договорятся,
потом несколькими словами разрушит намеченное.
   -  Почему молчишь, Теб-тэнгри?- нетерпеливо спросил Тэмуджин.- Ты начал
вязать этот узелок, тебе его и распутывать.
   С закрытыми  глазами  шаман  проводил  в  желудок  еще  глоток  кумыса,
поставил чашку, ногтем постучал по кромке. Тихий,  чистый  звон  долго  не
угасал, и все невольно слушали его. По знаку шамана баурчи добавил в чашку
кумыса. Снова ноготь стукнул по кромке. Теперь  звук  получился  глухим  и
коротким.
   -  Вот... Одна и та же чашка звучит по-разному.  Но  она  -  та  же.  И
Сангун тот же... Он говорил так. Теперь говорит иначе. Но и тогда не хотел
породниться с тобой и сейчас не хочет.
   Снежинкой на ладони таяла надежда обрести мир, обезопасить  улус.  Хану
не хотелось, чтобы эта надежда растаяла совсем. Глухо спросил:
   -  Уж не сам ли Нилха-Сангун сказал тебе об этом?
   Чутким сердцем мать уловила, что на душе у сына, повернулась к шаману:
   -  Тебе небо что-то открыло? Ты разговаривал с духами? Не томи!
   Шаман  улыбнулся - так  улыбаются  несмышленым  детям.    И    Тэмуджин
озлобленно подумал, что когда-нибудь придушит его своими руками.
   -  Зачем мне спрашивать у Нилха-Сангуна и говорить с духами о том,  что
и так узнать не трудно. Я узнал: на сговорном пиру не будет  Ван-хана,  но
будут твои бесценные родичи и твой  дорогой  анда  Джамуха.  Уж  они  тебя
встретят!
   Шаман дурашливо фыркнул, поднял чашку. И  опять  гонял  во  рту  кумыс,
раздувая впалые щеки.
   -  Ты не поедешь, сын? Нет?-  Мать  разгладила  складку  на  плече  его
халата.
   -  Нет,- туго выдавил он из себя.
   Какая уж гут поездка! Где мухи посидят, там черви  заводятся,  где  его
анда,  там  хитрость,  коварство,  обман.  Всему  голова  -  Нилха-Сангун,
шея-Джамуха. И шея вертит головой, как ей захочется... Подумать  только  -
чуть было не заманили! Бросили наживу, а он и рот разинул, еще бы  немного
- и затрепыхался, как таймень на крючке. Шаман  опять  научил  уму-разуму.
Он, видимо, едва бежали родичи,  перебрался  сюда,  на  край  владений,  и
вынюхивал,  высматривал...  А  Джамуха  сейчас   ждет-поджидает,    сладко
прижмуривает свои девичьи глаза,- ну-ну, жди-пожди, дорогой анда!
   Радушный Мунлик утром повел  его  по  куреню,  показывал,  рассказывал.
Курень был многолюден, добротные юрты  стояли  в  строгом  порядке.  Здесь
меньше, чем у других нойонов, было хилых детей и  заморенных  стариков.  И
харачу не шатались меж юрт  в  поисках  пищи.  Все  были  заняты  работой.
Звенело в кузницах железо, острые топоры тележников сгоняли с дерева щепу,
вытесывая оглобли повозок, растеребливали шерсть войлочники...
   -  Чье же это все?- не без умысла спросил Тэмуджин.
   -  Мое, хан,- с гордостью ответил Мунлик.
   <Мое>... А давно ли жил под  Таргутай-Кирилтухом,  владея  всего  одной
юртой. Ни шелков, ни  халатов,  шитых  серебром,  ни  покорных  рабов,  ни
послушных нукеров у Мунлика не было. Все это дал ему и его сыну-шаману он,
Тэмуджин... Мое... Что бы нойонам в руки ни попало - мое...
   -  Ты стал таким богатым, что пора и убегать...
   Мунлик остановился. Узкая борода дрогнула.
   -  За что ты так? Я не убегал от вас и в самые черные времена.
   -  Знаю, помню. Я пошутил. Тебе верю, как своей матери, как самому себе.
