ел из палатки, заглянул в котел, потянул ноздрями вкусный залах.
   -  Молодец!
   -  Я думал, что ты захочешь угостить Хултугана.
   -  Правильно подумал... Эй, воин, приведи ко мне сына Тохто-беки.
   -  Джучи, ты почему вчера подставил лоб под стрелу?
   -  Не догадываешься? Мы с ним одной веревкой связаны. Один конец у меня
в руках, другой у него  на  шее.  И  он  правильно  сказал  -  о  чем  нам
говорить?.. Я хотел уравняться. Но забудь об этом. Не вздумай  кому-нибудь
рассказывать.
   -  Даже моей Уки?
   -  Ни  твоей,  ни  моей.  Сказал  мужчине  -  сказал  одному,  говоришь
женщине - слышит сотня.
   -  Тебе было страшно?
   -  А ты попробуй - узнаешь.
   Воин подвел к огню Хултугана. Царапина на его лбу засохла, черным косым
рубцом пересекала лоб от волос  до  бровей.  Он  приветствовал  Джучи  как
равный  равного,  и  в  этом  не  было  высокомерия   или    горделивости,
скорее-уважение. Судуй разостлал на траве попону, налил в чаши шулюн.
   -  Ешь, мэрген, береги свои силы,- сказал Джучи.
   -  Для чего они мне, мои силы?
   Джучи глянул на караульного, велел ему уйти, наклонился к Хултугану.
   -  Я помогу тебе бежать.
   Хултуган держал в руках чашу с шулюном,  дул  на  черные  крошки  лука,
плавающего в блестках  жира,  старался  собрать  их  в  кучу.  Но  крошки,
кружась, расплывались.
   -  Я ждал, что ты это скажешь. Спасибо. Но я не  побегу.  У  меня  были
братья - их нет. Была жена... Были друзья...  Была  родная  земля...  Были
удалые кони-бегунцы, был тугой лук в руках... Ничего не осталось.  Куда  я
побегу? Зачем? Для чего, для кого жить буду?
   -  Напрасно вы не попросили пощады. Напрасно!
   -  Почему мы должны были просить пощады?
   -  Разве не виноваты перед нами?
   -  А вы?
   -  Мы тоже.- Джучи вздохнул,  задумался.-  Мы  с  тобой  понимаем  друг
друга... Понимаем, а? Понимаем. Но для этого тебе и мне надо было  глянуть
смерти в лицо. Неужели и народы должны пройти через то  же,  чтобы  понять
друг друга?- Внезапно заторопился:- Пойдем к Субэдэй-багатуру. Покажи, как
ты умеешь стрелять.
   Хултуган разбивал одну стрелу другой. Нойоны и воины  удивленно  ахали.
Субэдэй-багатур покачал головой, проговорил с сожалением:
   -  Если бы это был не сын Тохто-беки...
   -  Пусть он будет моим нукером,- сказал Джучи.- Могу я его взять себе?
   -  Об этом спросишь у отца.
   Джучи закусил губу, отвернулся.
   Из степи прискакали дозорные, всполошив всех криками:
   -  По нашему следу идет войско! Очень большое.
   Субэдэй-багатур почесал ногтем переносицу, лохматые брови  наползли  на
суровые глаза.
   -  Что еще за войско? Воины, седлайте коней!
   Стан разом пришел в движение. Нойонам подали коней,  и  они  следом  за
Субэдэй-багатуром и Джучи поскакали в  ту  сторону,  откуда,  как  донесли
дозорные, двигалось неизвестное войско. Судуй  заседлал  своего  мерина  и
поехал догонять  Джучи.  Все  поднялись  на  одинокую  сопку,  на  которой
толпились дозорные. По всхолмленной степи неторопливой  рысью  шли  тысячи
всадников. Над ними полоскались широкие  полотнища  знамен.  Чужих  воинов
было  в  два  раза  больше.  Субэдэй-багатур  повертел  головой,    озирая
местность, стал говорить нойонам,  где  кто  должен  построиться.  Он  был
спокоен, говорил коротко, четко. Этому человеку был неведом страх...
