вая,  вынес  Захария  на  правый  берег.  Воинов,
покинувших укрепление, было сотни полторы, от  силы  -  две.  С  отчаянием
обреченных они ударили в затылок монголам, и те  расступились,  словно  бы
давая дорогу, но тут  же  начали  сжимать  со  всех  сторон.  Над  головой
засвистели стрелы. Захарий припал к гриве коня.  Заходящее  солнце  висело
над степью красным  пылающим  шаром,  и  Захарий  успел  подивиться:  день
заканчивается, а казалось, что сражение длится час-другой... Больше он уже
ни о чем не думал. Зазвенели мечи и сабли, затрещали, ломаясь,  копья.  Он
вертелся в седле, отражая и нанося удары. И не видел,  что  все  меньше  и
меньше остается  в  живых  русских  воинов.  Убитые,  русские  и  монголы,
устилали землю...
   Резкий, разрывающий бок толчок выбил его  из  седла.  Падая,  он  хотел
схватиться за гриву коня, ему показалось, что схватился, но удержаться  не
мог - клочок гривы остался в руке. Однако это была  не  грива,  а  жесткая
степная трава. Он лежал на земле, и перед  лицом  мелькали  лохматые  ноги
монгольских лошадей; они мелькали все быстрее, быстрее, пока не слились  в
черноту, поглотившую его,
   Но это был не конец. Ночью он  очнулся.  Над  степью  висела  луна,  ее
неживой свет серебрил метелки ковыля, взблескивал на доспехах павших. Весь
бок задеревенел, стал чужим, в голове шумело  и  звенело.  Но  сквозь  эти
звуки в себе самом он услышал: недалеко от него стонал человек. Попробовал
встать - не смог. Превозмогая боль  и  слабость,  пополз  на  стон.  Полз,
перелезая через тела убитых. Лицо одного из монгольских воинов  показалось
ему знакомым. Неужели Судуй? Но его тут быть не должно. Просто  похожий...
Пополз дальше, но что-то заставило его возвратиться. Замутненное  сознание
мешало разглядеть воина. Он полежал, набираясь сил, потом  приподнялся  на
руках. Шлем скатился с головы воина,  тускло  поблескивал  в  траве.  Воин
лежал на боку, прижав обе руки к груди, рот был приоткрыт. Воин,  кажется,
хотел набрать в себя воздуха, но сил вздохнуть  уже  не  хватило.  Захарий
смотрел в бледное, искаженное мукой лицо  и  не  хотел  верить,  что  это-
Судуй. Пошарил на его шее, рука вытянула куколку на шелковом шнуре.  Образ
духа-хранителя, что ли. Эту куколку, он вспомнил, на шею Судуя надела  его
мать. Такую же она хотела надеть и Захарию, но он отказался...  Не  увидят
больше мать и отец  своего  сына.  Осиротели  твои  дети,  друг.  Овдовела
жена...
   Стона, заставившего Захария  ползти,  больше  не  было  слышно.  Шлемом
прикрыл лицо Судуя. Жаль было  друга,  его  детей,  самого  себя,  Федю  и
Анну... Хотелось лежать  тут,  такать  и  ждать  конца,  но  не  дал  себе
послабления, поднялся, шатаясь, спотыкаясь,  со  стиснутыми  зубами  пошел
среди павших. К живым.
   Битва на Калке закончилась жесточайшим поражением  русских.  Из  князей
только  Мстислав  Удатный  и  Даниил  сумели  уйти  за  Днепр.   Мстислава
Святославича, когда он  побежал  из  стана,  смятого  половцами,  настигла
монгольская стрела. Князь Мстислав Романович поддался  на  прельстительные
речи нойонов, выторговал себе жизнь и велел киянам сложить оружие.  Нойоны
не сдержали слова. Князь принял мучительную и бесславную смерть... Погибли
тысячи воинов. Домой возвратился из десяти  один.  Дорого  обошлось  земле
Русской высокоумие и горделивость княжеская. <И бысть  вопль  и  плачь  по
градам по всем и по селам...>

     XVII

   Возвращение к родным нутугам растянулось на весь год. Воины  рвались  в
свои курени,  и  хану  приходилось  сдерживать  их  нетерпение.  Он  часто
останавливался, медлил.  Оглядываясь  назад,  мысленным  взором  охватывал
завоеванные земли. Все время  мнилось,  что  ушел,  чего-то  не  довершив.
