удержать возле себя своих родичей. Тем  более  что
родичи успели хорошо понять, куда клонит его анда. Они кряхтели,  пыхтели,
плевались, когда Тэмуджин ущемлял  их,  казалось,  скорее  голыми,  босыми
останутся, чем пойдут за ним. Так нет же, пошли, хуже того  -  безропотно,
как старые, заезженные клячи, позволили оседлать себя и посадить  в  седло
Тэмуджина. Непостижимо! Если бы он знал, что эти презренные люди  способны
на такое, остался бы рядом с андой и нашел более верный  способ  разрушить
его замыслы.
   Была  и  еще  одна  ошибка.  За  ним  от  Тэмуджина  откочевали  Алтан,
Сача-беки, Хучар, с андой остались  только  хитроумный  Даритай-отчигин  -
ожидал, осматривался - и Бури-Бухэ - этот  потому,  что  затаил  обиду  на
Тайчара. Все как будто складывалось хорошо. Но тут  завели  смуту  нукеры.
Мол, даже глупые дзерены и те держатся стадом, а мы все  чего-то  делим  и
делим, ночи наши тревожны, мы не снимаем  доспехов,  наши  дети  растут  в
страхе, наши жены не знают радости, наши стада не умножаются...  Ему  надо
было помочь родичам анды искоренить недовольство, а он, слушая их  жалобы,
усмехался про себя:  его  нукеры  будут  всегда  с  ним,  ни  роптать,  ни
жаловаться не станут. Мог ли он подумать,  что  нойоны  поддадутся  нажиму
своих нукеров и, поджав хвосты, побитыми собаками поплетутся к  Тэмуджину?
Куда подевалась доблесть древних? Где отважные сыны вольных степей?
   Кобылица, подарок Тэмуджина, подняла голову, навострила уши. На  склоне
сопки белым облаком стлалось стадо  овец.  Пастух  на  низенькой  лохматой
лошадке, болтая длинными ногами,  трусил  ему  навстречу.  Узнав  Джамуху,
стащил с головы войлочную шапчонку, кланяясь, навалился брюхом на переднюю
луку седла. Спутанные волосы на его голове,  грубые,  как  конский  хвост,
были с густой проседью, вместо левого  уха,  когда-то  начисто  срезанного
мечом,- дырка с клочком черной шерсти.
   -  О, господин наш, ты совсем один пускаешься в путь. Я думал, какой-то
харачу едет.
   -  Почему бы мне не ездить одному?
   -  Тут можно, тут безопасно.- Пастух поехал рядом.- Сейчас пасти  стада
не работа - отдых. Лежишь на сопке, слушаешь, как сопят сытые овцы, греешь
на солнышке старые кости. Не надо вертеть головой во все стороны,  подобно
птице филину, ожидая, в какой бок тебе копье сунут. Мы теперь всегда будем
кочевать с кэрэитами?
   -  Мы будем кочевать там, где я захочу.
   -  Это конечно! Ты - наш природный господин.- Пастух вздохнул.- Но наши
старики говорят: печет солнце - ищи тень, поднялся буран - кочуй за гору.
   -  Хан Тогорил - гора?
   -  Высокая гора!
   -  Так я отдам тебя хану Тогорилу. А перед этим, чтобы он не  испугался
твоей кособокой головы, велю отрубить второе ухо.
   Джамуха ударил пятками в бока кобылице, поскакал. Пастух остался стоять
на тропе, вытирая шапкой лицо. Тоже тишины, покоя захотелось! А разве  он,
Джамуха, не хочет покоя для себя, для своих людей? Хочет не меньше других,
но никогда ни на какой  покой  не  согласится  обменять  волю,  завещанную
предками.
   В курене возле коновязи кружком сидели  нукеры,  разинув  рты,  слушали
болтовню Хорчи, беспутного хвастуна. Он был дальним родственником Джамухи.
Много лет Хорчи терся возле Таргутай-Кирилтуха, но год назад, соблазненный
шептунами Тэмуджина, бежал от него вместе с молодыми  нукерами.  Однако  к
анде не пристал, служил у Джамухи. После откочевки Хорчи потерялся с конем
и оружием.