   -  Субэдэй-багатур, прежде чем обнажать оружие, надо узнать, чего хотят
эти люди,- сказал Джучи.- Позволь мне поехать навстречу.
   -  Чего они хотят - видно...
   -  Но нам отец повелел идти на меркитов. Почему мы должны  сражаться  с
другими?..
   Субэдэй-багатур внял этому доводу. Что-то пробурчав себе  под  нос,  он
сказал:
   -  Можно и узнать. Но поедешь к ним не ты.
   -  Поеду я,- твердо сказал Джучи.- Судуй, следуй за мной,
   Он тронул коня. Субэдэй-багатур его не удерживал.
   Чужое войско, заметив их,  остановилось.  Холодок  страха  пробежал  по
спине  Судуя.  Вражеские  всадники  с  пышными  бородами,    носатые,    с
накрученными на голову кусками материи, расступились,  давая  дорогу.  Они
рысью промчались в глубь войска, остановились перед  человеком  в  богатой
одежде. Он  сидел  на  белом  коне,  уперев  ноги  в  красных  сапожках  в
серебряные стремена, равнодушно смотрел на Джучи и Судуя.
   -  Почему вы преследуете нас?- спросил Джучи.
   Его не поняли. Потом подъехал переводчик в полосатом  халате,  и  Джучи
пришлось  повторить  свой  вопрос.  Человек  на  белом  коне  пошевелился,
надменно сказал:
   -  Я хорезмшах Мухаммед.
   И замолчал, будто этим было сказано все. Джучи слегка поклонился ему.
   -  Мы с вами не желаем драться. Мы возвращаемся домой. Поверните  своих
коней назад.
   -  Зачем вы приходили сюда?
   -  Мы преследовали своих врагов.
   -  А мы преследуем вас.
   -  Почему? Мы вам не враги. Нашими врагами были меркиты...
   Лицо Мухаммеда осталось  равнодушным.  И  Джучи  горячился,  голос  его
звучал резко, сердито. Судуй, предостерегая его, толкнул ногой, и он  стал
говорить спокойнее.
   -  Мы бы хотели стать вашими друзьями. Если пожелаете, разделим с  вами
добычу и пленных. Зачем нам множить число убитых? Ради чего падет на землю
кровь ваших и наших воинов?
   Белый жеребец шаха прижал уши к затылку, куснул  коня  Джучи,  Мухаммед
натянул поводья.
   -  Уезжайте. Аллах повелел мне уничтожить неверных,  где  бы  я  их  ни
встретил.
   -  Опомнитесь!..
   Джучи не дали говорить. Развернули коня, ударили  плетью.  Под  смех  и
свист они промчались ... сквозь строй воинов, возвратились к своим.  Джучи
ничего не сказал Субэдэй-багатуру, безнадежно махнул рукой.
   Но хорезмшах напрасно надеялся на легкую победу. Сражение  продолжалось
до вечера, и нельзя было  сказать,  на  чьей  стороне  перевес.  Ночью  по
приказу Субэдэй-багатура воины разложили огни,  сами  бесшумно  снялись  и
ушли.

     V

   Ветер ошелушивал желтые листья с осин и берез, ронял на землю, сметал в
Уду, они плыли, покачиваясь на мелкой волне, кружась в водоворотах,  вниз,
к Селенге, по ней дальше, к Байкалу. На берегу под темнохвойной елью горел
огонь. Возле него снимал с кабарги  шкуру  Чиледу.  Ветер  крутил  дым,  и
Чиледу жмурил глаза, отворачивался. Время от времени он посматривал  в  ту
сторону, где пасся расседланный конь. Сняв  шкуру,  бросил  ее  на  траву,
отрезал кусок мяса, кинул на угли.