   Он не лукавил. Мунлику, другу отца, спасшему  их  от  голодной  смерти,
нельзя не верить. И все же он хотел бы знать  все  его  самые  сокровенные
помыслы. Кто не знает, чем живут, что думают, к чему  готовятся  друзья  и
враги, тот подобен слепцу, одиноко бредущему по степи. Где зрячий даже  не
запнется, слепец расшибает себе  голову.  Он,  Тэмуджин,  видел  не  очень
много. На силу свою надеялся. Забыл,  что  даже  могущественные  китайские
владыки не пренебрегают услугами послухов вроде Хо. Глаза и  уши,  скрытые
от других, должны быть во всех куренях, подвластных ему, и в  сопредельных
владениях, тогда никакие хитрости врасплох не застанут, тогда ни  один  из
его нойонов не сумеет подготовиться к предательству, тогда и без шамана он
будет знать все, что нужно. А почему без шамана? Он пусть и берет  в  свои
руки это дело... Умен, пронырлив, сметлив - лучшего не найти.
   Но шаман, когда заговорил с ним, неожиданно отказался.
   -  Хорошо придумал, хан Тэмуджин, но я не буду твоими глазами и ушами...
   -  Почему? Разве не честь для каждого служить мне?
   -  Я тебе не служу, хан Тэмуджин.
   От удивления Тэмуджин не сразу нашелся что сказать.
   -  Кому же ты служишь?
   Шаман поднял вверх палец.
   -  Небу, хан Тэмуджин. Оно, а не земные владыки, направляет мой путь.
   Злая усмешка шевельнула рыжие усы Тэмуджина.
   -  Только небу?
   -  Только вечному синему небу. До тех пор пока  ты  угоден  небу,  я  с
тобой.
   -  Говорил бы иначе. Ты со мной до тех пор, пока помогаю множить  стада
твоего отца и твоих братьев.
   -  Ну, это и так понятно.- Шаман насмешливо посмотрел в лицо хану.
   После этого  разговора  хан  долго  не  мог  успокоиться.  Стоило  лишь
вспомнить слова шамана и то, как эти слова были сказаны,- ярость опаливала
нутро,  горячечно  метались  мысли.  Сначала  хана  бесило  беззастенчивое
признание шамана в своекорыстии  и  ничем  не  прикрытое  стремление  жить
наособицу, не признавая над собой ничьей власти. Потом понял,  что  это  -
всего-навсего видимая часть ядовитой травы, корни же скрыты глубже.  Шаман
не боится его. А так не должно  быть.  Что  удерживает  людей  друг  возле
друга? Говорят, что нет крепче уз, чем узы родства. Но ему ведомо, что эти
узы порой рвутся, как иссохшая паутина. Когда-то выше  родства  он  ставил
дружбу. Друг - твой, пока угождаешь и потакаешь ему, но  воспротивься  его
желаниям - и он уже не твой друг, он друг твоих  врагов.  Не  родство,  не
дружба удерживают людей под одной  рукой.  Страх.  Всели  страх  в  сердце
человека, и он твой раб. Страх заставляет покоряться и  повиноваться.  Кто
не боится тебя, тот становится твоим врагом.

     VIII

   Две черные дырявые юрты стояли рядом. Между ними горел огонь. Над огнем
висел крутобокий продымленный котел. У огня, скрючив ноги, сидели Кишлик и
Бичикэ, чистили луковицы сараны. Вечернее небо над  степью  было  затянуто
облаками. Стояла глухая тишина.
   -  Дождь будет?- Кишлик поднял взгляд на небо.
   Жена ничего не ответила, опустив голову, сколупывала  с  тугих  луковиц
старью, желтоватые чешуйки.
   -  Скоро Бадай вернется. Может быть, Даритай-отчигин раздобрится и даст
хурута.
   И на этот раз Бичикэ не отозвалась. Прошло  много  времени,  как  Хасар
непрошено ворвался в их жизнь, а Бичикэ все не может прийти в себя. Раньше
была веселая, разговорчивая, теперь молчит и  молчит.  Глаза  на  него  не
поднимает, стыдится. Как больная стала. Жалко ее Кишлику, до  слез  жалко.
