комнаты, долго  с  ним  разговаривал.  После  этого
торговец сразу же ушел.
   -  Сюда больше не приходи,- сказал Елюй Люгэ Хо.
   -  А куда?
   -  Никуда. Я уезжаю. И мой сын Хивесэ со мной.
   -  Надолго?
   -  Этого я не знаю. Твоя служба мне кончилась. Ты был верным человеком.
Придет время, и я отличу тебя. Такое время близко.
   Елюй Люгэ возбужденно потер узкие руки.  Он  был  в  темно-синем  узком
халате, в мягкой  войлочной  шапке  с  яшмовыми  украшениями  на  макушке,
волосы, собранные на затылке в пучок, стягивал широкий  кожаный  поясок  с
золотыми вдавленными узорами. Одежда киданей. С тех пор как его отстранили
от должности тысячника, Елюй Люгэ ходил в платье своих предков,  выказывая
этим презрение к цзиньцам.
   -  Я знал, что это время придет. Ждал, готовился... Ты помог мне, и  ты
получишь то, о чем сейчас даже не смеешь думать.
   Хо начал догадываться, с какой вестью  пришел  от  хана  торговец.  Его
сердце тревожно сжалось.
   -  Будет война?
   -  А разве ты не знаешь?
   -  Мне этот человек ничего не сказал.
   -  Хан идет сюда,- Засмеялся.- Новорожденному теленку тигр не страшен.
   -  И вы поедете к нему?
   -  Нет. Пусть хан сокрушает мощь императора, похитителя  власти,  Чтобы
срубить дерево, нужна сила, но, чтобы сделать из  него  лаковую  шкатулку,
нужны умение и знания. Пусть хан рубит. А что выкроить  из  дерева,  будем
думать мы, прежние владетели этой земли.
   Хо ушел от него опечаленным. Он не думал, что хан  решится  напасть  на
императора... Дома постоял под деревом, где  закопал  мешочек.  Раньше  он
делал что-то для хана по велению своей совести. Теперь все меняется.  Елюй
Люгэ, Бао Си научили его не уважать власть императора. Но воины хана будут
убивать ни в чем не повинных людей... Как быть? Никто не сможет  дать  ему
совета. Мог бы что-то стоящее посоветовать Бао Си. Но он - каторжник.  Бао
Си схватили, дали двести палок, заковали в железо и на пять лет  отправили
на каторжные работы - возводить крепостные укрепления  на  севере.  Многим
товарищам Бао Си отрезали носы и уши... Может быть, хан освободит Бао  Си?
Но на севере и сын Хо. После возвращения из степей  Хушаху  был  отправлен
главноуправляющим в Западную столицу. Император посчитал, что сановник  не
сумел достойно справиться с возложенным на него делом, и отправил подальше
от своего двора. На месте Хушаху теперь сидит его  давний  недоброжелатель
Гао Цзы. Для Хо это все равно. Однако сын  только  что  начал  служить,  и
Хушаху забрал его с собой. Западная столица находится в стороне от дороги,
ведущей с степи. Война, может быть, не принесет несчастий его сыну.
   Его  надеждам  не  суждено  было  сбыться.  Хан  ударил  как  раз    по
северо-западным округам страны, где его не ждали, и в первом  же  сражении
разбил юань-шуая ' Даши, взял несколько городов и осадил Западную столицу.
Хушаху с частью войск вырвался из города, бежал.
   [' Ю а н ь - ш у а й  -  командующий.]
   Западная столица пала.
   Хушаху возвратился в Чжунду. С ним вернулся  и  Юань-ин.  Сын  неохотно
рассказывал о войне. Но  Хо  понемногу  выпытал  все,  что  знал  Юань-ин.
Императорские  юань-шуаи  не  могут  сражаться  с  монголами.  Бегут  либо
сдаются. Сын, воспитанный дедом, почтительно относился к сановникам. Но  и
в его словах сквозило осуждение Хушаху, трусливо удравшего из  осажденного
города.