   Березовый лес на взгорье был  чист  и  светел.  Казалось,  белое  пламя
поднималось из земли и сияло холодноватым  немеркнущим  светом,  рождая  в
душе тихое удивление. Чиледу все больше любил леса своих  предков.  В  них
человек никогда не бывает одинок, он  может  говорить  с  соснами,  елями,
березами. Они отзовутся шелестом ветвей, трепетом клочьев отставшей  коры.
В степи человек, если он один,- он один.  А  тут  кругом  друзья.  Деревья
заслоняют человека от холодного ветра, от  глаз  людей...  Правда,  Чиледу
бояться за свою жизнь нечего. Она прожита. Все,  что  у  него  можно  было
отнять, люди давно отняли. Осталась маленькая радость - одиноко бродить по
лесам, спать на земле под баюкающий шум  друзей-деревьев  и  потрескивание
сушняка в огне. И ничего иного ему не надо.  Ему  бы  и  умереть  хотелось
среди деревьев... Пусть его последний вздох сольется  с  шелестом  ветвей,
пронесется  над  страдающей  землей,  и,  может  быть,   дрогнет    чья-то
ожесточенная душа, смягчится чье-то зачерствелое сердце...
   Бронзовые листья неслись по течению, прибивались к берегу, запутывались
в траве, намокали, тонули и плыли дальше по песчаному дну. Чиледу подумал,
что все люди как эти листья. Несет, кружит их река жизни. Одни прыгают  на
гребне волны, другие катятся по дну. Но конец у всех один...
   Ветер был не  сильный,  но  по-осеннему  холодный.  Приближается  самая
хорошая пора в жизни хори-туматов - охота. Они будут  бить  коз,  изюбров,
лосей, добывать белку, соболя, колонка, рысь... Только бы все обошлось и в
этом году. С той поры, как хори-туматы побили воинов сына  Есугея,  Чиледу
каждое лето ждал возмездия. Он был уверен, что хан ничего не забудет и  не
простит. Но время шло, на хори-туматов никто не нападал. Потом узнал,  что
сын Есугея ушел воевать Алтан-хана. Эта весть поразила Чиледу. С  тех  пор
как он помнит  себя,  о  стране  Алтан-хана  все  говорили  со  страхом  и
уважением, ни один из владетелей не мог и помыслить о единоборстве, а  вот
сын  Есугея  дерзнул...  Для  хори-туматов  это  счастье.  Если  Тэмуджина
растреплет Алтан-хан, ему будет не до хори-туматов. Если  Тэмуджин  осилит
Алтан-хана, добыча  будет  так  велика,  что  бедные  жилища  хори-туматов
перестанут его прельщать.
   Мясо изжарилось, но  было  жестким,  кабарга  попалась  старая.  Чиледу
проговорил вслух:
   -  Кабарга старая... Сам я тоже старый. Зубы стали худыми. Из рук  ушла
сила.
   После смерти Дайдухул-Сохора  Ботохой-Толстая  хотела,  чтобы  он  стал
вождем племени. Чиледу отказался. Он не из тех, кто может править другими.
Но  его  советами  Ботохой-Толстая  не  пренебрегает  и  сейчас.    Гибель
Дайдухул-Сохора ожесточила  ее,  она  возненавидела  всех  иноплеменников.
Когда пришел Хорчи набирать себе тридцать жен, Ботохой-Толстая хотела  его
убить. <Ничтожному говоруну нужно тридцать жен. А у меня был один  муж,  и
того отняли!> Чиледу едва ее уговорил. А позднее,  когда  стало  известно,
что хан ушел в Китай, Чиледу упросил  ее  отпустить  и  Хорчи,  и  пленных
воинов хана. Пусть идут в свои степи, к своим семьям.  Насилие  никому  не
приносит счастья.
   Чиледу достал из седельной сумы железный котелок, вскипятил в нем воду,
заварил листья брусники. Терпкий, горьковатый навар согрел  нутро.  Теперь
можно и вздремнуть. Чиледу постлал под бок седельный  войлок,  прилег.  От
огня шло сухое  тепло.  Успокоительно  поскрипывала  ель.  Человеку  нужно
немножко пищи, немножко тепла - и все. Что же его заставляет мучить себя и
мучить других? Или надо  потерять  все,  как  потерял  он,  Чиледу,  чтобы
удовольствоваться тем немногим, что доступно каждому?