Ни в чем она не виновата. Еще хорошо, что подвернулся тогда нойон  Джэлмэ.
Не то Хасар мог бы и увезти ее. Натешился бы и  бросил  в  юрту  к  старым
рабыням. Теперь они хоть вместе, вдвоем как-нибудь переживут горе.  Бичикэ
еще будет смеяться. И дети у них будут. Много-много детей.
   Очистив луковицы, Бичикэ опустила их в закипевшее молоко.
   -  Вкусная еда будет!- Кишлик  встал  рядом  с  женой,  наклонился  над
котлом, втянул ноздрями запах.- Еще бы немного хурута... А, Бичикэ?
   Положив руку на ее плечо, притянул к себе.
   -  Э-э, твой халат совсем худым стал. И чаруки разваливаются.  Придется
поклониться  Даритай-отчигину...  Не  даст  только.  Жадный.-    Вздохнул,
погладил ее по плечам, по склоненной голове.- А  знаешь  я  о  чем  думаю,
Бичикэ? Надо попроситься на войну. Лук держать в руках умею, мечом  махать
- хитрость невелика. Привезу  добычи.  Надену  на  тебя  шелковый  номрог,
расшитые чаруки. А что? Кто был Джэлмэ?  А  его  брат  Субэдэй-багатур?  А
Мухали? А Джэбэ? Все свое счастье-богатство на войне отыскали.
   -  Зачем мне шелк и расшитые чаруки?- тихим голосом спросила Бичикэ.
   Он и обрадовался, что она отозвалась, и испугался  ее  тихого,  полного
безнадежности голоса.
   -  А что тебе надо? Чего хочешь, Бичикэ?
   -  Хочу, чтобы жили, как раньше...
   -  И будем! Что нам мешает? Ты же видишь: я тот же. И ты та же.
   -  Я - нет.- Она прижала руки к груди.- Тут плохо. Больно.  Меня  будто
раздели донага и навозной жижей облили.
   Кишлик крепче стиснул ее плечи.
   -  Ничего. Мы с тобой вместе, и все  будет  хорошо.  Кто  мы  с  тобой?
Трава. Ветер к земле пригнет - встанем, копыта прибьют - подымемся. А что,
нет?
   Из сумеречной степи возник всадник, трусцой подъехал  к  юртам.  Кишлик
принял у него повод, принялся расседлывать лошадь.  На  Бадае,  как  и  на
Кишлике, был  засаленный  до  блеска,  с  заплатами  на  локтях  халат  из
козлиного  меха,  подпоясанный  обрывком  волосяной  веревки.    Отторочив
седельные сумы и пустые бурдюки, Бадай бросил их на  землю,  сел  к  огню.
Кишлик догадался, что ничего съестного из  куреня  он  не  привез,  но  на
всякий случай спросил:
   -  Ты просил хурута?
   -  Просил.-  Бадай  заглянул  в  кипящий  котел,  облизнулся.-  Не  дал
Даритай-отчигин. Еще и  отругал.  Мало  молока  ему  привозим.  Живот  мой
пощупал и говорит: <Разжирел с моего молока>.
   Бадай был молод, поджар, в поясе  до  того  тонок,  что  кажется,  если
крепче затянет свой  волосяной  пояс,  перервется  надвое.  Кишлику  стало
смешно.
   -  Только Даритай-отчигин мог ущупать жир на твоем брюхе. Совсем одурел
наш хозяин.
   Бичикэ сняла с огня котел, разлила в деревянные чашки  жидкое  хлебово.
Все начали есть. Тишина стала еще гуще. Ни мышь не пискнет,  ни  птица  не
вскрикнет, только слышно, как лошадь Бадая рвет за юртами траву.
   -  А дождь все-таки будет.- Кишлик  повел  носом,  принюхиваясь.-  Юрты
опять протекут, и спать в мокре  будем.  Нет,  чадо  идти  на  войну.  Тут
сколько  ни  работай,  награда  одна  -    попреки.    Негодный    человек
Даритай-отчигин. Сам хорошо не живет и другим не дает.
   Съев свою долю вареной сараны,  Бадай,  подтянув  седло,  лег  на  него
головой.