   Слухи  о  поражении,  о  грабежах  и  опустошении  целых  округов,    о
предательстве слабодушных  командующих  будоражили  Чжунду.  Императорские
стражники шныряли повсюду, хватали всех, кто  говорил  о  поражении,  били
палками, кидали в ямы. Но в столице становилось  все  тревожнее.  Мужчинам
было запрещено покидать город. Всех заставили укреплять  стены.  Вместе  с
другими работал и Хо. Он месил глину, таскал камни... Горячий пот струился
по лицу, ныли ссадины на руках. Но больше, чем ссадины, болело сердце. Сын
говорил, что монголы убивают не только  воинов,  не  щадят  в  захваченных
городах ни детей, ни женщин, все крушат и предают огню.
   Кое-что из этих слухов, рассказов дошло и до ушей Хоахчин. Она горестно
качала головой.
   -  Неужели это наш Тэмуджин? Ой-е...
   Все чаще стали поговаривать и о Елюй Люгэ. По слухам, он  объявился  на
Ляодунском полуострове. Собрал под свое знамя сто тысяч  воинов,  присвоил
себе звание да юань-шуая ' и начал войну против цзиньцев. Император послал
против него Хушаху. Но и здесь высокому сановнику не  повезло.  Елюй  Люгэ
попросил помощи у хана и разбил Хушаху. Рассерженный император отрешил его
от всех дел и сослал в деревню.
   [' Д а  ю а н ь - ш у а й  - главнокомандующий. ]
   В битве с Елюй Люгэ был  ранен  стрелой  в  грудь  сын  Хо.  Домой  его
привезли едва живого. Хо смотрел на бледное лицо с чернотой под  запавшими
глазами, на сгорбленную спину Цуй и готов был рвать на себе волосы.

     XII

   Хан ехал верхом по дороге, идущей круто в гору. Копыта коня  скрежетали
по голым камням. Влево, в нескольких шагах, темнел провал пропасти. Кругом
вздымались горы с зубчатыми вершинами, кое-где  белели  снежные  шапки.  К
склонам прилипли серые клочья облаков. По хребту змеей извивалась  Великая
стена, выложенная из камня, в тускло-зеленых  пятнах  лишаев.  Над  стеной
возвышались четырехугольные  башни  из  кирпича.  Стена  подавляла  своими
размерами, своей несокрушимостью. Но ни стена,  ни  кручи  гор  не  смогли
защитить владетелей этой земли.  Возносили  себя  до  неба,  давили  своим
величием, пугали многолюдием, а пришел - и обидно стало  за  свои  прежние
страхи. Богатства, легкая жизнь лишили здешних владетелей удали и  отваги,
сделали дряблыми, неповоротливыми.
   Война продолжается больше года.  Он  взял  десятки  городов.  Отступить
пришлось лишь однажды. Под Дату ном вражеский лучник достал  его  стрелой.
Хан отошел в степи, залечил рану, дал отдохнуть войнам и вот  возвращается
снова. Вновь его воины берут оставленные города, продвигаются  все  дальше
на юг, к Чжунду. А в степь тянутся обозы с отнятым добром, вселяя в сердца
воинов радость.
   Спустился в узкую  долину.  Здесь,  у  небольшой  крепости,  запиравшей
горный  проход  и  кинутой  воинами  императора  при  одном  слухе  о  его
приближении, была его ставка.  На  склонах  гор,  покрытых  тощей  травой,
паслись расседланные  кони,  горели  огни.  У  крепости  были  установлены
метательные  орудия.  Воины  учились  сокрушать  стены,  разбивать  ворота
вражеских городов. Тяжелые валуны с  грохотом  обрушивались  на  крепость.
Брызгами разлеталась каменная и кирпичная крошка. Джучи, потный,  грязный,
в изодранном халате, помогал воинам взваливать камни на распяленные  ремни
орудий. Хан остановил коня, подозвал сына к себе.