   Он задремал и увидел знойную степь, крытый возок, услышал  гудение  мух
над потными спинами волов и тоскующую,  как  бы  рвущуюся  сквозь  рыдания
песню Оэлун. Песню оборвало ржание коня. Едет рыжий Есугей.  Но  теперь-то
он знает, что надо с ним сделать. Его надо убить. Тогда все  будет  иначе.
Конь ржал, и ему откликнулись другие. Надо успеть. Чиледу рванулся. И  сон
ушел от него.
   Огонь прогорел. Ветер кружил пушистый пепел. Призывно  ржал  его  конь.
Издали, с верховьев реки, доносилось ответное ржание. Хори-туматов там как
будто не должно быть... Чиледу пошел к коню. На другом берегу  за  кустами
черемухи промелькнули всадники. Он  хотел  их  окликнуть,  но  что-то  его
остановило. Вгляделся. Всадники показались вновь. Они  ехали  оглядываясь.
На голове у них были железные шлемы. Чужие. Воины.
   Пригибаясь, он побежал к коню. Надел узду, снял с ног путы, тихо  повел
в лес. Только бы не заметили. Только бы успеть предупредить.
   Но всадники, слышавшие  ржание  его  коня,  были  настороже.  Заметили.
Бросились через реку, закричали. Он вскочил на коня, оглянулся. Из леса на
берег Уды выскакивали новые всадники. Сколько  .же  их-тысяча,  две,  три?
Стрела просвистела над его головой, ударилась впереди в сосну, отщепив  от
ствола кусок коры. Лошадь прянула в сторону. Вторая стрела  ударила  ей  в
бок, Чиледу соскочил на землю, побежал в гору, сквозь прозрачный березняк.
   Всадники настигли его, чем-то тяжелым ударили  по  голове.  Он  ткнулся
лицом в опавшие листья.
   Очнулся на  берегу  реки,  у  своего  огня.  Чужие  воины  спешивались,
подкладывали в огонь дрова, разрезали  на  куски  мясо  кабарги.  Над  ним
наклонился пожилой воин.
   -  Смотрите, он живой!
   -  Если бы и сдох - ничего. Я эти места знаю.
   Голос говорившего показался знакомым. Чиледу приподнял тяжелую голову и
увидел  Хорчи.  Тот  приблизился  к  Чиледу,  круглое  лицо  расплылось  в
довольной ухмылке.
   -  Не ждал меня, Чиледу? А я вот, видишь, прибыл. И теперь уже никто не
помешает набрать мне тридцать самых красивых женщин вашего племени.
   Чиледу  сел. Перед  глазами  покачивались.,  расплывались  лица  людей,
деревья, морды лошадей. Он закрыл глаза, долго сидел так.  И  когда  снова
открыл глаза, стал видеть более отчетливо.
   -  Хорчи, мы и тебе, и всем  другим  сохранили  жизнь...  Зачем  пришел
снова?- Говорить ему было трудно, в голове что-то гремело, стучало.
   -  Чингисхан с помощью неба покорил все народы,- сказал Хорчи.
   -  Люди должны жить так, как они сами желают, а не так, как этого хочет
сын Есугея или кто-то другой. Ты  низкий  человек,  Хорчи.  Тебе  подарили
жизнь. А ты несешь смерть.
   -  Кто не покоряется Чингисхану, того само небо обрекает на смерть.
   -  Хватит с ним разговаривать!- сердито сказал  высокий  нойон.-  Пусть
садится на коня и указывает дорогу.
   -  Слышишь?- спросил Хорчи.
   Чиледу ненавидел этого человека с довольной  усмешкой.  Если  бы  враги
были без него, их можно было увести куда-нибудь в глубь леса, но с ним это
не удастся. А хори-туматы ничего не знают. И он ничем не может им помочь.
