коне, напрягая  зрение,  всматривался  в
строй врагов. Ему казалось, что  монголов  стало  вдвое  больше.  Или  так
кажется в мутном свете утра? Подскакал Тимур-Мелик, наклонился, прошептал:
   -  Войско ропщет. К врагам прибыло подкрепление.
   Стали подъезжать эмиры. Они склонны были уйти, не возобновляя битвы.
   -  Нас сомнут. Все падем.
   Ничего не сказав, Джалал ад-Дин слез с коня, подтолкнул повод под пояс,
обнажил саблю. Рядом с ним встал Тимур-Мелик.
   В этот раз монголы направили  основной  удар  на  более  стойкое  крыло
войска Джалал  ад-Дина,  которым  начальствовал  Сейф  Аграк.  Туча  стрел
заставила их повернуть назад. Но тут же они ударили снова,  прорвались  до
мусульманских рядов, в ход пошли мечи и копья. Однако Сейф Аграк устоял...
   К полудню удары монголов стали слабеть. Измученные кони  спотыкались  в
промоинах, падали. И тогда Джалал ад-Дин приказал своим  воинам  сесть  на
коней, идти вперед. Монголы побежали. Под мусульманами кони  были  свежие.
Врагов легко настигали,  рубили,  стаскивали  с  седел.  Уйти  удалось  не
многим. Тут-то и обнаружилось, почему войско врагов показалось утром вдвое
больше. Монголы скатали войлоки, привязали их  стоймя  к  спинам  заводных
лошадей. Издали эти войлочные скатки были приняты за воинов.
   Вечером  перед  шатром  Джалал  ад-Дина  при  свете  множества    огней
разгулялись страсти победителей. Пленным отрезали носы и  уши  и,  вдоволь
насладившись их страданием, убивали. В шатре эмиры пили вино, славили  имя
Джалал  ад-Дина,  клялись  истребить  всех  монголов.  Джалал  ад-Дин  был
счастлив.
   Но  сказано:  где  много  радуются,  там   открывают    ворота    горю.
Разгоряченные вином, Амин-Мелик и Сейф Аграк  поспорили  из-за  отнятой  у
монголов арабской кобылицы. Кобылицу  захватили  воины  Сейфа  Аграка.  Но
Амин-Мелику казалось, что она должна быть  уступлена  ему,  ближайшему  из
родичей молодого шаха. Сейф Аграк уступать не желал, потому что считал: он
сражался лучше всех эмиров. Спор мгновенно перерос в ссору. Амин-Мелик без
долгих раздумий хватил плетью по лицу Сейфа Аграка. У  того  вспух  рубец.
Плача пьяными слезами,  с  перекошенным  лицом,  он  стал  умолять  Джалал
ад-Дина тут же наказать обидчика.
   -  Обожди до завтра,- сказал Джалал ад-Дин.- Завтра на  все  посмотришь
иначе.
   -  Ты  выгораживаешь  Амин-Мелика,  справедливые  правители   так    не
поступают. Ты несправедливый правитель. Такой же, каким был твой отец.
   Высказав все это, Сейф Аграк уехал к своим воинам.  Ночью  он  увел  их
неизвестно куда. Джалал ад-Дин отошел  в  Газну.  Отсюда  отправил  гонцов
разыскать Сейфа Аграка. Его нашли, но возвратиться он отказался. <Пока жив
Амин-Мелик, мне рядом с тобой места нет>.
   А к Газне шел сам  великий  хан,  разъяренный  поражением  Шихи-Хутага.
Джалал ад-Дин направился к Инду, намереваясь переправиться через эту  реку
и за нею укрепить свои силы. Его воины не  успели  собрать  и  приготовить
плотов, как подошли монголы. Они подковой охватили войско Джалал  ад-Дина,
прижали к берегу. Внизу, под крутым яром, стремительно  мчалась  река,  ее
шум заглушал голоса людей.
