и звон мечей заглушили ядовитую
брань и ругань, чтобы озлобленность нойонов и нукеров нашла исход в  сече.
Но он сдерживал свое нетерпение.
   Так продолжалось, пока его ушей не достиг слух:  улусом  будут  править
братья попеременно. Хан велел позвать шамана. Стал  осторожно  выведывать,
знает ли Теб-тэнгри что-нибудь о молве.
   -  Это не молва,- сказал Теб-тэнгри.- Было мне видение.
   -  Врешь!- Хан вскочил со своего  места,  вцепился  в  воротник  халата
шамана, рванул к себе.- Врешь! Не верю я тебе!
   Теб-тэнгри не мигая смотрел на него бездонно  черными  глазами.  И  под
этим взглядом сама по себе разжалась рука. Шаман оправил халат.
   -  Кто всю жизнь прожил у степного колодца, тот не поверит, что есть на
земле полноводные реки. Ну  и  что?  Верь  или  не  верь,  а  реки  бегут,
подмывают берега... Поостерегись, хан.  Видение  мне  было  такое:  улусом
станет править тот, у кого больше друзей.
   Оставшись один, хан долго метался по юрте,  пиная  ногами  войлоки  для
сидения, коротконогие столики. Все раскидал, опрокинул, но глухая, тяжелая
ярость не уходила, оседала в груди, давила на сердце.  Среди  проклятий  и
рваных скачущих мыслей отчетливо билась пугающая дума: если Хасар  соберет
вокруг себя нойонов, жаждущих добычливых походов, людей смелых, отчаянных,
если они решатся...
   Взяв с собой сотню кешиктенов, помчался в курень Хасара. Перед  большой
юртой с резной деревянной дверью стоял белый с бронзовым навершьем  туг  -
почти такой же, как у него,- на  деревянной  подставке  лежал  расписанный
лаком барабан - знак власти. Двое караульных в железных латах опирались на
копья с красными древками.
   Рывком распахнул дверь. В хойморе  '  юрты  полукругом  сидело  человек
десять нойонов, над ними на  стопке  войлоков,  обшитых  шелком,  в  ярком
халате, в шапке, опушенной соболем,  с  чашей  в  руке  возвышался  Хасар.
Молча, вкладывая в удар всю свою силу, пинком под зад, хан поднял нойонов,
крикнул кешиктенам:
   -  Каждому двадцать палок! И на дознание к Шихи-Хутагу!
   [' Х о й м о р - почетная часть юрты.]
   Хасар все еще держал в руке чашу, исподлобья смотрел на старшего брата.
Он стащил его с войлока, поставил перед собой, рявкнул в лицо:
   -  Сними шапку и пояс!
   Широкие ноздри Хасара затрепетали. Дернул головой - сбросил шапку.
   -  На!-  Рванул  золотую  застежку  пояса  -  хрустнула  под   сильными
пальцами.- На!- Пояс упал на шапку.
   -Для  чего  собираешь  людей,  отвечай!  Что  замыслил,  отвечай!   Кто
подзуживает тебя, отвечай!- Коротко, без размаха, ударил по лицу.
   Хасар заскрежетал зубами, прорычал:
   -  Зверь!
   -  Замолчи! Убью!
   -  Убей, как Сача-беки! Убей! Не боюсь!
   -  Замолчи!
   -  Родную кровь тебе  проливать  привычно.  Крови  братьев  захотелось!
Убивай, проклятый! Не боюсь! Не боюсь!  Это  ты  меня  боишься.  Ты  трус!
Хитрый, коварный трус!
   -  Замолчи!
   -  Сам замолчи! Мы тебя посадили на ханское место. Мы! А  ты  расселся,
будто утка  на  яйцах.  Шевельнуться  боишься.  Другим  ходу  недаешь.  Ты
трусливый и жадный!
   Чем  сильнее  кричал  Хасар,  тем  спокойнее  становился  хан,  но  это
спокойствие было каменно-тяжелым, давящим. Что-то должно  было  случиться,
страшное, неотвратимое, непоправимое. А Хасар совсем взбесился. Сорвал  со
стены свои доспехи, бросил на шапку, стянул гутулы -  туда  же,  сорвал  с
плеч халат - туда же.
