вета меди усы слегка дрогнули.
Хан улыбнулся.
   -  Поздновато  образумился,  Тайр-Усун.  Наверно,  мои  багатуры   тебя
прижали, ты и прибежал кланяться...
   Ная, как видно, считал, что Тайр-Усун везет свою  дочь  по  уговору,  и
теперь, увидев свою промашку, сердито  толкнул  ногой  в  его  гутул.  Хан
Тэмуджин заметил это  движение,  глаза  опять  посуровели,  слабая  улыбка
угасла.
   -  Хан, меня никто не прижимал. Я был на пути к  тебе,  когда  встретил
твоих храбрых воинов. Я вез тебе единственную драгоценность - свою дочь.
   -  Сколько же дней нужно было добираться до меня?- раздраженно  перебил
хан.- Ненавижу вертлявость и двоедушие!
   -  Хан, мы три дня пробыли у твоего нойона...
   -  Во-от что...- зловеще протянул хан.- Это  ты,  Ная,  задержал?  Тебе
приглянулась его дочь. Тебе захотелось полакомиться прежде своего хана?  И
ты, ничтожный, осмеливаешься совать мне обглоданную кость!
   Ная побледнел.
   -  Великий хан...
   Неожиданно засмеялась Хулан, зло, весело, не сдерживаясь.  <Она  с  ума
сошла!>- испуганно подумал Тайр-Усун.
   Хан впервые взглянул  на  Хулан,  недоуменно  приподнял  правую  бровь.
Хулан, еще смеясь, сказала:
   -  У великого хана так много жен и наложниц, что  он  уже  не  надеется
отличить девушку от женщины.
   -  С чего взяла?- озадаченно спросил хан.
   -  А с того, что, не сломав кость, как узнаешь, есть ли в ней мозг?
   -  О, да ты зубастая, веселая меркитка!- изумился хан,  засмеялся.-  Не
сомневайся во мне, смелая хатун. У меня много женщин, но  такой,  как  ты,
нет. Останешься у меня. А ты,- хан повернулся к Тайр-Усуну, подумал,- а ты
веди своих людей сюда. Вместе со мною пойдешь в мои кочевья.
   Не знал Тайр-Усун, радоваться ему или горевать. И он, и его люди  будут
живы. Но им никогда не вырваться на волю, если он  согласится  пристать  к
войску хана. Выходит, он предал всех: дочь, Тохто-беки, своих людей...
   -  Великий хан, я не могу последовать за тобой.  У  нас  мало  коней  и
волов, нам не угнаться за твоим быстроногим войском.
   -  Скажи, Ная, это так?
   -  Так, хан Тэмуджин. Они довоевались...
   Хан помолчал, искоса  посматривая  на  Тайр-Усуна,  подозвал  Джэлмэ  и
Боорчу.
   -  Разведите его людей на сотни. Сотников поставьте над ними  наших.  И
пусть идут с обозом.
   Так лишился Тайр-Усун  своего  владения.  Не  он  -  горластые,  бойкие
сотники хана правили его народом. Нойон лежал на тряской телеге, и  сердце
кровоточило от боли. Никакое хитроумие не помогло.  Недаром  говорят,  что
Тэмуджин не человек - мангус, сосущий людскую кровь. Оттого и рыжий...
   Дочь свою видел только издали. Скакала  рядом  с  Тэмуджином  на  своем
коне. Седло оковано серебром, чепрак  украшен  узорным  шитьем  и  пышными
шелковыми  кистями.  Выпуклые  -  его  -  глаза  ничего    не    замечают.
Повелительница! Поговорить с ней больше не пришлось. Хан  ушел  с  войском
вперед, оставив при обозе малочисленную стражу.
   И у  Тайр-Усуна  родилась  дерзкая  мысль:  подговорить  своих  воинов,
вырезать стражу, захватить  все  ценное  и  уйти.  Воинов  не  нужно  было
уговаривать. У них глаза загорелись, когда поняли, сколько  разного  добра
попадет в руки.