Что-то беспокоило его. Может быть, Джалал  ад-Дин?  Этот  неукротимый  сын
слабодушного отца  собирает  под  свои  знамена  непокорных,  и  сартаулы,
растоптанные, вбитые в землю,  подымают  головы,  втайне  молят  аллаха  о
гибели завоевателей... Но не это беспокоило его. Все так  и  должно  быть.
Вода взбаламученного озера и та не сразу становится прозрачной... Он  ждал
каких-то вестей из улуса Джучи. Там было затишье, и это настораживало. Сын
милостив к сартаулам, привечает их  лучших  людей,  собирает  вокруг  себя
книгочиев и ученых. Если он сговорится с сартаулами - быть  беде.  Правда,
прежние слухи о том, что сын хочет отделиться, как будто не подтвердились.
От Джучи прибывали гонцы, привозили письма, подарки. Все было  как  должно
быть, но он больше не верил сыну и жалел, что из-под Самарканда не  послал
на него свои тумены. Хулан сбила с толку. Как это  он  мог  положиться  на
женщину?
   После возвращения Джэбэ и Субэдэй-багатура  из  похода  направил  Джучи
послание с повелением, не допускающим двух толкований: иди  в  земли,  где
побывали воины, займи все зимовья и летовья. Джучи пока не прислал ответа.
   В кочевьях хана  встречали  величественными  песнопениями.  Но  он  был
равнодушен к славословию, оно не трогало  душу,  остуженную  одиночеством,
ущемленную обидой на сына.
   Кажется, впервые увидел: курени в родной степи уже не те,  что  были  в
годы  его  молодости.  Многолюдьем,  толчеей,  суетным  духом  своим   они
напоминали сартаульские и  китайские  города.  Рабы,  согнанные  отовсюду,
ковали железо, тесали дерево, чеканили медь, ткали холсты,  валяли  сукна,
шили одежду... Среди юрт как в городах,  шумели  базары.  Тут  выменивали,
продавали серебро и золото, мешки с просом и  плетенки  с  плодами  садов,
жемчуга и камни-самоцветы, юртовые войлоки  и  волосяные  веревки;  жарили
мясо, пекли лепешки, варили лапшу, наливали жаждущим  вино;  сизый  чад  и
духота чуждых  запахов  висели  над  куренями;  разноязыкий  говор  теснил
монгольскую речь; мелькали  чалмы  сартаулов,  головные  платки  китайцев,
валяные шапочки киданей... Временами хану казалось,  что  не  он  завоевал
чужие земли, а завоеватели пришли в  степи.  Светлые  глаза  его  темнели,
недобро смотрели на горланящие толпы.
   Орду поставили на берегу Толы. На том самом месте, где в старые времена
стоял курень Ван-хана. Горластых торговцев изгнал из орду, воинов отпустил
в курени - пусть отдохнут перед походом  на  тангутов.  Оставил  при  себе
несколько сотен кешиктенов. После битв,  гула  войска,  идущего  в  поход,
тишина была непривычной. Вечером он долго не мог заснуть. Тишина угнетала,
давила на уши.
   Успокоения искал в юрте Борте. Она была все такой же толстой,  но  лицо
поблекло, щеки стали дряблыми. Состарилась Борте. Но это ее  не  печалило.
Больше, чем прежде, была добра к нему, к детям  и  многочисленным  внукам.
Куда бы ни пошла, за ней следовали малолетние внучки и внучата. В  широком
халате, коротконогая, она была похожа на утку, плавающую по озеру со своим
выводком. В  ее  небольшой  юрте  он  забывал  о  тревогах,  успокаивался.