   -  Бери, тащи в свою юрту! Тебе нужно наше добро - бери! Губи братьев -
все твое будет!- Босой, голый по пояс встал перед ханом - под кожей  бугры
мускулов, на скулах желваки.- Зови своих  кешиктенов,  свою  волчью  стаю,
пусть растерзают!
   Хлопнул дверной полог.  Чингисхан  обернулся,  готовый  гневным  криком
вышибить любого, кто осмелится без  зова  переступить  порог,  и  невольно
попятился. В юрту быстро вошла  мать.  Задела  головой  за  верх  дверного
проема, и с головы упала низкая вдовья шапочка, седые  волосы  рассыпались
по плечам. Воздев руки к небу, со стоном, с болью воскликнула:
   -  О дети мои! О горе мое бесконечное, о печаль моя вечная! Ни людей не
стыдитесь,  ни  неба  не  боитесь!-  Взгляд  ее,  тоскующий  и    гневный,
остановился на Чингисхане.- Вы обезумели! Разум покинул вас!
   Хан угрюмо молчал. Он бы много отдал сейчас, чтобы узнать,  кто  посмел
предупредить мать. Молчал и Хасар.  Мать  опустилась  перед  сыновьями  на
колени, непослушными  руками  раздернула  полы  халата,  вытолкнула  вялую
грудь.
   -  Всех вас, сыновей моих, выкормила этой вот грудью. Ночами не спала у
колыбели. В дождь укрывала своими волосами, в холод согревала своим телом.
Кого  вскормила,  поставила  на  ноги?   Ненавистников,    способных    на
братоубийство! Пожирателей материнской утробы вскормила я этой  грудью.  О
небо, избавь всех матерей от того, что видят мои глаза.
   По ее лицу текли слезы. Хан возвышался  над  нею.  Давящая  тяжесть  не
отпускала его. В ожесточенном сердце не было раскаяния. Углом глаза  видел
затылок Хасара, его черную,  как  старый  котел,  шею,  его  красные,  как
степные маки, уши, и ненавидел брата больше, чем когда-либо. Мать  говорит
о них двоих, но  слова  ее  предназначены  не  Хасару  -  ему  одному.  То
страшное, что должно было случиться, отодвинуто матерью,  но  им  оно  уже
было как бы пережито, и он ничего  не  сможет  забыть.  Надо  было  что-то
сказать, и он проговорил не своим голосом:
   -  В голове Хасара глупостей как пыли в старом войлоке.  Но  я  его  не
трону.
   Уехал из куреня не  прощаясь.  Скакал,  уперев  взгляд  в  гриву  коня.
Злобные выкрики Хасара, укоры матери все  еще  звучали  в  ушах.  Они  его
обвиняют... Да, он казнил родичей, губил друзей. А  как  иначе?!  Будь  он
ласковым барашком, его давно бы сожрали. И Хасар не восседал бы с чашей  в
руке на мягких войлоках, а пас чужие стада, все, что  есть  у  братьев,  у
матери, добыл он. И они его обвиняют!
   В душу входила обида, и была она сейчас сладостной, желанной.
   В орду доискался, что мать предупредил нойон Джэбке.  Повелел  отрезать
нойону его длинный  язык.  Но  повеление  осталось  неисполненным.  Тайные
недруги помогли Джэбке бежать в Баргуджин-Токум.
   Хасара он, как обещал матери, не тронул, но  владение  урезал,  оставив
ему из четырех тысяч юрт всего тысячу четыреста. Мать, донесли ему, сильно
разгневалась и тяжко заболела. Она не  позвала  его  к  себе.  Сам  он  из
гордости не поехал.
   А мать с постели уже не встала.
   Перед величием смерти дрогнуло его сердце, малы и  суетливы  показались
собственные  хлопоты.  С  запоздалым  раскаянием  припоминал  то  немногое
доброе, что сделал для спокойствия души ее.  Не  смог,  не  сумел  сделать
большего...
   На время отошел от всех дел. В одиночку уезжал  на  охоту  в  безлюдные
урочища, возвращался усталый, без  дичи,  шел  ночевать  к  Борте.  Ночами
ворочался в постели, с растущей обидой думал о людях, которым он дает все,
а они ему лишь причиняют боль.