   Амин-Мелик хотел прорваться и уйти вниз по реке, но был  убит  в  самом
начале  сражения.  Монголы  медленно  сжимали  полукружие.  Джалал  ад-Дин
носился вдоль берега, кидался в самые опасные места, бесстрашием  укрепляя
дух воинов. Он искал слабое место в строю монголов, надеясь прорваться. Но
хан знал свое дело. Все звенья его  смертельного  полукружья  были  крепко
сцеплены друг с другом. Оставалось одно - уходить за реку. Шах стянул  все
силы вокруг себя, ударил на центр монгольского войска, чуть потеснив  его,
круто повернул коня, на ходу сбросил доспехи, остался в легкой  рубашке  и
шароварах. Конь перед обрывом стал сбавлять  бег,  заворачивать  голову  в
сторону. Он резанул  его  плетью.  Конь  птицей  полетел  с  обрыва.  Вода
захлестнула и его, и Джалал ад-Дина. Но конь выправился, поплыл, борясь  с
течением. Рядом плыли воины.  Сверху,  с  обрыва,  летели  стрелы.  Убитых
воинов,  лошадей  подхватывало  течение  и  уносило  вниз.  Джалал  ад-Дин
оглянулся. К берегу подъехал всадник с седой бородой. Сутулясь, он смотрел
на бегство мусульман.
   Ноги коня коснулись  каменистого  дна.  Пошатываясь,  он  вынес  Джалал
ад-Дина на пологий берег. На другом берегу все так же  сутулился  в  седле
седобородый всадник. Джалал ад-Дин погрозил ему кулаком.

     XI

   -  Молодец,- пробормотал хан.- Молодец.
   -  Кто молодец?- спросил Шихи-Хутаг.
   -  Уж, конечно, не ты.  Сын  ничтожного  правителя  Мухаммеда  молодец.
Хотел бы я, чтобы все мои сыновья были такими, как он.- Хан  тронул  коня,
поворачивая его к своему стану.
   Шихи-Хутаг поехал рядом. Его умное лицо с  пришлепнутым,  утиным  носом
было уныло. Шихи-Хутаг тяжело переживал свое поражение -  единственное  за
всю эту войну. В первое мгновение, когда Шихи-Хутаг  явился  перед  ним  с
растрепанными остатками войска, хан задохнулся  от  ярости.  Но  рассудком
подавил свой гнев. Подумал, что это поражение будет даже на пользу другим.
Сказал, обращаясь к нойонам:
   -  Собака, гоняя зайцев, должна знать, что в лесу водятся рыси и волки.
   Пристыженный Шихи-Хутаг не, смел поднять головы. Сейчас хан добавил ему
соли на старую рану. Но  не  Шихи-Хутаг  был  у  него  на  уме.  Глядя  на
отважного Джалал ад-Дина, он думал о Джучи. Сын все больше беспокоит  его.
Со своим войском он удалился за Сейхун, в кыпчакские степи, живет там,  не
помышляя о походах и сражениях, тихо правит пожалованным  ему  улусом.  Не
понимает, что стоит бросить меч в ножны, и его начнет есть ржавчина.
   -  Смотри веселее, Шихи-Хутаг. Ни один человек не может  делать  всего.
Ты не можешь водить в битву воинов, как Мухали Субэдэй-багатур или  Джэбэ.
Но нет  человека,  кто  мог  бы,  как  ты,  следить  за  исполнением  моих
установлении. Через тебя утверждаю в улусе порядок... Улус мой  становится
больше, и такие люди, как ты, все нужнее.
   От скрытого своеволия старшего сына  думы  хана  устремились  в  родные
степи. Там тоже не все  ладно.  Недавно  в  найманских  кочевьях  изловили
несколько тангутов. Они пытались возмутить людей. На этот раз не  удалось.
Но кто скажет, что будет в другой раз? Кажется, пришла пора  возвращаться.
Сартаулов добьют и без него.
   -  Шихи-Хутаг, собери нойонов на совет.