   -  Джучи, твое ли дело ворочать камни?
   -  Ты повелел мне познать науку сокрушения... Я это и делаю.
   Всем своим видом сын выражал смирение, и хан нахмурился, но  ничего  не
сказал, тронул коня. Оглянулся. Джучи стоял на прежнем месте, смотрел  ему
вслед,  закусив  губу,  и  он  утвердился  в  мысли,  что  за   чрезмерной
покорностью сына кроется несогласие с ним. Упрямым становится.  В  прошлом
году сыновья воевали самостоятельно и порадовали его разумностью.  Они  за
короткое время взяли шесть округов - владений Алтан-хана. Младший,  Тулуй,
многих удивил своей храбростью. С мечом в  руке  он  поднимался  на  стены
крепостей, увлекая за собой воинов. Чагадай обнаружил другие  способности.
Он  держал  воинов  и  нойонов  в  великой  строгости,  от  всех  требовал
неукоснительного следования ханским установлениям,  не  упускал  и  самого
малого небрежения, его побаивались все. Угэдэй, напротив, привлекал к себе
людей незлобивостью, он  любил  пировать  с  друзьями,  любил  раздаривать
захваченные богатства. А вот Джучи... Он, как и Тулуй, мог взойти на стену
крепости, занятой врагом, но делал это только в крайнем  случае.  Сражения
не увлекали  его,  не  зажигали  в  глазах  огонь  отваги,  грохот  боевых
барабанов не заставлял сильнее колотиться сердце. В захваченных городах он
разыскивал людей,  сведущих  в  разных  науках,  заставлял  перелагать  на
монгольский язык книги, слушал не уставая рассказы о прежних царствах,  об
устроении мира, о поучениях древних мудрецов.  Пустопорожние  речи  ученых
людей делали его мягкосердным, где только мог,  он  щадил  покоренных,  не
позволял воинам брать добычу безоглядно. Опасный дух миролюбия мог сделать
сына подобным воинам Алтан-хана. И Чингисхан повелел  разогнать  собранных
Джучи мудрецов-книжников. Сын взмолился:
   -  Не лишай меня радости познания, отец!
   -  Прошлое этой земли не стоит того, чтобы о нем знали. Кто из тех  или
нынешних владетелей может сравниться в величии с нами?
   -  Есть,  отец,  истины,  знать  которые  радость.  Книги  -  хранилище
познанного...
   -  Зачем хранить то, что ничего не стоит? Эти  истины  не  помогают  им
сохранить ни городов, ни самих книг, ни своей жизни. Они  только  усыпляют
ум и вносят в душу смуту. Ты  хочешь  познаний  -  познавай.  Но  познавай
науку, помогающую одолеть  сильного,  уничтожить  могущественного.  Собери
людей, сведущих в хитростях разрушения крепостей. Учись сам  и  учи  возле
себя других.
   Сын ушел от него обиженным. Однако повеление исполнил как надо. Возится
с разными стенобитными устройствами, а их в  этой  стране  понапридумывали
множество, всюду ищет сведущих людей, и это дает большую пользу. Но  обиду
свою не забыл. Ворочает камни, делает  другую  черную  работу,  будто  его
принудили к этому, как раба. Досадить хочет...
   Поехал к своей юрте. Она стояла на зеленом пригорке. Сейчас разденется,
передохнет, потом примет гонцов и нойонов.  А  вечером  нежноголосые  юные
китаянки усладят его слух песнями. Одну из них он оставит у  себя.  Они  в
любви нежны, как их песни... Правда, женщины уже  не  горячат  его  кровь.
Доступное его всегда привлекало меньше, чем труднодоступное.
   Кешиктены помогли ему слезть с лошади. Из юрты, улыбаясь, вышла  Хулан,
держа за руку сына Кулкана. Он озадаченно хмыкнул. Хулан осталась вместе с
другими женами в степях...
   -  Ты почему здесь?