   Стоило ему лишь на малое время  опустить  поводья,  отдаваясь  душевной
боли и обиде, как почувствовал, что власть над улусом  переходит  в  чужие
руки. Сторонники Хасара,  правда,  примолкли.  Зато  начал  своевольничать
Теб-тэнгри. Он  пригревал  возле  себя  обманутых,  обласкивал  обиженных,
примирял спорящих, защищал преследуемых... К нему отовсюду тянулись  люди.
Шихи-Хутаг, верховный блюститель ханских установлении, остался  почти  без
дела: право разбирать тяжбы  присвоил  себе  шаман.  Тесно  становилось  у
коновязи Мунлика, отца Теб-тэнгри, и пусто у ханской.
   Стремительно, безоглядно, видимо,  по  заранее  намеченному  пути,  шел
Теб-тэнгри, ничего не страшась, к неизбежному  столкновению  с  ханом.  Он
пренебрег его коренным установлением, долженствующим навсегда покончить  с
усобицами, соперничеством нойонов,- никто не смеет принимать под свою руку
перебежчиков. К шаману стали переходить люди со скотом и юртами не  только
от простых нойонов-тысячников, но и от братьев, от  ближних  друзей  хана.
Если же нойон приезжал требовать людей обратно, дружки шамана его срамила,
избивали и прогоняли.
   Боорчу сокрушенно упрекал хана:
   -  Неужели не видишь - в улусе два правителя!  Что  установлено  одним,
рушит другой. Э-эх... Когда я был маленьким,  моя  бабушка  говорила  мне:
если двое правят одной повозкой, она опрокидывается.
   Хан все видел, все понимал. Но с шамана не снимешь пояс и шапку, как  с
Хасара, не отправишь в дальний курень на отдых, как  Джэлмэ.  Что  делать?
Позвал к себе Мунлика, попросил: образумь сына. Старик развел руками - сын
не в его власти.
   В одиночестве бродил хан  по  своей  просторной  юрте,  теребя  жесткую
бороду, подолгу смотрел через дымовое отверстие  в  бездонную  синь  неба,
пытаясь прозреть волю силы, властвующей над всеми  живущими  на  земле,  и
страх втекал в его душу, выстуживал ее. Он привык бороться с людьми,  знал
их, умел в каждом найти слабое место. Шаман, как все люди, рожден матерью,
но он стоит над людьми; его уши внимают голосу неба...
   Нерешительность хана подстегнула шамана.  Не  таясь  он  стал  говорить
нойонам: Тэмуджин наречен Чингисханом  на  курилтае,  воля  курилтая  выше
ханской. Установления для улуса и для хана должны  исходить  от  курилтая.
Шаман знал, чем привлечь к себе нойонов. Каждый прожитый день усиливал его
и ослаблял хана. И Теб-тэнгри,  видимо,  решил,  что  пришел  час  бросить
повелителю открытый вызов.
   От младшего брата хана Тэмугэ-отчигина ушли люди, и тот послал за  ними
нойона Сохора. Шаман не захотел его даже выслушать. А братья шамана побили
Сохора, привязали на его спину седло, на голову надели  узду  и,  подгоняя
бранью, ударами плетей, вытолкали из куреня.
   К шаману поехал сам Тэмугэ-отчигин. Теб-тэнгри спросил, мягко  улыбаясь
и осуждающе покачивая головой:
   -  Как ты мог слать ко мне  посла  -  ты,  которому  надлежит  являться
самому? А?
   -  Верни людей, Теб-тэнгри! Я приехал требовать! Ты влез в чужие  дела,
шаман. Должно, не ведаешь, что за это бывает.
   -  Я-то ведаю все. А вот как может букашка, ползающая в траве, судить о
полете кречета, мне не понятно. Кто позволил тебе говорить со  мной  через
послов, будто хану? Твой брат?
   -  Брат не дозволял, но...
   -  Ага, ты присвоил то, что  принадлежит  другим.  Ты  виновен.  А  раз
виновен, становись на колени и проси прощения. Может быть, я смилуюсь  над
тобой.
   -  Я не сделаю этого, шаман!- Тэмугэ-отчигин вскочил в седло.