   Выслушав хана, нойоны согласились: пора возвращаться. Что бы ни  сказал
- соглашаются. Это облегчает его жизнь, но временами он  чувствует  вокруг
себя пустоту, и  тогда  хочется,  чтобы  кто-то  начал  спорить  горячо  и
безоглядно. Однако нойоны не возражали  и  тогда,  когда  он  сказал,  что
возвращаться намерен  через  горы  Тибета.  Об  этом  труднейшем  пути  он
подумывал давно. Если сможет провести войско по кручам, где  ходят  только
горные козлы, ударит на тангутов там, где они его совсем не  ждут.  Нойоны
не хуже, чем он сам, понимали, что путь через Тибет и труден, и опасен,  а
вот промолчали. Что это? Вера в него? Или боязнь разгневать несогласием?
   Начали  готовиться  к  походу.  Откармливали  коней,  все    увязывали,
укладывали. Хан,  как  и  в  прежние  годы,  объезжал  войско,  придирчиво
проверяя снаряжение. Новое трудное дело увлекало его, прибавляло  сил.  Он
был весел и неутомим. Но однажды поздно вечером кешиктены впустили  в  его
шатер гонца, прибывшего  из  степей.  Гонец  склонился  перед  ним,  глухо
сказал:
   -  Великий хан, нойон Мухали умер.
   Негромкий голос гонца отдался в ушах громом. Мухали, его лучший  нойон,
умер... Умер, не  довершив  покорения  Китая.  Сколько  же  трав  истоптал
Мухали? Немногим больше пятидесяти.
   -  Умер или убит?
   -  Умер своей смертью.
   -  Своей смертью...- повторил хан. Разозлился:- Пошел отсюда, дурак!
   Вслед за гонцом хан вышел  из  шатра.  Стан  был  разбит  в  предгорьях
Гиндукуша. В лунном свете холодно  поблескивали  заснеженные  вершины.  По
склонам вниз сползали мутные клубы тумана. Хан сел на камень. Ему хотелось
представить лицо Мухали, но из этого  ничего  не  получалось.  Черты  лица
виделись размытыми, как сквозь туман. Мухали было нелегко. Воинов  оставил
ему мало. Воевать приходилось руками тех, кто предал Алтан-хана.  Он  умел
держать их взнузданными, был крут и  беспощаден  с  лукавыми.  Обласканный
когда-то  Елюй  Люгэ,  постепенно  усиливаясь,  возомнил,  что  может   не
считаться с Мухали. С малыми своими силами Мухали разгромил строптивого, и
Елюй Люгэ, страшась возмездия, покончил с собой... Нет,  идти  через  горы
Тибета нельзя. Тибет - неизвестность. А он должен привести в степи войско,
способное сокрушить любого врага.
   В стане слышался говор и смех воинов. И  это  раздражало  хана.  Мухали
умер, и никто о нем не печалится. Неужели так же будет, когда умрет он?
   За спиной в почтительном отдалении стояли кешиктены. Не оборачиваясь он
сказал:
   -  Позовите Боорчу!
   Кто-то торопливо побежал. Из-под гутул полетели,  пощелкивая,  камешки,
Боорчу пришел, сел против хана, плотнее запахнул на груди халат.
   -  Умер Мухали.
   -  Я слышал, великий хан.
   -  Неужели и наша жизнь подходит к концу?
   -  Это так, великий  хан.-  Боорчу  вздохнул  и  неожиданно  попросил:-
Отпусти меня, великий хан.
   -  Куда?- не понял хан.
   -  Домой. В степи. Устал я.
   -  От чего?
   -  От всего... Мне снится юрта на  берегу  Керулена,  запах  ая-полыни.
Хочу смотреть, как резвятся на зеленой траве жеребята и играют дети.
   Хан молчал, покусывая губы. Нет, не понял боли его души друг Боорчу.  И
никто не поймет. Могла бы понять, наверное, старая толстуха Борте. Но  она
далеко. Почему он не взял ее с собой?..