   В условленный день все, кто мог, стянулись в середине обоза. Под  утро,
когда сон очень  крепок,  Тайр-Усун  подал  сигнал.  Оглоблями,  железными
треногами-таганами, палками - кто  чем  сумел  запастись-его  воины  стали
молча избивать стражников и сотников Тэмуджина. И уже одолели было, но шум
драки был  услышан,  с  того  и  другого  конца  обоза  повалили  конюшие,
тележники, пастухи,  стиснули  меркитов  со  всех  сторон,  начали  рубить
топорами, колоть копьями... Тайр-Усун был ранен в самом начале, а тут  еще
добавили - пырнули  в  бок  ножом.  В  глазах  потемнело.  Упал.  По  нему
топтались свои и чужие, но он этого уже не слышал, не чувствовал.

     II

   Пес повизгивал и царапал кошму. Тайчу-Кури оторвался от работы,  поднял
полог. Льстиво виляя хвостом, собака проскользнула  меж  ног,  улеглась  у
огня. Тайчу-Кури вышел из юрты. Ночью выпал первый снег, и все юрты куреня
были белыми, будто жили в нем одни богачи, и сопки, и степь белели  свежо,
чисто, стежки следов, уходя вдаль, звали за собой. Судуй с сыновьями  хана
рано утром ускакал на охоту. Счастливый...
   Насыпав в кожаный мешок  аргала,  Тайчу-Кури  вернулся  в  юрту.  После
сияющей белизны снегов свет узкого дымового отверстия  показался  тусклым,
глаза долго свыкались с  сумерками.  Подкинув  в  гаснущий  огонь  аргала,
Тайчу-Кури достал из котла кость, отрезал кусочек мяса, стал  жевать.  Пес
выставил вперед острые уши, завилял хвостом, глаза его следили  за  каждым
движением Тайчу-Кури. Срезав еще кусочек мяса, кость отдал собаке.
   -  Ешь, пес. Я сыт, а ты голоден -  могу  ли  не  поделиться?  Это  вы,
собаки, выманив или украв косточку, убегаете от других. А мы  -  люди.  Мы
должны делиться друг с другом. Ну, и вас, собак, не  должны  зря  обижать.
Понимаешь?
   Псу было не до него. Протянув руку, Тайчу-Кури подергал за острое  ухо.
Пес заворчал.
   -  А, это ты понимаешь! И то хорошо. Люди, скажу тебе, тоже друг  друга
не всегда понимают. Где уж тебе с твоим собачьим умом!
   В юрту  вошла  Каймиш.  Травяной  метелкой  обмела  залепленные  снегом
гутулы, протянула к огню озябшие руки.
   -  Посмотри, пес, на нашу Каймиш...  Она  ушла  в  курень  рано  утром.
Возвращается к вечеру.  В  одной  юрте  посидела,  в  другой  посидела,  в
третьей... А на многие другие уже и времени не остается: надо ужин варить,
мужу помогать, сына поджидать. Думаешь, легко ей живется?
   -  Ну, Тайчу-Кури, ты совсем ворчуном стал! Не  сидела  я  в  юртах.  В
курень пришел караван сартаульских торговцев.  Чего  только  не  навезли!-
Каймиш вздохнула.- Какие котлы! Жаром горят, а по краям ободок рисунчатый.
   -  Главное, Каймиш, не котел, а то, что есть в котле...
   Плоским каменным бруском Тайчу-Кури стал править лезвие ножа, сточенное
до половины.
   -  И ножи у них есть большие, маленькие, широкие, узкие - какие хочешь.
Оправлены бронзой, серебром, даже золотом.
   -  Каким бы ножом ни резать мясо, вкус не  изменится.  Разве  этого  не
знаешь, жена моя Каймиш?
   -  Ножи и для работы нужны.
   -  Кто не умеет ничего делать, для  того  нож  и  с  золотой  рукояткой
бесполезен.
   -  Какие ткани у них! Есть  простые,  есть  шелковые.  И  всяких-разных
цветов. На весеннем лугу столько красок не бывает.- Каймиш  разгладила  на
коленях полу своего халата из дымленой козлины, склонила  голову  на  одну
сторону, на другую.