   -  Ты откуда взялся?- спросил Джамуха, осаживая лошадь.
   Нукеры резко вскочили на ноги. Хорчи же  поднялся  медленно,  не  спеша
оправил пояс с кривой саблей, стряхнул с подола халата травинки.  Рядом  с
ним встал здоровенный, неповоротливый Дармала, один из нукеров Тэмуджина,-
этот-то зачем тут?
   -  Мы приехали к тебе от Тэмуджина, твоего клятвенного брата.
   -  Вот как!- удивился Джамуха и холодно сказал:- Я вас слушаю.
   Губы Хорчи растянулись в улыбке.
   -  Джамуха, сидя на коне, ты можешь говорить со своими нукерами.  А  мы
посланцы...
   <Вот хорек вонючий! Сбежал - и хоть бы что, стоит, грудь выпячивает>.
   Джамуха спрыгнул с лошади, быстро прошел в юрту, со  злостью  бросил  к
порогу плеть, сел на войлок. Хорчи и Дармала вошли следом.
   -  Садитесь, посланцы. Один  по  правую  руку,  другой  по  левую.  Мое
уважение к анде так велико, что даже его людей я готов уравнять с собой.
   Он смеялся над ними. Но Хорчи и ухом  не  повел,  сел  рядом,  плечо  к
плечу. Дармала опустился напротив, заносчиво  поднял  голову,  замер,  как
каменный истукан на древнем кургане. Хорчи врастяжку, старательно округляя
слова и, видимо, любуясь своим голосом, сказал:
   -  Тэмуджин прислал нас уведомить тебя:  курилтай  нойонов  с  высокого
небесного соизволения возвел его в ханы.
   Торжественность пустоголового Хорчи удвоила обиду.
   -  Ты почему ушел от меня?
   -  Я не ушел. Я  остался  там...  Перед  самой  твоей  откочевкой  было
видение. Знаешь, сплю я однажды в своей юрте на  мягком  войлоке,  укрытый
теплой шубой, не выпив перед этим ни малой чаши архи. Сплю, храплю и вдруг
вижу сон. Бык с острыми и крепкими рогами  ходит  по  куреню,  роет  землю
копытами,  сердится  и  то  одну,  то  другую  юрту  вскидывает  на  рога.
Смотрю - все ближе и ближе ко мне. Тут уж храпеть некогда. Вскочил  я.  Но
перед тем, как проснуться, хорошо разглядел  быка.  Он  был  рыжий!- Хорчи
хохотнул, нахальным взглядом ощупал косички на голове Джамухи.
   -  Что же дальше?
   -  А дальше я сидел и думал. Так долго думал, что голова заболела.  Сел
на коня...
   -  На моего коня.
   -  На твоего коня. Другого у меня не было. Подъезжаю к юрте  Тэмуджина.
Рассказал ему о своем видении и говорю: <Быть тебе ханом. Чем вознаградишь
меня, если сон сбудется?> Он посмеялся и  говорит:  <Сделаю  тебя  нойоном
тумена воинов>. Я тоже посмеялся. <Мало,  говорю.  Ты,  говорю  ему,  став
большим владетелем, дозволь мне набрать в жены тридцать  лучших  красавиц.
Очень уж я люблю женское окружение. Высшее счастье мужчины - слушать щебет
веселых хохотушек и знать, что каждая из них - твоя>. Ну, смех  смехом,  а
видение-то сбылось. Так что в скором времени буду я мужем тридцати жен.
   -  Я думал, ты придурковатый.
   -  Все так думают!- радостно заржал Хорчи.
   -  Но и не очень умный. Будь ты поумнее, не приехал бы сюда.
   -  Почему же?
   -  Потому, что ты - беглый нукер. Предатель.
   -  Э-э, нет, Джамуха. Я не был твоим нукером. Я не давал тебе клятву.
   -  Ты украл коня и оружие!
   -  Конь стоит у коновязи. Оружие висит на седле.
   -  Ты не давал клятву, вернул коня и оружие - ладно. Но я могу и просто
так свернуть тебе голову.