Вечерами у огня пили вдвоем кумыс или чай,  приправленный  молоком,  почти
без слов вспоминали годы молодости, людей, давно  покинувших  землю.  Хану
было и тоскливо, и хорошо  от  этих  немногословных  разговоров...  Хулан,
встречая его, щурила свои дерзкие  глаза...  Он  позволял  ей  это.  Пусть
думает, что он стал совсем старик. Все равно ей не  понять,  что  люди  из
прошлого - само прошлое, а оно  на  склоне  лет  нередко  бывает    дороже
настоящего. Борте - его молодость. Потому она дороже любой из жен. Так же,
как дороже любых, самых лучших и  отважных  нойонов  его  старые  товарищи
Боорчу и Джэлмэ.
   Когда-то он сказал себе, что ни того, ни другого никогда не позовет. Но
разбуженные Борте воспоминания заставили отправить за друзьями гонцов.  Он
встретил их у порога своей юрты, не как повелитель - как друг. Джэлмэ  так
давно не видел, что в первое мгновение показалось:  перед  ним  не  Джэлмэ
вовсе, а старый Джарчиудай. Те же надвинутые на глаза суровые  брови,  тот
же строгий взгляд...
   Борте разлила в чаши архи,  все  трое  выпили.  Разговор  почему-то  не
налаживался. Возникнув, тут же угасал. Друзья как будто  что-то  ждали  от
него, как будто побаивались чего-то. По тому, как они старательно избегали
разговора  о  войне,  понял:  опасаются,  что  позовет  в  поход.  Спросил
 напрямую:
   -  На тангутов со мной пойдете?
   Боорчу замотал головой. Джэлмэ отвел взгляд.
   -  Не зову.- Он помолчал.- Может быть, и сам не пойду. С тангутами  мои
нойоны справятся. Я вас хотел просто повидать. Столько лет были  вместе...
Помнишь, Боорчу, как первый раз встретились?
   Прошлое друзья вспоминали с охотой. Разговорились. И  у  хана  родилось
желание повидать те места, где  прошла  молодость,-  Онон,  Керулен,  гору
Бурхан-Халдун, посидеть у огня под звездным  небом,  слушая  плеск  речной
волны и вскрики ночных птиц, прикоснуться к тому, что вело его  по  крутым
дорогам жизни, не позволяя ни ошибаться,  ни  останавливаться,  к  истокам
своей силы... Он совершил то, что не удавалось ни одному правителю, но это
полдела, главное впереди: он должен достигнуть того, что было не по  силам
ни одному из живших на земле,- продлить свое время до  бесконечно  далеких
пределов. В нем росла уверенность, что в местах  своей  молодости  обретет
что-то  такое,  что  поможет  ему  преодолеть  непреодолимое  и  стать  не
нареченным, а истинным сыном неба. Выехали налегке. С собой хан взял всего
десять кешиктенов.
   В степь пришла пора цветения.  Равнины,  увалы  были  пестры,  нарядны,
копыта коней ступали по мягкой траве неслышно,  как  по  ковровому  ворсу,
влекли к себе прозрачно-лиловые дали и синие горы,  голубело  небо,  такое
глубокое, что смотреть в него, как в бездну, было страшно. Повсюду паслись
табуны  и  стада,  у  одиноких  юрт  мирно  курились   дымки,    резвились
длинноногие, с короткими кудрявыми гривами жеребята, вдали тенью от облака
проносились по степи стайки  дзеренов...  Пастухи,  увидев  всадников,  не
убегали, не прятались, как в былые времена. Им нечего было опасаться.
   Ночевали, как он хотел,  под  открытым  небом.  Жарили  на  углях  мясо
дзеренов и молодых барашков. Все было, как он  того  хотел.  Почти  все...