   -  Примеряешь?- ехидно спросил Тайчу-Кури.
   -  Что?- Каймиш покраснела, встала.
   -  Ты красный шелк  бери.  Далеко  будет  видно  -  Каймиш  идет,  жена
Тайчу-Кури, человека, делающего стрелы для самого хана Тэмуджина.
   -  До чего же ты любишь шлепать своим языком, Тайчу-Кури! Кто  тебя  не
знает,  скажет:  он  глупый,  этот  человек,  делающий  стрелы-для    хана
Тэмуджина.- Помолчала, задумавшись.- А может, ты глупый и есть?
   Перестав ширкать камнем по лезвию ножа, Тайчу-Кури виновато  глянул  на
жену.
   -  Обидел я тебя? Ну, бери все, что у нас есть, и купи, что  хочешь.  Я
же шутил.
   -  А что у нас есть? Овчинные шубы да войлок под боком! Уж не на эти ли
выменяешь шелк?
   -  Есть еще овцы. И кони...
   -  Не овцы им нужны,  не  наши  колченогие  кони.  Они  меняют  на  мех
соболей, белок, лисиц, на серебро и золото. Наш Судуй носится с  Джучи  за
кабанами да дзеренами. А много ли толку?  Один  сын  -  и  тот...-  Каймиш
плеснула в котел воды, толкнула его к огню - прижгла палец, сунула в рот.
   Тайчу-Кури взял палку, начал сгонять ровную тонкую стружку.
   -  Сыновей надо было больше рожать. Одного послала бы на охоту, другого
- на войну с найманами, третьего - на войну с меркитами, четвертого  -  на
тангутов. Завалили бы тебя мехами, шелками, серебром... И звали бы тебя не
просто Каймиш, а Каймиш-хатун. И не сосала бы палец, обожженный  у  очага.
Сидела бы в своих шелках и соболях вон там, под онгонами,  покрикивала  на
молодых рабынь.
   Белая струйка стружки текла по  синеватому  лезвию  ножа,  скручиваясь,
падала на колени Тайчу-Кури. Понемногу палка становилась ровной и круглой.
Пес подполз к нему, лег, вытянув передние лапы, следил за  руками  хозяина
умными глазами. Тайчу-Кури вздохнул.
   -  Огорчила ты мое сердце сегодня, Каймиш. Я-то думал, ты довольна тем,
что у нас есть.
   -  Мне за тебя обидно стало, Тайчу-Кури.- Она принесла стегно  мерзлого
мяса дзерена, разрубила на куски, спустила в котел.- Ты вот везде  и  всем
твердишь - в одежде  хана  вырос.  Оберегал  его,  спасал  его.  Тэмуджин,
Тэмуджин... С языка не сходит. Можно подумать, что и родил-то его ты...  А
что получил от хана ты и что получили другие? Джэлмэ и Субэдэй пьют с  ним
из одной чашки. Сорган-Шира, его сыновья Чимбо и Чилаун стали нойонами,  у
них и белые  юрты,  и  стада,  и  резвые  кони.  А  к  тебе  хан  Тэмуджин
несправедлив!
   -  Нет, Каймиш, это ты несправедлива  к  хану  Тэмуджину!  Мне  он  дал
много. Сижу в своей юрте, ты рядом, котел мяса  варится.  Я  бы  мог,  как
Чимбо, Чилаун или Чаурхан-Субэдэй,  рубить  врагов  мечом.-  Покосился  на
Каймиш - не рассмеется? Нет, сидит задумавшись.- Но мне это не нужно. Я не
хочу этого. И я радуюсь, что Судуй пока не  ходит  в  походы.  Ты  помнишь
меркитский плен? Неужели ты хочешь, чтобы  наш  сын  хватал  за  волосы  и
приторачивал к седлу, убивал стариков и старух?
   -  Ну что ты говоришь, Тайчу-Кури!  Не  надо  говорить  этого!-  Словно
чего-то испугавшись, Каймиш села с ним рядом, прижалась головой к  плечу.-
Ты у меня неглупый. Это я глупая. Не надо мне ни шелков, ни медных котлов,
ни чаш из серебра... Прожить  бы  так,  как  сейчас  живем,  до  скончания
дней...