   -  Чу-цай уведомил меня: в Самарканд прибыл даосский  монах  Чань-чунь.
Ты, Боорчу, бери тысячу воинов. Встретишь монаха и проводишь ко мне.
   -  Встретить старца мог бы кто-то и другой, помоложе, чем я.  Не  держи
меня, великий хан!
   Встав с камня, ничего не сказав, не взглянув на  Боорчу,  хан  пошел  в
шатер.
   Переждав жару в предгорьях, хан двинулся обратно по разоренной  недавно
земле. Трудные думы о старости  и  близком  конце  мучили  хана,  и  он  с
возрастающим нетерпением, с крепнущей надеждой ждал встречи с Чань-чунем.
   Встреча произошла под Балхом. Чань-чунь оказался старым, но  легким  на
ногу человеком. Малорослый, в широком складчатом одеянии, он  не  вошел  -
вкатился в ханский шатер, наклонил голову,  сложил  перед  морщинистым,  с
маленькой седой бородкой лицом  ладони  рук,  хрипловатым  голосом  что-то
сказал. Переводчик передал его слова:
   -  Ты звал меня, и я прошел десять тысяч ли, чтобы быть тебе полезным.
   Хан велел подать кумыс. Но Чань-чунь от напитка отказался, пояснив, что
употребляет только растительную пищу. Глаза старца под  седеющими  бровями
были с живым блеском, взгляд прям, без тени страха или униженности.
   -  Труден ли был твой путь?
   -  Труден. Но не для тела, не приученного к излишествам. Для духа.
   -  Что омрачило твой дух?
   -  Земля, усеянная костями людей. Где были рощи-обгорелые пни, где были
селения - пепелища.
   Хан нахмурился.
   -  Ты говоришь о своей стране? Небо отвергло Китай  за  его  чрезмерную
гордость и роскошь.  Я  не  имею  в  себе  распутных  наклонностей,  люблю
простоту нравов, во всем следую умеренности. Ты  видишь,  на  мне  нет  ни
золота, ни драгоценностей. Я ем то же, что едят пастухи. О людях способных
забочусь, как о  своих  братьях.  И  не  оттого,  что  я  обладаю  особыми
доблестями, а оттого, что Алтан-ханы погрязли в неправоте и лживости, небо
множило мои силы...
   Не соглашаясь с ханом, Чань-чунь медленно покачал головой.
   -  В  любом  правлении  есть  и  хорошее  и  плохое.  Плохое   надлежит
отвергать, хорошее перенимать.
   -  Хорошее берешь - не возьмешь, а плохое  липнет  само.  Потому  лучше
ничего не перенимать, утверждать повсюду свое. В землях Алтан-хана  и  тут
были дома, просторные и теплые, поля  и  сады  давали  изобилье  еды.  Кто
скажет, что это плохо? Но сытость портит  нравы.  Мужчины  перестают  быть
воинами, и народы гибнут. Не я, небо карает людей. Я же  употребляю  силу,
чтобы достигнуть продолжительного покоя.  Остановлюсь,  когда  все  сердца
покорятся мне. Но время мое на исходе, а дел много. И я позвал тебя,  дабы
понять, что есть жизнь человека, что есть смерть его.
   Чань-чунь внимательно слушал хана, потом переводчика, было заметно, что
он хочет понять собеседника  как  можно  лучше.  Это  располагало  хана  к
откровенному душевному разговору.
   -  Жизнь  -  текучая  река.  На  поверхность  выскакивают  и   лопаются
пузырьки. Но не они двигают течение. Человек - пузырек на воде.
   Слова старца покоробили хана. Неужели  его  жизнь  -  пузырек  на  реке
жизни? Э, нет! Все другие, может быть, и пузырьки, всплывают  и  лопаются,
не оставляя следа... Но если он, хан, в силах изменить русло  реки  жизни,
даже остановить ее,-  он  не  такой,  как  все,  и  слова  старца  к  нему
неприложимы.