   -  Я не поведу вас...
   -  Тогда мы тебя убьем.- Хорчи хохотнул, будто сказал что-то забавное.
   -  На коней!- приказал нойон.- Хорчи, прикончи его.
   Хорчи взял у воина копье, ударил в грудь. Чиледу опрокинулся на  спину.
Горячая боль хлынула к горлу, перехватила дыхание. Но сознание не покинуло
его. Он слышал, как Хорчи выдернул из груди острие  копья,  как  застучали
копыта коней. Пошевелился, передохнул, и боль ушла, но тело  стало  словно
бы чужим. С большим трудом он подтолкнул под полу халата руку, зажал  рану
ладонью, почувствовал слабый ток крови сквозь пальцы. Но ни прижать ладонь
плотнее, ни сжать пальцами уже не мог. И понял, что это конец.
   Все было так, как он хотел. Над ним  тихо  шумел  лес,  качались  ветви
деревьев, косо падали  желтые  листья,  и  под  берегом  плескалась  река.
Сбылось его давнее желание, может быть, единственный  раз  в  жизни...  Но
должно сбыться и другое. Его душа отлетит к небесным кочевьям и соединится
с душой Оэлун. Ждать осталось недолго.

     VI

   Меж сопок мчался раненый хулан. По его спине с черным ремнем  пробегала
дрожь, из дымчато-серого бока струилась кровь, брызгами падала на покрытую
изморозью траву. Хулан заворачивал голову  и  круглым  обезумевшим  глазом
смотрел на преследователя. Его покидали силы, он все  чаще  запинался.  Но
устал и конь под преследователем.
   Хан бешено колотил пятками в потные бока коня.  Еще  немного...  Еще...
Хан привстал на стременах, натянул лук, нацелил  стрелу  в  спину  хулана.
Мимо. От досады выругался, луком ударил по крупу коня.
   Хулан запнулся, упал на колени, однако тут же  вскочил  и  побежал.  Но
расстояние сразу убавилось. И хан вновь поднял лук. Снова не попал. В  его
светлых глазах взметнулась злоба. Он стал кидать стрелы одну  з,а  другой,
почти не целясь, и все они втыкались  в  землю  то  слева,  то  справа  от
хулана. Стрелял до тех пор, пока рука, опущенная в колчан,  не  наткнулась
на пустоту. Отбросил ненужный  теперь  лук,  резанул  плетью  коня.  Хулан
уходил, и было бы  благоразумно  остановиться.  Но  благоразумие  покинуло
хана. Неистовая ярость охватила  его.  Он  терпел  поражение  и  не  хотел
признать этого. Он ненавидел хулана за то, что бежит быстро, своего коня -
за то, что бежит медленно, самого себя - за неумение верно послать стрелу.
   Конь хрипло, запаленно дышал, от ударов плети он  даже  не  вздрагивал.
Обессилел  и  хулан.  Он  уже  не  оглядывался,  опустил  большую  голову,
спотыкался чуть ли не на каждом шагу, его кидало из стороны в сторону.
   Конь неожиданно зашатался и рухнул на землю. Хан едва  успел  выдернуть
из стремян ноги. Хулан остановился, уткнув морду в траву,  постоял  так  и
медленно лег.
   Хан сел на траву.  Его  руки  и  ноги  подрагивали,  сильно  колотилось
сердце. В душе уже не было ни ярости, ни ненависти. Не было и радости, что
хулан не ушел, и жалости к загнанному коню не было. Жалко почему-то  стало
себя. Вытянул подрагивающие руки с крупными выпуклыми ногтями на больших и
сильных пальцах. Кожа на тыльной  стороне  ладоней  собралась  в  глубокие
морщины, под ней синели  набухшие  жилы.  С  внезапно  нахлынувшей  тоской
подумал: <Неужели старею?> Снял с головы шапку, провел ладонью по  голове,
ощупал косички. Волосы от лба до макушки почти совсем вылезли,  в  косички
скоро нечего будет заплетать, в бороде и усах все  гуще  изморозь  седины.