   -  Проживем, Каймиш.
   Собака приподняла голову, поводила ушами, вильнула хвостом  и  пошла  к
двери.
   -  Это Судуй едет. Рано что-то. У меня и мясо не сварилось.
   Судуй приехал не  один.  С  ним  был  Джучи.  Тайчу-Кури  и  Каймиш  от
растерянности даже позабыли поклониться. Еще больше  растерялись,  увидев,
что лицо у сына в  синяках,  воротник  шубы  оторван,  полы  располосованы
словно бы ножом. И у Джучи шуба, крытая шелком, порвана, один  рукав  едва
держится.
   -  Что с вами?
   Судуй глянул на Джучи, повернулся к матери, лицо его - сплошные  синяки
и кровоподтеки - расплылось в беспечно-веселой улыбке.
   -  Коровы пободали.
   -  Какие коровы? Ты о чем это говоришь?
   -  Вот такие.- Судуй растопырил у висков указательные пальцы.- Рогатые.
Снимай, Джучи, шубу. Мать пришьет рукав - никто не заметит. Она умеет. Что
рукав! Оторванные уши пришить может!
   Каймиш долго примерялась к  рукаву,  что-то  бормотала  себе  под  нос,
наконец сказала:
   -  Не могу. Шелк надо шить шелковыми нитками. А где они?
   -  Надо пришить!- настаивал Судуй.
   -  Да зачем же портить такую хорошую шубу? Дома Джучи все сделают  куда
лучше.
   -  Конечно! Но  увидит  это,-  Судуй  подергал  рукав,-  Борте-хатун  и
сердцем скорбеть будет, спрашивать начнет: где, как, почему?
   Джучи ковырял  палкой  аргал  в  очаге.  Его  глаза  были  печальны,  и
разговора Судуя с Каймиш он, кажется, не слышал. Тайчу-Кури  встревожился.
Парни что-то скрывают. Судуй много говорит, много шутит. Тут уж гадать  не
надо - вышло что-то неладное. И по Джучи видно. Уж не  натворили  ли  чего
плохого? Не должно бы. Джучи разумен...  Но  кто  знает!  О  вечное  небо,
отведи от нас все беды-невзгоды и козни злых духов.
   К юрте кто-то подъехал, соскочил с лошади. Все разом повернули головы к
дверям, Судуй умолк на полуслове, укрепляя  Тайчу-Кури  о  мысли,  что  он
чего-то побаивается. В юрту вошел  Шихи-Хутаг.  Его  лицо  с  пришлепнутым
утиным носом было веселым.
   -  Счастья вам и благополучия!- громко сказал он, присел рядом с Джучи,
наклонился к уху, и Тайчу-Кури услышал  его  шепот:-  Они  будут  молчать.
Своими словами я нагнал на них страху. Еще и повинятся перед тобой.
   -  Спасибо,-  так  же  тихо  ответил  Джучи,  но  глаза  его   остались
печальными.
   После того как Шихи-Хутаг и Джучи ушли, Судуй рассказал, что  случилось
на охоте.  Младшие  братья  Джучи,  Чагадай  и  Угэдэй,  не  захотели  ему
повиноваться. Заспорили. Все трое разгорячились, и  кто-то,  скорее  всего
Чагадай,  назвал  Джучи  меркитским  подарком.    Всегда    спокойный    и
рассудительный Джучи не стерпел обиды, дал братьям по зубам. Те - в драку.
Судуй начал их растаскивать. Чагадай и Угэдэй сорвали  зло  на  нем,  ножи
выхватили. Хорошо, что подоспели Шихи-Хутаг и Тулуй.
   Рассказывая, сын посмеивался, будто все это было очень забавно.  Каймиш
сначала перепугалась, потом разозлилась, изругала Судуя, даже  кулаком  по
спине стукнула.
   Прошло несколько дней, и все уже стало забываться.  Но  однажды  пришел
нукер и увел Судуя к Борте-хатун. Домой сын возвратился покачиваясь, будто
котел архи выпил, пробовал улыбаться, но и улыбка была как у хмельного, не
настоящая. К нему подскочила Каймиш.