   -  Я хочу знать о тайне рождения и смерти.
   -  Рождение и смерть - то же, что утро и вечер. Между ними - день.  Дни
же бывают и длинные, и короткие. Продлить день человек не  в  силах  и  на
мгновение, но продлить свою жизнь он может на годы.
   -  Вот это  я  и  желаю  знать!-  обрадовался  хан.-  Я  хочу  получить
средство, чтобы стать бессмертным.
   По бледным губам старца скользнула и  пропала  снисходительно-печальная
улыбка.
   -  Великий хан, есть средство продлить жизнь, но нет  средства  сделать
человека бессмертным.- Чань-чунь развел руками, будто винясь  перед  ханом
за это.
   Хан почувствовал себя обманутым. Долго молчал, разглядывая свои руки  с
огрубелой, морщинистой кожей. Не хотелось верить, что его надеждам обрести
то, в чем небо отказывало всем, когда-либо жившим на земле, пришел  конец.
Он состарится и умрет, как старятся и умирают  обычные  люди...  Вся  душа
восставала против этого. Ему стало холодно и  страшно,  будто  смерть  уже
стояла за пологом шатра, и он уже жалел, что старец приехал: незнание было
лучше, чем такое знание. Почему небо несправедливо к нему? Дав  в  избытке
одно, почему отказывает в другом?
   Ему стоило усилий оторваться от этих мыслей.  Стараясь  быть  ласковым,
сказал:
   -  Ты устал с дороги. Иди отдыхать.
   Проводив его взглядом, поднялся и стал  быстро  ходить  по  шатру.  Под
ногами был войлок, глушивший шум шагов, и эта беззвучность пугала его, сам
себе он казался бесплотным духом. Вдруг резко остановился. Не ропщет ли он
до времени? Когда носил кангу, разве мог помыслить, что подымется на такую
высоту? Не то же ли и сегодня? Он разбил, уничтожил могущественных врагов,
он бросил под копыта своего коня  половину  вселенной...  Так  неужели  же
сейчас своим умом, своей волей не сможет победить это? Старец говорит, что
человеку  по  силам  продлить  свою  жизнь.  Если  такое  доступно  любому
человеку, то ему, отмеченному небесным благоволением, можно добиться  если
не всего, то  в  тысячу  раз  больше.  Он  раздвинет  пределы  власти  над
собственной жизнью, как раздвигал пределы своего улуса.
   На смену только что умершей надежде на чудо рождалась другая -  надежда
на самого себя. А она его пока никогда не подводила.
   ...Двигаясь к Самарканду, то и дело  отклоняясь  от  прямого  пути  для
замирения разбойных сартаулов, не желающих примириться с  поражением,  хан
немало времени уделял беседам с Чань-чунем.  Учение  даосов  о  сохранении
жизни сводилось к тому, что человек должен как можно меньше отягощать свою
душу заботами, проводить время в праздности. Все это не  подходило  ему  и
было  отвергнуто  им.  Привлекало  в  старце  другое  -  его    внутренняя
независимость, правдивость, легкость, с какой  он  мог  говорить  о  самом
тяжком. В спорах с ним хан находил  отдохновение  для  души,  уставшей  от
почтительной робости близких. Однако  вскоре  словоохотливый  старец  стал
жаловаться, что многолюдно и шумливость войска  гнетут  его  дух,  что  он
жаждет тишины и покоя. Хан с горечью подумал, что старец скоро  запросится
домой. Так и вышло.  Но  он  под  разными  предлогами  удерживал  его  еще
несколько месяцев. Мог и совсем не отпускать, но тогда Чань-чунь  перестал
бы быть тем, чем он был. Покорить сердце человека часто много труднее, чем
взять укрепленный город. Когда-то люди сами шли к нему,  искали  дружбы  с
ним - что же случилось?