Джэлмэ и Боорчу стали другими, он не находил  в  них  того,  что  ценил  в
молодости. И вечерние разговоры у огня понемногу лишились  душевности,  он
часто раздражался, но подавлял раздражение, надеясь, что Джэлмэ  и  Боорчу
распахнут  свои  души.  Однако  проходил  день  за  днем,  а  друзья    не
приближались к нему. Он стал замечать,  что  они  не  сговариваясь  всегда
вдвоем, о чем бы ни зашел разговор,  один  поддерживает  другого.  Поездка
стала тяготить его. Все чаще он угрюмо смотрел на буйство красок  цветущей
степи, мял в кулаке седую  бороду  и  пытался  понять,  почему  же  друзья
перестали быть друзьями.
   -  Джэлмэ, в давние годы я дал слово твоему отцу,  кузнецу  Джарчиудаю,
принести мир и покой в степи, сделать  людей  счастливыми...  Посмотри  на
юрты пастухов. Я сдержал свое слово.
   Джэлмэ промолчал, и это  могло  означать  только  одно:  он  с  ним  не
согласен. Таким стал Джэлмэ... Когда не согласен, слова не вытянешь.
   -  Разве не так?
   -  Хан, лучше не будем говорить об этом.
   Джэлмэ смотрел перед собой насупленно, к хану  не  повернул  головы.  А
Боорчу свесился с седла, сорвал клочок  травы  с  мелкими  бледно-розовыми
цветочками, поднес к носу.
   -  Как пахнет! Мы были во многих землях, но такой пахучей травы я нигде
не встречал. Ты, хан, замечал, что такой травы нет нигде?
   -  Я ходил в чужие земли не траву нюхать. Мне некогда было смотреть под
ноги!- То, что Боорчу отводит разговор в сторону, усилило недовольство.  С
хмурой настойчивостью спросил у Джэлмэ:-  Разве  я  не  сделал  того,  что
замыслил в молодости?
   -  Сделал, хан...  Племена  не  истребляют  друг  друга,  грабители  не
отгоняют скот...- Джэлмэ посмотрел на темнеющую вдали юрту.-  Может  быть,
подвернем? Свежего кумысу попьем.
   Их встретила звонким лаем лохматая собачонка. Из юрты вышли  кривоногий
старик и пожилая женщина в стоптанных чаруках. Старик узнал  хана,  рухнул
на колени, дернул женщину за подол засаленного халата,  что-то  сказал,  и
она тоже стала на колени, не отводя от хана испуганного взгляда.
   Все спешились. Хан, разминая ноги, обошел вокруг юрты. Рыжий войлок был
ветхим, лохматым по краям, с дырами. В такой юрте жил когда-то и он...  Ни
кумыса, ни дуга у пастухов не оказалось.
   -  Чем же вы питаетесь?- спросил Джэлмэ.
   -  Хурутом, великий нойон.
   Хан сел на камень  у  огнища  с  истоптанной  вокруг  него  травой.  Он
почувствовал,  что  не  ради  кумыса  позвал  их  Джэлмэ  к  юрте,    стал
настороженно следить за разговором.
   -  Чьи стада пасете?
   -  Брата великого хана Тэмугэ-отчигина.
   -  Довольны своей жизнью?
   -  Мы благоденствуем, великий нойон.
   -  Где ваши дети?
   -  Детей нет, великий нойон.
   -  Разве могут благоденствовать люди, не породившие детей?
   -  У нас  были  дети.  Пять  сыновей.  Самый  старший  пал  в  битве  с
найманами. Один  сложил  голову  в  тангутских  землях,  двое  -  в  земле
Алтан-хана. Самого последнего убили сартаулы.- Старик покосился  на  хана,
поспешно добавил:- Видно, мы прогневили небо.