   -  Что с тобой?
   -  Спина чесалась... Палками прошлись - хорошо стало.
   Раздели, уложили в постель. Вся спина у него вздулась и посинела.
   -  За что же тебя?- спросил растерянно Тайчу-Кури.
   -  Борте-хатун что-то прослышала о драке. Стала  спрашивать  сыновей  -
заперлись. У меня хотела выведать. Да разве я скажу!
   Каймиш, поохав, опять стала ругаться:
   -  Мало тебе дали палок, глупому! Как осмелился запираться перед хатун?
   -  Я - нукер Джучи. Как скажу без его дозволения?
   -  Очень ты нужен Джучи! Видишь, как позаботился о тебе!
   -  Он бы позаботился. Но его не было.
   -  Отправит тебя Борте в найманские кочевья пасти овец - будешь знать!
   -  Поступок моего сына правильный,- заступился  за  Судуя  Тайчу-Кури.-
Будь я на его месте...
   Каймиш не дала ему говорить:
   -  Тебя мало били? Сыну такой же доли хочешь?
   Конечно, он не хотел, чтобы у сына была  такая  же  доля.  Сколько  раз
приходилось ему, как сейчас Судую, отлеживаться на животе после  побоев  -
не счесть! Давно это было, но стоит вспомнить - и спину подирает  морозец.
Но что он может сделать, чтобы уберечь сына? Почти ничего...

     III

   Перед битвой с найманами хан Тэмуджин думал, что если небо  дарует  ему
победу и он станет единым,  всевластным  повелителем  великой  степи,  его
жизнь озарится радостью, какой  не  ведал  от  рождения,  уйдут  страхи  и
тревоги за свой улус, покойно и умудренно он будет править  племенами.  Но
радость была недолгой, она померкла под грузом  забот.  Удержать  в  руках
улус, такой огромный, что и умом обнять трудно, оказалось  много  сложнее,
чем повергнуть к своим ногам Таян-хана.  Ему  удалось  заглушить  извечную
вражду племен, перемешав людей, как зерна проса в торбе. Заглушить, но  не
искоренить.  Это  он  хорошо  понимал,  и  в  душе   сочилось,    сочилось
беспокойство.
   Каждое утро, сумрачный и настороженный, он принимал вестников  со  всех
сторон улуса. Позднее подходили ближние нойоны, и вместе  с  ними  начинал
думать об устройстве разных дел.
   Хороших вестей не было.  Брат  Борте  нойон  Алджу  доносил:  родовитые
нойоны хунгиратского племени сговариваются отложиться от него и  поддаться
Алтан-хану.
   Второй вестник прибыл от тысячника  Джида-нойона.  Одна  из  его  сотен
возмутилась и с семьями, со скотом ушла к  хори-туматам.  Джида  спрашивал
позволения сотню разыскать, где  бы  она  ни  укрывалась,  и  всех  воинов
истребить... Еще с осени приходили к хану воины  из  тысячи  Джида-нойона,
расселенной в  бывших  меркитских  нутугах.  Жаловались,  что  Джида-нойон
делает большие поборы. Давай  ему  войлоки,  кожи,  овчины,  овец,  быков,
лошадей. Женщинам и детям ничего не остается, они живут в голоде и холоде.
Он  вытребовал  Джида-нойона  к  себе,  стал  доискиваться,  почему    так
получается. Нойон перечислил, сколько чего  нужно  для  содержания  тысячи
воинов. И получилось - ничего лишнего не берет.