   -  Хочешь идти на войну - беги в курень. Как раз собирают воинов.
   -  А ты, Бадай, разве не хочешь привезти из похода много добычи?
   -  С Даритай-отчигином чужого не добудешь, а свое растеряешь.
   -  Нам с тобой что терять? Дырки от халатов? Но ты  говоришь  верно.  С
Даритай-отчигином ни тут, ни в походе счастья не найдешь.  Я  бы  пошел  с
Субэдэй-багатуром или с Джэлмэ. Они и удачливы, и  справедливы...  А  что?
Джэлмэ  тогда  Хасара...-  Вспомнив,  что  его  слушает  жена,  умолк   на
полуслове, помолчав, спросил:- А кого собрался воевать Даритай-отчигин?
   -  На Тэмуджина идет.
   -  Ва-вай!
   -  Если бы он был один! На хана Тэмуджина идут  Нилха-Сангун,  Джамуха,
Алтан, Хучар... В курене говорят: они хотели заманить к себе хана и лишить
жизни. Хан Тэмуджин разгадал черный замысел.
   -  Он и теперь разгадает.
   -  Не успеет. В курене все бегом  бегают.  Торопятся  нойоны,  врасплох
застать хотят. Много людей погибнет, Кишлик.
   -  Много,- согласился Кишлик.- А за  что?-  Подсел  поближе  к  Бадаю.-
Может, нам заседлать коней и махнуть туда... А что?
   -  Куда?- не понял Бадай.
   -  Уж, конечно, не к нашему хозяину. К  хану  Тэмуджину.  Он  откочует.
Людей спасем. Небо вознаградит нас за доброе дело.
   Бадай сел, испуганно оглянулся.
   -  Какие речи ведешь. Кто услышит - язык вырвут.
   -  Э-э, да ты боязливый!
   -  Не боязливый... Поедем, а нас настигнут - что будет?
   -  Не настигнут, если сейчас выедем!
   -  Прямо сейчас? А кобылиц и овец на Бичикэ оставим?
   -  Ты что, Бадай! Бичикэ я одну не оставлю.
   -  Тогда поезжайте, останусь я.
   -  Оставайся. Нет, и тебе оставаться  нельзя.  Узнает  Даритай-отчигин,
что я убежал, скажет: были в сговоре. И ты лишишься головы. Как же  быть?-
Внезапно Кишлик вскочил, плюнул.-  Тьфу,  дурные  наши  головы!  Собрались
плыть через реку и думаем, как  бы  не  замочить  ноги.  Что  нам  овцы  и
кобылицы нойона! Пусть разбредаются. Седлайте с Бичикэ коней, а  я  зарежу
самую жирную овцу, набьем седельные сумы мясом - и в дорогу. Быстро!

   Возвратился в свой курень хан  Тэмуджин  поздно  вечером.  Не  пошел  к
женам, не стал ужинать,  сразу  же  лег  спать.  Вокруг  его  юрты  Боорчу
поставил двойное кольцо кебтеулов -  ночных  караульных.  И  он,  выходит,
чего-то опасается.
   Укладываясь спать, Тэмуджин положил рядом с постелью короткое  копье  и
обнаженный меч. Сон был не глубок и чуток. Часто просыпаясь,  он  лежал  с
открытыми глазами, прислушивался к  приглушенному  говору  кебтеулов.  Под
утро у дверей услышал торопливые шаги. Нащупал рукоятку меча.
   -  Кто там?
   -  Я, хан  Тэмуджин,-  ответил  Джэлмэ  -  и  кому-то  другому:-  Зажги
светильник.
   Тэмуджин вскочил, стал одеваться. Второпях не мог найти гутул,  крикнул
Джэлмэ:
   -  Дай скорее огня!
   Прикрывая рукой  пламя  светильника,  Джэлмэ  вошел  в  юрту.  Тэмуджин
подобрал гутул, сунул в него ногу, выпрямился.
   -  Перебежчики, хан Тэмуджин.
   -  Опять?
   -  Да нет. Прибежали оттуда.
   -  Давай их сюда.
   Он  ждал  увидеть  нойонов  и,  когда  вошли  два  замызганных  харачу,
почувствовал себя горько обманутым.