   Джэлмэ, кажется, готов был говорить  со  стариком  еще,  но  хан  молча
поднялся, сел на коня и поехал. Все поскакали за ним. На Джэлмэ он не  мог
смотреть. Не друг ему Джэлмэ, давно  не  друг.  Уличить  вздумал,  что  он
разорил не только чужие земли... Дурак. Родятся и вырастут новые люди,  не
такие, как этот раболепствующий старик-харачу, гордые, сильные  повелители
чужих народов. Джэлмэ его обличает... Не будь его, Джэлмэ не раскатывал бы
праздно по степи на добром коне, а горбился бы у кузнечного горна,  вдыхая
сажу и пыль окалины. Сейчас эту работу делают  рабы,  их  сколько  хочешь.
Джэлмэ владеет стадами, и такие же пастухи приглядывают за  его  лошадьми,
волами, овцами. Кто дал ему стада и пастухов? И Боорчу такой же,  сидит  в
седле, посвистывает, будто ничего не случилось. Отобрать у обоих все, дать
по дырявой юрте!..
   Нет, не такой, совсем не такой  виделась  ему  эта  поездка.  Дороги  в
прошлое заросли травой. В жизни, как в  сражении,  кто  оглядывается,  тот
гибнет. Он всегда пробивался вперед и потому был непобедим.
   Не оборачиваясь, сквозь зубы сказал:
   -  Я возвращаюсь в орду. Вас отпускаю.
   Ударил плетью коня. Джэлмэ и Боорчу остались на  увале.  За  их  спиной
была рыжая юрта харачу... Не станет он отбирать у них рабов  и  стада,  не
унизится до этого. Они просто  люди,  слабые  люди.  На  высоте,  куда  он
поднялся, рядом с ним не устоит ни один смертный. А  ему  надо  не  только
устоять, но и идти дальше, подняться выше, достичь недостижимого.
   В орду была глухая, давящая тишина. Пока он  слезал  с  коня,  у  шатра
собрались его жены, сыновья, братья. Все стояли,  понуро  опустив  головы.
Случилось что-то очень худое.  Но  он  не  стал  торопливо  расспрашивать,
прошел в шатер, знаком пригласив всех следовать за ним, сел на войлок. Все
остались  стоять  на  ногах.  Вперед  выдвинулся  Шихи-Хутаг,    развернул
похрустывающий белый свиток, но читать не стал, тихо проговорил:
   -  Великий хан, твой сын Джучи умер.
   Хрустнула рукоять плети в руках  хана,  от  напряжения  заныли  пальцы,
куда-то нырнуло сердце, и уже знакомая боль  заполнила  грудь.  Он  увидел
безмерно раздобревшее лицо Бэлгутэя  со  слезами  на  пухлых  щеках,  злой
прищур глаз Хасара, твердо сжатые губы Хулан...
   -  Джучи отравили...- Шихи-Хутаг хлюпнул утиным носом.
   Хан посмотрел на Хулан снова. Она не  отвела  взгляда,  только  плотнее
сжала губы, и ее лицо разом стало ненавистным ему. Резко  махнул  рукой  -
уходите. Опустил голову. Сломанная плеть лежала на коленях. Рукоятка  была
вырезана в виде змеи, из разинутой пасти свисал  витой  ремень,  глаза  из
нефрита, круглые, мертвые, смотрели на него. Это была его  любимая  плеть.
Глаза змеи никогда не казались мертвыми. В них всегда горел зеленый огонь.
   Шорох заставил его вздрогнуть и вскинуть голову. Посреди  шатра  стояла
Борте. Голова ее была не покрыта, волосы с густой сединой  рассыпались  по
плечам. Она не мигая смотрела на него.
   -  Вот... умер...- сказал он.
   -  Отравили,- чужим, хриплым голосом поправила она.
   -  Может быть и нет. Он болел.
   -  Его отравили.
   -  Может быть... я разыщу убийцу!
   -  Убийцу искать не надо. Ты убил его!
   -  Борте!- Предостерегаясь и защищаясь, он  поднял  руку.-  Думай,  что
говоришь!