   Как тут быть? Ни злой умысел хунгиратских нойонов, ни беглая сотня сами
по себе не страшили его. Худо, что это-отголоски общего недовольства. Пока
оно выплескивается такими вот не очень опасными вспышками. Но со временем,
если их не гасить, вспышки сольются, и вновь в степи  запылает  пожар.  Но
как гасить недовольство? Для сохранения покоя  улуса  нужны  воины,  много
воинов. Они есть. И они верно служили ему, надеясь  добыть  копьем  лучшую
жизнь себе  и  своим  детям.  Но,  разгромив  Таян-хана,  он  не  позволил
безвластно  грабить  найманские  курени:  еще  живы  Буюрук  и    Кучулук,
ограбленные найманы побегут к ним, станут их силой. Этого никто понять  не
желает! Воины и многие нойоны считают себя обманутыми, обделенными. И  это
не все. Чтобы сохранить в целости улус, надо  держать  под  рукой  десятки
тысяч воинов. И каждого надо одеть, обуть, вооружить,  на  коня  посадить,
едой снабдить. Где что брать? У  семьи  того  же  воина.  Взял  -  оставил
голодными детей. Какой же верности и преданности можно ждать после этого?
   Тревожило и другое. Его владение стало сопредельным с землями тангутов,
могущественных  не  менее,  чем  Алтан-хан.  И  к  ним,  по  слухам,  ушел
Нилха-Сангун. После мучительных раздумий он решился на шаг, который многим
его нойонам  показался  безумным.  Отобрал  двадцать  тысяч  самых  лучших
воинов, дал им лучшее оружие, посадил на лучших коней и отправил в  поход.
Ничего безумного в этом не было. Тангуты думают,  что  пока  живы  Буюрук,
Кучулук, Нилха-Сангун и другие враги, он будет озабочен только тем, как их
сокрушить, им и в голову не придет  поостеречься.  И  двадцать  тысяч  его
отважных воинов падут на тангутов, как ястребы  на  дремлющих  уток.  Пока
очухаются, соберут  силы,  воины  сумеют  расчесать  им  волосы  и  намять
затылки. После этого, прежде чем помогать Нилха-Сангуну или  Буюруку,  они
крепко подумают.
   Но  всего  предвидеть  никому  не  дано.  Может  случиться  всякое.  Из
рассказов Ван-хана он знал,  как  велико,  богато,  многолюдно  тангутское
государство, какие большие там города, обнесенные высокими стенами... Если
войско постигнет неудача, будет худо, очень худо.
   В юрту вошел Татунг-а,  сел  за  столик,  приготовился  записывать  его
повеление. Но он всего еще не обдумал. Проще всего послать воинов в  земли
хори-туматов, истребить беглецов. Однако как посмотрят на это хори-туматы?
Ввязываться в драку с ними - не время... Не  трудно,  наверное,  похватать
хунгиратских злоумышленных нойонов. Но если  за  ними  люди  Алтан-хана...
Нет, надо думать и думать...
   -  Ты мне не нужен,- сказал он Татунг-а.- Как  постигают  тайну  письма
мои сыновья? Прилежны ли?
   -  Прилежны, хан.
   -  Все?
   -  Шихи-Хутаг выказал большие способности. У него острый ум  и  хорошая
память.
   -  О его уме знаю. Я спрашиваю о сыновьях.
   -  Джучи очень прилежен. И Тулуй. Чагадай упорен. Угэдэй памятлив,  но,
прости меня, великий хан, немного беспечен.
   -  За беспечность и лень строго наказывай. Когда учишь, забудь, что они
мои дети.
   Стали подходить нойоны. Садились каждый на отведенное ему место.  Позже
всех пришел шаман Теб-тэнгри, сел рядом с ханом.
   -  Нойоны, нам надо подумать о многом и важном,- сказал Тэмуджин.-  Мой
улус стал так велик, что если я захочу объехать его по краю, мне  придется
скакать с весны до осени, он так многолюден, что если собрать юрты в  одно
место, они займут пространство в  несколько  дней  пути.  Править  улусом,
чтобы и у самых дальних пределов самый  ничтожный  харачу  чувствовал  мою
власть и силу,- то же, что одному всаднику держать в руках поводья  тысячи
коней...
   Он замолчал, обдумывая, как лучше высказать нойонам, чего он  хочет  от
них. Шаман шевельнулся, заговорил, не спросив позволения и обращаясь не  к
нему - к нойонам:
   -  Хан  Тэмуджин,  охраняемый  духами  добра,  неусыпно   печется    об
устройстве улуса, устремляет сво