   -  Моей голове есть хозяин.
   Впервые за весь разговор чуть шевельнулся Дармала, прогудел:
   -  По  степному  обычаю  самым   страшным    преступлением    считается
оскорбление посла и покушение на его жизнь.
   -  Я благодарю за напоминание!- Джамуха прижал  руки  к  груди.-  Может
быть, ты и еще что-то знаешь про наши обычаи?
   -  Я твой  родственник,  Джамуха,-  сказал  Хорчи.-  Кто  наносит  урон
родственникам, тот грабит самого себя.
   -  Так тебе велел сказать Тэмуджин?
   -  У меня и своя голова есть.
   <Врет!>- подумал Джамуха. Не гак бы  то  ни  было,  неспроста  Тэмуджин
послал вестником Хорчи. Этим он как бы говорит: не забывай, Джамуха, мы  с
тобой клятвенные братья, а это больше, чем кровные родственники, ты должен
поддерживать  меня,  даже  если  не  хочешь  этого.  И  другое.  Хорчи   -
перебежчик.  Посылая  его,  Тэмуджин  словно  бы  предупреждает:   смотри,
Джамуха, если захочу, твои  люди  будут  у  меня,  ты  можешь  остаться  в
одиночестве. И еще один умысел был у Тэмуджина.  Если  он,  Джамуха,  даст
волю гневу и лишит жизни  Хорчи,  своего  родича  и  посла  Тэмуджина,  то
восстановит против себя и собственных нукеров, и людей из других племен, и
хана Тогорила. Умен анда, умен. И уговаривает, и грозит, и поддразнивает -
все без единого слова. Ни в чем не уличишь, не обвинишь.
   -  С чем мы возвратимся к хану Тэмуджину?
   -  Передайте  Алтану,  Сача-беки,  Хучару:   мое    уважение    к    их
дальновидности и мудрости беспредельно. Они избрали  путь,  сама  мысль  о
котором не пришла бы и в голову простому нойону вроде меня. Пусть же будут
верными слугами моего анды, рабами у его порога!
   Джамуха замолчал. Хорчи подождал-подождал, спросил:
   -  А что передать хану Тэмуджину?
   -  Я сказал все, Идите... великие послы.
   Хорчи, сын собаки, у дверей обернулся, Оскалил зубы.  <Ну,  погоди  же,
доберусь когда-нибудь до тебя!>- мысленно пригрозил ему Джамуха.

     IV

   В вечернее небо, наполненное звоном комаров, поднимались белесые  кусты
дыма. Красноватые отблески закатного  солнца  ложились  на  кривое  лезвие
речки Сангур. Стадо коров прошло мимо юрт,  пронося  запах  пота,  шерсти,
молока. Животные, сыто отдуваясь, спустились к  воде,  долго  пили.  Когда
поднимали головы, с мокрых губ падали розоватые капли. Дойщики с  кожаными
ведрами потянулись к стаду,  негромко  переговариваясь.  Оэлун  сидела  на
плоском камне,  хранящем  дневное  тепло.  Большеголовый  Джучи,  нетвердо
держась на толстых ногах, словно бы нитками  перехваченных  в  щиколотках,
деловито искал что-то в траве. Хоахчин стояла над ним,  отгоняя  ковыльной
метелкой комаров.
   -  Цзяо шэммо минцзя? '- Хоахчин наклонилась над мальчиком.
   [' Как твое имя? (кит.).]
   Он, занятый  поисками,  раздвигал  траву,  подымал  и  бросал  камешки.
Хоахчин легонько шлепнула его метелкой по спине.
   -  Цзяо шэммо минцзя?
   -  Воды минцзя Джучи '- торопливо сказал мальчик.
   [' Меня зовут Джучи (кит.).]
   -  Хоахчин, не забивай голову  ребенку  своими  цза-минцза!  Все  равно
ничего не поймет.
   -  Он понимает...- тихо сказала  Хоахчин, отошла  в  сторону,  села  на
траву, спиной к Оэлун и Джучи.
   Поредевшие ее волосы были  связаны  на  затылке  в  узел.  Узкая  спина
сгорбилась. Стареет бедная Хоахчин. Сколько всего вынесли  с  ней  вдвоем!