   -  Приехала.
   -  Ну-ну...- Поднял на руки сына, пощекотал его жесткими усами - и  тот
задрыгал ногами, плаксиво сморщился,- передал на руки Хулан.- Приехала.  А
позволения спросила?
   -  Кто  хочет  видеть  небо,  тот  поднимает  голову,   не    спрашивая
позволения. Для нас с сыном ты и небо, и солнце.
   Он зашел в юрту, покосился на войлок, цветастое шелковое одеяло.  Хулан
тут, отдохнуть не придется. Она вошла следом, сказала кешиктенам:
   -  Никого не пускайте. Хан хочет отдохнуть.
   Удивительно, что она угадывала его желания почти всегда, но  всегда  же
старалась  их  подчинить  своим.  И  поэтому  быстро  утомляла  его,    ее
неукротимое своевольство становилось тягостным.
   -  Вижу, встреча со мной тебя не радует?
   -  Здесь, Хулан,  война.  Детям  и  женщинам  от  нее  лучше  держаться
подальше.
   -  Ты все время на войне, и твои жены должны сидеть, как старые  вороны
в гнезде.
   -  Они велели тебе сказать это?
   -  Они так думают, но сказать никогда не посмеют. Что  жены  для  тебя!
Каждый день в твою постель кидают свежую девчонку.  Но  не  бойся,  мешать
тебе не буду. Не о себе, о сыне мои заботы. И тебе не мешало бы  думать  о
нем чуть больше. Сколько жен, а, кроме Борте, одна я родила тебе сына.
   Мальчик держался за  полу  халата  матери,  сосал  палец.  На  нем  был
шелковый халатик, на серебряном поясе висел маленький нож, из-под расшитой
войлочной шапки на виски падали косички  с  тяжелыми  лентами.  Ничего  не
скажешь, Хулан заботливая мать...
   -  Кулкан, сынок, иди сюда.
   Сын спрятался за спину матери.
   -  Вот, видишь, видишь! Старшие  дети,  наверное,  не  пугались  тебя.-
Хулан обличала его, уперев руки в бока.
   -  Ничего, привыкнет...
   -  Как привыкнет, если растет сиротой! А твоя  старшая  жена  ненавидит
меня. За то, что сына родила, и за то, что я меркитка.  А  сын  наполовину
меркит...
   Он понимал, что она говорит о Кулкане, но  за  этим  чудился  намек  на
Джучи. Помрачнел, сел у порога, сопя, начал стягивать  с  разопревших  ног
гутулы.
   -  Тут я не буду разбирать ваши споры. Ты зря приехала.
   На этот раз Хулан ничего не сказала. Снова догадалась, что дальше с ним
так  говорить  нельзя.  Позвала  своего  баурчи,  и  он  принес  баранину,
сваренную с рисом, сладкое вино в глиняном кувшине с  запотевшими  боками,
для Кулкана медовые лепешки. Она сама наполнила чаши вином.
   -  Выпей. Это снимет усталость и охладит тебя. И не  сердись  на  меня,
повелитель мой. Нет у меня ни родичей, ни близких - один ты.- Хулан кротко
улыбнулась, легонько притронулась к его руке,- Я хочу быть с тобой рядом и
оберегать тебя.
   Вино и  ее  кротость  расслабили  его,  раздражение  ушло.  И  ему  уже
казалось, что Хулан сделала правильно, кинув все и приехав сюда,  что  она
ему нужна больше, чем любой из тысяч и тысяч его людей, больше, чем  любой
нойон, чем сладкоголосые певуньи-китаянки.
   Но  Хулан  не  умела  долго  оставаться  одинокой,  тем  более    такой
смиренницей. От вина щеки разгорелись, во влажных глазах появился  зовущий
блеск, голос стал мягко-воркующим. Она стала выпроваживать сына из юрты:
   -  Иди, поиграй с твоими служанками.