   -  Ты всю жизнь  ненавидел  Джучи.  За  что?  За  то,  что  у  него  не
окостенело сердце... Я жалела тебя, я ждала, что ты очнешься. Не его, тебя
надо было отравить, мангус, пьющий кровь своих детей! Волк уносит от  беды
свое дитя, птица гибнет, отводя  опасность  от  птенцов,  а  ты,  человек,
наделенный небом разумом, хуже пустоголовой птицы и кровожадного зверя.
   -  Замолчи!- теряя рассудок, закричал он.
   Привлеченный его криком, в шатер заглянул кешиктен. Хан швырнул  ему  в
лицо сломанную плеть.
   Борте наклонила голову, вытянув перед собой руки, будто незрячая, вышла
из шатра.
   Хан потребовал коня. Как безумный, гнал его всю  ночь.  Утром  без  сил
свалился  в  каком-то  курене,  приказал  собрать  войско  для  похода  на
тангутов.
   Перед выступлением к нему примчалась Хулан с сыном Кулканом. На нее  он
даже не взглянул.
   -  Уезжай отсюда и не попадайся мне на глаза.
   ...Тангутскому императору хан направил послание: <Некогда ты, бурхан ',
обещал быть со своими тангутами моей правой рукой. Веря  этому,  я  позвал
тебя в поход на сартаулов. Но ты, бурхан,  не  только  не  сдержал  своего
слова и не дал войска, но еще и  ответил  мне  дерзкими  словами.  Занятый
другими  мыслями,  я  решил  отложить  встречу  с  тобой.  Ныне,  совершив
сартаульский поход и с помощью вечного  неба  обратив  сартаулов  на  путь
правый, я иду к тебе, бурхан>.
   [' Б у р х а н - так монголы называли тангутских императоров.]
   Первым городом, который осадил хан, был Хэйшуй, тот самый, где  некогда
искал убежища и помощи Ван-хан.  За  его  серыми  глинобитными  стенами  с
золотоголовыми, снежно-белыми  башнями  -  субурганами  -  укрылось  много
воинов и жителей окрестных селений,  способных  владеть  оружием.  Тангуты
хорошо знали, что ждет их в случае поражения, и защищались, не щадя  своей
жизни.
   Прошла осень, наступила малоснежная, вялая, с частыми оттепелями  зима.
Каждый день, в дождь, в снег, хан садился на коня и объезжал свое  войско.
Он слушал грохот камнеметов, глухие, тяжкие удары пороков,  хриплое  пение
боевых  труб,  пронзительный  вой  сигнальных  стрел,  гул   многотысячных
голосов, и недавнее  желание  тихо  посидеть  у  огня,  вспоминая  далекую
молодость, казалось пустой  блажью,  данью  своей  слабости.  Его  войско,
созданное по соизволению неба многолетним трудом,  храброе  и  выносливое,
послушное, как пальцы собственных рук,- его душа, его жизнь, его радость и
его будущее. А все остальное ничего не значит и ничего не стоит.
   Когда-то первое нападение на тангутов указало ему путь к сердцу воинов,
осада  Чжунсина  родила  веру  в  свои  силы.  После  того  он   разгромил
Алтан-хана,  покорил  сартаулов.  И  вот  -  снова  земли  тангутов.  Один
жизненный круг завершается. Но это не конец. Это начало другого  круга.  И
то, что он снова начинается тут, в тангутских землях, радовало его. В этом
он видел предопределение неба и верил, что сможет осилить все.
   По его повелению Чу-цай собрал ученых людей из  сартаулов  и  китайцев.
Они сделали чертеж земель, известных им. Рукодельницы перенесли чертеж  на
шелковое полотно, вышив цветными нитками реки и  озера,  горы  и  равнины,
леса и пустыни. Он часто разворачивал полотно, в одиночестве  рассматривал
его. Он был рад, что земля так велика, что еще много мест, где не  ступали
копыта монгольских коней. Он пройдет ее  всю  из  края  в  край,  подчинит
всеязычные народы.
   Хэйшуй был взят весной. На лето, спасаяс