   Он расстался с Чань-чунем, отпустил и  Боорчу.  Холод  одиночества  все
сильнее студил душу. Он повелел привести к нему мусульманских священников:
захотелось узнать, чем крепка и сильна их  вера.  Привели  казия,  еще  не
старого, с редкими нитями седины  в  густой  бородище.  Невысокий  возраст
казия вызывал недоверие к нему, пышнословие - досаду.
   -  Все правоверные - слуги аллаха и почитатели пророка, открывшего пути
истины. Лучом божественного откровения пророк  прорезал  тьму  невежества.
Идущий к свету обретает блаженство в этой и той жизни, идущий  во  тьму  в
ней и исчезает.
   -  Какие заповеди вам оставил пророк?
   -  Чтущие закон Мухаммеда должны отдавать нуждающимся братьям четвертую
часть дохода от  трудов,  от  торговли  или  от  иным  образом  собранного
богатства. Ибо...- казий слегка запнулся,- ибо богатеющий всегда  разоряет
многих, потому должен делиться с пребывающими в нищете.
   Хан  уловил  скрытый  смысл  в  словах  казия,   удивленно    шевельнул
бровями,сказал:
   -  Похвальное правило. Отобрав у соседа четырех  коней,  трех  оставляю
себе, одного возвращаю - и это благодеяние?- насмешливо прищурился.
   Казий благоразумно свернул с опасного направления.
   -  Пророк заповедал нам пять раз в день возносить молитву  и  совершать
омовение тела...
   -  Не вижу в этом смысла. Молиться человек  должен  по  велению  своего
сердца, а не по чьему-то назначению. Есть нужда - молись и пять, и  десять
раз на дню, нет нужды - не молись совсем.
   -  Правоверному надлежит хотя бы раз  побывать  в  Мекке  и  на  родине
пророка помолиться аллаху, всеведущему, вездесущему.
   -  Если  бог  всеведущий,  всякое  место  должно  быть  подходящим  для
моления. Так я мыслю...- Разговор  стал  надоедать  хану.-  Вы  свою  веру
возносите над всеми другими. Но я так и не понял, чем же она лучше других.
Своего шаха вы величали опорой веры. Ну какая же это опора?  Скорее  уж  я
опора всякой веры. Я не делаю различия между верованиями,  не  ставлю  над
всеми остальными свою веру, со служителей богов не взимаю  дани.  За  одно
это мое имя будет прославлено всесветно. Так или нет?
   Молитвенно сложив руки, казий проговорил:
   -  Чье имя будет прославлено, чье проклято - аллаху ведомо.
   -  Я спрашиваю: что думаешь об этом ты?
   -  Аллах всемилостивый, помоги мне...
   -  Ну, чего бормочешь? Говори! Что бы ни сказал - слово хана:  с  тобой
ничего не случится.
   -  Твое имя некому будет прославлять. Ты оставляешь за  собой  пустыню,
залитую кровью.
   -  Я понял. Мое имя будет проклято?
   От гнева у хана  застучало  в  висках.  Он  разом  возненавидел  казия.
Отвернулся  от  него,  пересчитал  пальцы  на  обеих  руках,  после  этого
уставился в лицо казия - у того мелко и быстро дергалось веко.
   -  Я посчитал тебя человеком понимающим. Но сейчас  вижу:  твои  знания
мелки и ложны. Ты равняешь меня с шахом. А он не был настоящим правителем.
Он совершил тягчайший из грехов - убил послов. Он возносился над  другими,
не обладая  необходимыми  достоинствами.  Тебе  неведомо,  что  ничтожный,
возвышаясь над другими, делает ничтожными всех.
   После этого случая охота к душевным беседам пропала.  Все  свое  время,
все свои силы он отдавал войску.
   Из-под Самарканда хан повернул в степи, сделал остановку перед  дальней
дорогой. Велел прибыть Джучи. Надо было  решить,  оставлять  его  тут  или
взять с собой. До ушей хана не раз уже доходили слухи, что старший сын  не
хочет признавать его власти...
   Джучи на зов отца не  явился