   Братья Теб-тэнгри стащили его с коня, силой поставили на  колени,  тыча
кулаками в затылок, принудили склонить голову. Кто-то за  него  писклявым,
плачущим голосом сказал:
   -  Прости, великий шаман, ничтожного глупца. Больше не буду.
   Вокруг  стояли  воины,  нойоны,  и  никто  не  захотел  или  не  посмел
заступиться за униженного, оскорбленного ханского брата.
   В орду Тэмугэ-отчигин примчался  рано  утром.  Хан  еще  не  вставал  с
постели. В юрту его впустила Борте.
   Тэмугэ начал рассказывать спокойно, но обида  была  такой  свежей,  так
жгла его - едва удержался от слез. Борте хлопала себя по бедрам, колыхаясь
оплывшим телом, горестно говорила:
   -  Как  терпишь  это,  Тэмуджин?  Шаман  твоими  руками  чуть  было  не
расправился с Хасаром. Теперь опозорил Тэмугэ. Скоро он и за  тебя  самого
возьмется. Уйдешь вслед за своей матерью - что будет с нашими детьми?
   Хан лежал, плотно закрыв глаза, борода торчком, короткие усы -  щетина,
пальцы сами по себе мяли и рвали шерсть мерлушкового одеяла. Он знал,  что
надлежит сделать, и страшно было перед неведомой, не подвластной  человеку
силой. <Делаешь - не бойся, боишься - не делай>,- сказал он себе,  но  это
присловье не укрепило его  дуя,  в  леденеющей  душе  теплилась  трусливая
надежда, что все как-то утрясется само собой,  как  утряслось  с  Хасаром,
небо отвратит неотвратимое. Давя  в  себе  и  страх,  и  эту  надежду,  он
поднялся, быстро оделся.
   -  Тэмугэ, моим именем пошли людей за шаманом. И приходи  в  мою  юрту.
Там все обдумаем.
   Любое трудное дело, как всегда, захватывало его всего без  остатка.  Он
сам расставил в  орду  и  вокруг  юрты  усиленные  караулы,  собрал  самых
надежных и храбрых людей,  каждому  определил  его  место.  Все  продумал,
предусмотрел. Из-за хлопот на время даже позабыл,  к  чему  готовится,  и,
когда пришла пора ожидания, тревоги, сомнения, страхи вновь  овладели  им,
он уже не думал о том, какой будет конец всего этого, а желал лишь  одного
- скорее бы все произошло.
   Шаман приехал не один, вместе с отцом и братьями.  Присутствие  Мунлика
обрадовало хана, к нему пришло чувство уверенности. Как обычно, Теб-тэнгри
сел по правую руку, буднично спросил:
   -  Ты звал меня?
   -  Зовут равных себе. Тебе я велел приехать.
   Мягко, словно вразумляя капризного несмышленыша, шаман напомнил:
   -  У меня один повелитель - вечное небо. Других нету.
   -  Это я уже слышал не однажды.
   -  Хочешь, чтобы твои слова запомнили, не ленись их повторять.
   -  Шаман, небо же повелело мне править моим улусом. Все живущие в нем -
мои люди. Ты тоже.
   -  Нет, хан. Бразды правления тебе вручили люди, собравшие  этот  улус.
По небесному соизволению - да, но  люди.  А  между  смертным  человеком  и
вечным небом стоим мы, шаманы, как поводья, связывающие лошадь и всадника.
Когда лошадь рвет поводья, всадник бьет ее кнутом.
   Не такого разговора ждал хан, думал, что Теб-тэнгри признает свою вину,
раскается хотя бы для вида,  а  он  его  станет  обличать.  Неуступчивость
шамана и унижала,  и  пугала,  лишала  уверенности,  без  того  невеликой.
Говорок Теб-тэнгри, уместный разве в беседе старшего с младшим,  вел  хана
туда, куда он идти не желал, оплетал, как  муху  паутиной,  его  мятущуюся
душу, и, разрывая эту паутину, он грубо спросил:
   -  Может ли быть у одного человека два повелителя?-  И  не  дав  шаману
ответить:- Почему же моими  людьми  повелеваешь  ты?  Почему  топчешь  мои
установления и утверждаешь свои?
   -  Я смиряю гордыню у одних и укрепляю дух у других, а это.  хан,  дело
мое, и я...