   -  Думаешь, теперь я буду доволен и этим?-  с  раздражением  спросил  у
Джэлмэ.
   Джэлмэ стоял, высоко подняв светильники. Бровастое лицо было  хмурым  и
озабоченным.
   -  Ты их послушай, хан Тэмуджин.
   -  Я - Кишлик, а это мой товарищ  Бадай...-  не  дожидаясь  позволения,
заговорил один из харачу.- Мы пастухи твоего дяди.
   -  Так-так, вы пришли сюда искать милостей?- Он все больше озлоблялся.-
Предав своего нойона, вы ждете награды?  За  предательство  и  низкородным
харачу и высокородным нойонам награда одна - смерть!
   Бадай в испуге попятился, Кишлик побледнел, поклонился в пояс.
   -  Хан  Тэмуджин,  ты  не  можешь  казнить    нас.    Мы    принадлежим
Даритай-отчигину, а он со всем своим владением - тебе.  Так  какие  же  мы
предатели? И не за наградой мы пришли, а спасти людей  от  уготованной  им
гибели.- Кишлик подтолкнул вперед своего товарища.- Говори, Бадай, что  ты
видел и слышал.
   Тому, о чем говорил  пастух,  верить  не  хотелось.  Если  все  правда,
страшная беда ждет улус. Окликнув  караульного,  он  велел  ему  заключить
пастухов под стражу и держать, пока все не прояснится.  Посидел,  подперев
руками голову.
   -  Может быть, не правда, а, Джэлмэ?- Но  тут  же  отбросил  сомнение.-
Нет, правда. Так и должно быть. Джэлмэ, прикажи гонцам  седлать  коней,  и
пусть они подымают курени.
   -  Кони уже оседланы, хан Тэмуджин.
   -  Молодец, Джэлмэ. Созывай нойонов.
   -  Они уже здесь. Стоят за порогом юрты.
   -  Позови пока одного Боорчу.
   Боорчу уже успел надеть  доспехи.  Пламя  светильника  раздробилось  на
пластинах его железного куяка, туго стиснувшего грудь, с плеч  свешивалась
плотная накидка, меч бил по голенищу гутула.
   -  Садись. И ты, Джэлмэ, садись. Оба вы  мои  самые  давние  друзья.  И
только вам я могу поведать, что страх леденит мое сердце.  Сколько  у  нас
воинов?
   -  Около восьми тысяч, если всех соберем,- сказал Боорчу.
   -  А сколько, как вы думаете, будет у Нилха-Сангуна?
   -  Если с ним все наши нойоны и Джамуха...-  Джэлмэ  прикинул  в  уме,-
тысяч тридцать. Самое малое - двадцать, двадцать пять.
   -  Утешил... Можем ли сражаться?
   -  Сражаться-то можем,- Боорчу сморщился, подергал  плечами,  поправляя
тяжелый куяк.- Когда я был маленьким, моя бабушка говорила  мне:  козленок
может забодать козу, но для этого козленок должен стать козлом..
   -  Надо отходить, хан,- сказал Джэлмэ.
   -  Отходить...-  повторил  он.-  Когда  отойдем,  сколько  куреней   не
досчитаемся? Ни вы, ни я этого не знаем. Но стоять на месте нельзя...
   -  А не  двинуться  ли  нам  навстречу?-  спросил  Боорчу,  загорелся.-
Помнишь, хан Тэмуджин, нас было трое, против нас -  сотни  и  тысячи.  Нам
неведом был страх смерти, и мы победили. Разве мы перестали быть мужчинами?
   -  Боорчу, я мужчина. Умереть в битве мне не страшно. Но я еще  и  хан.
Моя безрассудная  гибель  приведет  к  гибели  тысячи  людей...  Мы  будем
отходить, друг Боорчу. Но куда?  Направимся  на  полночь,  там  нас  могут
перенять меркиты. Пойдем на полдень - безводные гоби истребят нас  быстрее
воинов Нилха-Сангуна. Остается один путь - на восход  солнца,  в  кочевья,
когда-то принадлежавшие  татарам.  Как  отходить?  Вперед  пустим  кочевые
телеги, стада, табуны, наши семьи и семьи воинов. Войско будет идти сзади,
прикрывая кочующие курени и отбивая охоту повернуть назад, сбежать...