Неужели близка старость? А жизнь только начинается.
   Вдали показались кешиктены. Он оставил их, когда ранил хулана. Хотелось
добить самому. Не смог. Видно, не те уже стали руки, и глаз  уже  не  тот,
видно, ушла молодость... Ну, нет. Он никогда не будет  старым  и  дряхлым,
небо убережет его от немощи.
   Хан резко поднялся,  пошел  к  хулану,  на  ходу  доставая  нож.  Хулан
пошевелил ушами, приподнял голову и вдруг с утробным стоном встал на ноги,
сделал шаг, другой. Хан побежал к нему, путаясь в полах  длинного  халата.
Хулан тоже стал быстрее перебирать ногами, перешел на рысь  и  скрылся  за
сопкой. Хан возвратился к коню. Его мокрый от  пота,  курчавый  бок  часто
подымался и опускался, из влажных ноздрей с шумом, как из кузнечного меха,
вырывалось дыхание, колебля перед мордой траву.
   Подскакали кешиктены. Никто ни о  чем  не  осмелился  спросить,  Подали
брошенный им лук и раскиданные стрелы - все до единой подобрали,-  подвели
чьего-то коня, хотели помочь сесть в седло, но он оттолкнул  их,  поставил
ногу в стремя, левую руку положил, на переднюю луку  седла,  правую  -  на
заднюю. Когда-то он взлетал в седло легко, как  птица.  Но  сейчас  ощутил
груз своего тела и снова подумал об ушедшей молодости.  До  самого  куреня
никому не сказал ни слова.
   Его ставка - орду - напоминала  огромный  город.  Выше  всех  была  его
зимняя юрта, обтянутая снаружи материей с крупными узорами,  с  горловиной
дымового отверстия, расписанного китайскими художниками  пламенно-красными
красками, с резной позолоченной дверью - на каждой из двух створок  дракон
в окружении плодов и листьев. Слева и справа тянулись ряды юрт его  жен  и
наложниц, сыновей, ближних нойонов, за ними, до крутых  гор,  прикрывающих
орду  от  северных  ветров,  тянулись  тысячи    юрт    воинов,    харачу,
рабов-боголов. Со всех концов его огромного улуса к орду тянулись  дороги.
По ним гнали овец,  везли  на  телегах  хурут,  шерсть,  кожу,  купеческие
караваны доставляли зерно и ткани, посуду из глины, стекла, меди,  дорогие
доспехи для мужчин и украшения для женщин, прибывали посольства с дарами и
данью; от Мухали,  добивающего  Алтан-хана,  бесконечной  вожжой  тянулись
обозы, груженные добычей, и толпы пленных умельцев. Елюй Чу-цай  советовал
ему построить город с дворцами и храмами, обнести его крепкой стеной,  как
это водится в других государствах. Он насмешливо ответил:
   -  Китай ограждался стеной - оградился? Для своего улуса я сам стена. А
храмы... Небо всегда над нами, духи живут в степях и лесах,  в  долинах  и
горах. Кто молится - будет услышан и без храмов.
   -  У каждого народа, великий хан, свой бог, и каждый молится по  своему
разумению. Ты основал всеязычное государство.  Как  кирпичи  строения,  не
скрепленные глиной,-  всяк  народ  сам  по  себе.  Толкни  плечом,  и  все
посыплется. Скрепить народы может единая вера или разумное государственное
устроение.
   -  У всех одной веры нет и быть не может. Пусть  на  небе  для  каждого
будет свой бог-господин, а на земле господин над всеми я. Эти и свяжет все
кирпичи, А какой вывалится, я посажу воинов на  коней  и  растопчу  его  в
мелкие крошки.
   -  Великий хан, сидя на коне, народы завоевать можно...
   -  И те, что живут за стенами,- подсказал хан.
   -  Да. Но управлять ими, сидя на коне, невозможно. Государь, прикажи не
разорять города и селения. Пусть люди живут, как жи