   В душе хана уже затрепетал спасительный огонек гнева, распаляя себя, он
сказал, как хлыстом ударил:
   -  Встань!
   Шаман не понял:
   -  Почему?
   -  Ты винишь моего брата в том, что он  присвоил  себе  право,  ему  не
принадлежащее. А сам? Как смеешь сидеть на месте, которого я тебе  никогда
не давал!- Кровь застучала в висках, сграбастал шамана за плечи, толкнул.-
Слазь!
   Шаман съехал со стопки войлоков, быстро вскочил на ноги.  Этого  он  не
ожидал и на малое время растерялся. Но тут же плотно сжал губы,  бездонная
чернота его глаз налилась неведомой силой, и она давила  на  хана,  гасила
гнев. Невольно  помог  Мунлик.  Беспокойно  подергивая  седую  бороду,  он
закричал:
   -  Перестаньте! Небом вас заклинаю, перестаньте!
   Хан повернулся к нему-только бы не видеть глаз шамана.
   -  Я не хочу с  ним  ссориться.  Я  только  хотел  понять,  из-за  чего
завязалась вражда между моим младшим братом  и  твоим  сыном.  Но,  видно,
правды тут не добиться. Сделаем по древнему  обычаю.  Пусть  Теб-тэнгри  и
Тэмугэ борются. Кто упадет, тот виновен. Тэмугэ, у тебя все готово?
   Во время  этого  разговора  брат  стоял  у  дверей  юрты.  Беспрестанно
одергивал на себе халат, подтягивал пояс, поправлял шапку. Хан  знал,  что
сейчас на душе брата, и опасался, что в последнее мгновение он падет духом.
   -  Бороться я не буду!- сказал шаман.- Не по моему достоинству.
   -  Нет, будешь, будешь!- Тэмугэ-отчигин потянул его из юрты.
   Братья шамана вскочили, но хан остановил их окриком. И Мунлик сказал:
   -  Сидите. Пусть будет так, как хочет хан. Верю, хан,  ты  не  сделаешь
нам зла.
   За дверью послышался шум возни - кешиктены  перехватили  шамана,  потом
короткий вскрик - сломали хребтину. Хан невольно вжал голову в  плечи,  до
крови закусил губу. Сейчас разверзнется, небо, плети  молний  хлестнут  по
земле...
   В юрту вошел  Тэмугэ,  непослушными  руками  взял  со  столика  чашу  с
кумысом, торопливо выпил и так же торопливо, расплескивая, начал наполнять
ее из бурдюка.
   -  Вы... не стали бороться?- спросил Мунлик встревоженно.
   -  Э-э, он не хочет. Лег и не встает.
   -  Вы...    вы  убили  сына?!-  Борода  Мунлика  затряслась,  он  хотел
подняться, но не смог.
   Сыновья  его  вскочили  и  схватились  за    оружие.    Но    в    юрту
ворвались-кешиктены, отобрали мечи и ножи, повязали. Хан опустился на свое
место, глубоко, с облегчением вздохнул.
   -  Этих не трогайте. Вбейте палками немного ума, и  пусть  отправляются
домой.  Ради  тебя,  Мунлик...  Как  видишь,  меня  нельзя   обвинить    в
неблагодарности.
   Мунлик подобрал с полу шапку сына-шамана, обнюхал  ее  и  зарыдал,  как
старая женщина.
   Над телом шамана хан велел поставить юрту, чтобы на  него  не  глазели.
Слух о смерти Теб-тэнгри облетел ближние курени, и отдать последний поклон
шаману со всех сторон повалили  люди.  Сколько  их  было!  Если  дать  его
похоронить, мертвый Теб-тэнгри доставит хлопот не меньше, чем  живой.  Его
могиле станут поклоняться, его дух будет жить в народе, и  память  о  том,
что он, Чингисхан, укоротил ему жизнь, никогда не исчезнет.
   Ночью он велел тайком похоронить его тело. А днем, когда открыли юрту и
не нашли в ней тела шамана, толпа в страхе пала на колени. Хан сам вышел к
толпе, заглянул в юрту, будто удостоверяясь, что шамана  и  в  самом  деле
нет, сказал:
   -  Так и должно б