   Перед лицом опасности, как всегда, его мысли были ясны  и  просты,  все
маловажное отлетало в сторону как бы  само  собой.  Он  знал,  что  принял
верное решение, но все же спросил:
   -  Вы согласны со мной? Если согласны, зовите нойонов.
   Один за одним в юрту вошли Мухали, Субэдэй-багатур, Джэбэ,  неразлучные
друзья Хулдар и Джарчи, Хасар... Полукругом стали у стены  юрты.  Тэмуджин
поднялся, заложил руки за спину, ссутулился.
   -  Ну что, бесстрашные багатуры, немного засиделись,  накопили  лени...
Не пора ли ее растрясти и косточки поразмять?- По лицам нойонов было видно
- шутка не  вышла.  - В  наши  курени  идет  Нилха-Сангун.  Гость,  что  и
говорить, дорогой, и товарищей у него много. А встретить-приветить  его по
достоинству нечем. Не запаслись угощением. Потому, нойоны, самое позднее к
полудню все курени должны быть отправлены  вниз  по  Керулену...  Воины  с
запасом хурута на десять дней собираются тут. За промедление  и  нерадение
не помилую никого. Так и передайте всем.
   И потянулись по обоим берегам Керулена, через ровные, как растянутая на
колышках шкура, долины,  через  одинаковые,  как  верблюжьи  горбы,  сопки
тяжелые  телеги,  табуны  и  стада.  Шли  почти  без  отдыха.  На   ночлег
останавливались в потемках, а с первыми проблесками зари снова трогались в
путь.
   Бывшие кочевья татар были пустынны. Никто не мешал его движению,  и  он
возблагодарил небо, что в свое время не дрогнул, без жалости и  милосердия
извел под корень опасное племя. Пусть будут жалостливы  матери,  баюкающие
своих детей. Правитель, страшась пролить чужую кровь, поплатится своей.
   От урочища Хосунэ повернули к озеру  Буир-нур,  миновав  его,  вышли  к
речке  Халха.  Начиналась  летняя  жара.  На  правом  берегу,  на    сухих
возвышенностях, трава увяла, посерела, на левом, более  низком  и  ровном,
была еще зеленой.  Тэмуджин  надеялся,  что  жара  заставит  Нилха-Сангуна
повернуть назад. На северных лесистых склонах Мау-Ундурских гор он оставил
небольшой  заслон  под  началом   Джэлмэ,    сам    дошел    до    урочища
Хара-Халчжин-элет и тоже остановился. Через день прискакал от Джэлмэ гонец
- кэрэиты приближаются.
   Бежать дальше было опасно. Следуя по пятам, враги потеснят его  войско,
захватят табуны, людей, уныние вселится в сердце воинов, и тогда уж нельзя
будет и помыслить о сражении. Что ж, боишься -  не  делай,  делаешь  -  не
бойся...
   Он занял пологие предгорья. Внизу,  слева  и  справа  степь  пересекали
гребни песчаных наносов. Обойти его сбоку будет трудно...
   Поздно вечером пришел со своими воинами Джэлмэ.  Кэрэиты  двигались  за
ним следом. Джэлмэ удалось захватить пленного. От него узнали:  с  войском
идет сам Ван-хан. И все беглые нойоны там, и, Джамуха.
   К предгорьям кэрэиты подтянулись утром. Сразу же начали  строиться  для
битвы. Впереди поставили воинов беглых нойонов, за ними в полусотне  шагов
построились джаджираты Джамухи, дальше - кэрэиты. Всю равнину,  от  одного
до другого песчаного наноса, заполнили ряды воинов. За их  спиной  цветком
на зелени травы голубел шатер Ван-хана с тремя боевыми тугами  на  высоких
древках.
   Хасар в золоченых доспехах, в шелковой, цвета пламени накидке  подъехал
к Тэмуджину.
   -  Смотри, брат, они построились для обороны. Боятся!
   Тэмуджин и сам видел: вражеский строй не для нападения, и тоже подумал,