   Хан подумал, что, если дать ей волю, напрасно будут ждать сегодня гонцы
и нойоны, у него  не  останется  для  них  ни  времени,  ни  сил,  сказал,
усмехаясь:
   -  Не старайся. На войне прежде всего дело. Люди ждут.
   Думал, что она снова начнет дерзить и упрекать. Но Хулан обхватила  его
руку горячими ладонями, проговорила, жалея:
   -  Стареешь, мой повелитель.
   -  И ты не молодеешь...
   -  Мне - рано. Только в полную  силу  вошла.  Хасар  недавно  увидел  и
удивился. <Какая, говорит, славная женщина из тебя получилась,  Хулан>.  А
уж он в женщинах толк понимает!
   Она поддразнивала его, и он хорошо понимал это, а все же ощутил  легкий
укол в сердце. Принижающая его ревность взбудоражила, повлекла к жене. Ему
уже не хотелось ее отпускать. Но пересилил себя, сухо сказал:
   -  Иди. Мне надлежит заняться делом.
   -  Вечером жду тебя в своей юрте. Придешь?
   Выпроводив ее, сразу же позвал Боорчу.
   - Много ли дел на сегодня, друг Боорчу?
   - Кое-что есть. К  тебе  просятся  монахи.  С  жалобой.  Сотник-кидань,
перебежавший в  прошлом  году,-  с  просьбой.  Сотник  храбрый,  неглупый.
Женщина... Этой не знаю, что нужно. Не успел расспросить. Если  пожелаешь,
этими займусь я, а к тебе впущу гонцов от Мухали, Джэбэ и Елюй Люгэ.
   -  Хорошие ли вести привезли гонцы?
   -  Хорошие, хан.
   -  Тогда подождут. Давай сюда жалобщиков и просителей.-  Перед  глазами
все еще стояла Хулан, и он спросил, лукаво посмеиваясь:- Женщина  молодая?
Тебе ею хочется заняться? С нее и начнем. Потом посмотрим...
   Бросив взгляд на женщину, он насупился. Она была  не  старая,  но  лицо
посерело от усталости или горя, глаза потухли. От такой ничего интересного
не  получишь.  Распустит  слезы  -  и    все.    Переводчик,    онгут    с
сонно-равнодушным лицом, безучастно  ждал,  когда  она  заговорит.  Боорчу
присел к столику, отломил от медовой лепешки, не доеденной сыном, кусочек,
бросил в рот.
   -  Моего мужа захватили твои воины,- тихо сказала женщина и замолчала.-
Отпустите его.
   -  Многих мужей захватили мои воины. Что будет, если придут все ко  мне
и станут просить?
   -  Он не как все. Такой человек рождается один на сто тысяч!- Голос  ее
отвердел.
   -  Твой муж известен  многим  людям?  Что  же  он  сделал  такого?  Чем
прославился?
   -  Мой муж слагает песни, прославляя людей.
   -  А-а... Он прославляет тех, кто бежит сегодня от моих воинов, кто  не
умел разумно жить и не умеет достойно умереть. Настоящим  делом  занимался
твой муж. Потому горька его участь.- И проворчал:- Один  на  сто  тысяч...
Таких дураков на каждую тысячу сотня.
   Переводчик, видимо,  перевел  и  это.  Женщина  вскинулась,  заговорила
быстро-быстро:
   -  О нет, нет? Он - редкий человек. Словом он врачевал горе,  вселял  в
сердце надежду, учил доброте, прямоте, честности. Он  должен  жить!  Спаси
его, и будущие поколения благословят твое имя!
   -  А это и вовсе глупость. Мое имя  прославлено  будет  не  такими  вот
пустяками. Где взяли твоего мужа?
   -  Вместе с другими мужчинами он ушел в горы.  Его  захватили  три  дня
назад.
   -  Боорчу, не  с  теми  ли  он  был,  которые  нападали  на  обозы,  на
отбившихся всадников?
   Боорчу расспросил женщину, где был захвачен ее муж, подтвердил:
   -  С теми.
   -  Зачем же ты пришла?! Он убивал моих воинов. Он враг!
   -  Великий хан, за свою жизнь он не убил и курицы. Яви милость, великий
хан, не губи человека, чья жизнь была страданием  за  других.  Спаси  его!
Заклинаю тебя твоими предками!  Возьмите  в  обмен  мою  ничтожную  жизнь!
Убейте меня, сделайте рабой, но отпустите, его!
   Всем телом  женщина  подалась  вперед,  преобразилась,  глаза  ее  суда
заблестели, голос звучал исступленно. Слова страстной мольбы стали понятны
и без перевода. Он смотрел на нее и думал о Хулан - сможет ли она вот  так
же безоглядно и бестрепетно отдать за него свою жизнь? Наверное, сможет...
И эта утешительная мысль расслабила его. Он взглянул на Боорчу вопрошающе.
   -  Спасать уже некого, хан. Все убиты.
   Переводчик передал женщине его слова. Пошатываясь, она вышла из юрты. В
душе хана тут же угасло мимолетное сожаление. Он облегченно  вздохнул.  Не
пришлось лишний раз переступать через собственное установление. Милость  к
врагу пагубна...
   Почти с такой же, как у женщины, просьбой пришел и сотник-кидань. Вчера
воины хана обложили небольшой городок, где сотник родился и где до сих пор
живут родители. Не будет ли хан так великодушен, не повелит ли не  грабить
город и не убивать его жителей.
   -  Мы зачем сюда пришли? Раздавать милости? Один припадает  к  ногам  -
смилуйся, другой - смилуйся. Друг Боорчу, гони подобных просителей в шею!
   -  Это можно, хан,- сказал Боорчу.- Однако город еще только обложили...
   -  Понятно, друг Боорчу. Ну, что же, сотник, дарую твоему городу жизнь.
Но ты сам должен привести его к покорности. Если падет хотя  бы  один  мой
воин, пощады не будет никому.
   Сотник ушел, в смущении царапая затылок.
   -  Монахи тоже будут просить защиты?
   -  Не совсем, хан. Но их ты послушай. Забавные люди.
   Монахов было двое. Оба в стоптанной  обуви,  в  широченных  халатах  из
грубого холста, подпоясанных под грудью веревками, с суковатыми палками  в
руках.
   -  На кого жалуетесь?
   Монах постарше, сгорбленный,  худой,  с  лиловой  бородавкой  на  носу,
заговорил глухим голосом:
   -  Мы никогда ни на кого не жалуемся, ни у кого ничего  не  просим.  Но
твои воины просят у нас драгоценностей,  ищут  серебро  и  золото.  Мы  не
стяжаем богатств,  зачем  же  мучиться  вам  и  тревожить  покой  старцев,
познающих дао - путь всего сущего?
   -  Что это за дао и что оно дает людям?
   -  Дао  -  начало  всех  начал  и  предопределенность  всех  изменений.
Несчастья бывают оттого, что люди  по  незнанию  или  недомыслию  начинают
ломать предопределенность.
   -  У вас дао, у нас воля неба.  У  нас  все  понятно,  а  у  вас  слова
затемняют смысл.
   Монахи пошептались, и старший сказал:
   -  Вы не все поняли. Попробуем  объяснить  проще.  По  учению  великого
Лао-цзы, все в мире подвержено  изменениям.  Одно  набирает  силы,  другое
ослабевает, одно создается, другое разрушается, одно увеличивается, другое
уменьшается. Несходное нераздельно,  как  две  стороны  одной  монеты.  Не
бывает длинного, если нет короткого, не бывает высокого, если нет низкого,
не бывает трудного, если нет легкого, не бывает добра, если нет зла.
   <Что ж, замечено верно,- подумал он.- К этому можно добавить многое. Не
бывает радости, если нет огорчения, не бывает покоя, если нет тревог...>
   -  Что же дальше?
   -  Н