Работящая, бодрая, она всегда  была  для  Оэлун  и  сестрой,  и  подругой.
Нянчила детей, копала коренья, из старья-рванья умела выкроить одежонку.
   -  Хоахчин...
   Она повернула голову. В острых углах глаз блестели слезы.
   -  Ты обиделась? Ну что ты, Хоахчин, как можно! Говори с Джучи на каком
хочешь языке...
   -  Спасибо, фуджин. Я не обижаюсь. Многие слова моего языка  забыла.  И
Хо вспомнила. Пропал где-то мой брат, совсем  пропал.  Ой-е,  к  чему  моя
такая жизнь?
   -  Ну, Хоахчин, зачем говоришь  такое?  Жив,  наверное,  Хо.  Очень  уж
далеко земля твоих предков...
   -  Ой-е, далеко... Весной птицы летят с той стороны, осенью летят в  ту
сторону. Люди - ни туда ни сюда...
   Оэлун почувствовала себя виноватой перед  Хоахчин.  У  нее  самой  есть
дети, внук, а что у Хоахчин? Ничего. Ни одного родного человека.
   -  Садись сюда, Хоахчин.- Оэлун  пододвинулась,  уступая  ей  место  на
камне.
   Хоахчин села, утерла слезы ладонью.
   -  Помнишь, Хоахчин...
   Оэлун не досказала. От юрт к  ним  направлялись  вдовы  отца Сача-беки.
Старшая, Ковачин-хатун, широкоскулая, морщинистая, сильно прихрамывала  на
обе ноги, шла вперевалку,  будто  утка,  и  опиралась  на  толстую  палку;
младшая, Эбегай-хатун,- мать Сача-беки и Тайчу, полная, с обрюзглым лицом,
поддерживала Ковачин-хатун под руку. Оэлун не любила этих  женщин.  Старые
бездельницы были только тем и заняты, что ходили по куреню,  всех  поучая.
Они знали все обо всех. Злой дух принес их сюда. Не иначе.
   Женщины остановились около Джучи. Эбегай-хатун  поманила  его  к  себе,
играя  пухлыми  пальцами,  сюсюкая.  Джучи  увернулся,    шлепнулся,    на
четвереньках добрался к Оэлун, спрятал лицо в подоле халата.
   -  Пугливый, как ягненок! Не в отца, совсем не  в  отца.-  Жидкие  щеки
Эбегай-хатун затряслись от смеха.
   -  Тебе-то откуда знать, каким был в ту пору его отец?- спросила Оэлун.
   -  И  верно. Каким  был  его  отец,  я  совсем  не  знаю,-   миролюбиво
согласилась Эбегай.
   -  Не знаешь-зачем тебе говорить об этом?-спросила Хоахчин.- Ты фуджин!
   Ковачин-хатун стукнула ее по спине палкой.
   -  Как смеешь сидеть рядом с хатун? Кто позволил тебе открывать рот?
   Хоахчин молча поднялась и ушла в юрту. Оэлун, бледная  от  негодования,
тоже хотела было уйти, но подумала, что это будет очень похоже на бегство,
и осталась. Ковачин-хатун, охая, села на камень, уперла закругленный конец
палки в острый, с обвислой кожей подбородок, проворчала:
   -  Все перевернулось. Где была голова, там ноги.
   -  Сами все и переворачиваем!- подхватила Эбегай.
   -  Сами, сами.... То ли еще  будет.  Что  можно  хорошего  ждать,  если
младшие правят старшими...
   -  Ты о моем Тэмуджине?- спросила Оэлун.
   -  И о Тэмуджине тоже. Ну кто твой сын, чтобы править нашим Сача-беки?
   -  Моими Сача-беки и Тайчу,- поправила ее Эбегай.
   -  Твоими. Но я старшая жена их отца. Мы,  благодарение  вечному  небу,
пока что живем по старым  обычаям,  с  людьми  низкородными  и  безродными
дружбу не ведем, род нашего мужа и наших детей не  позорим.-  Узкие  глаза
Ковачин-хатун скосила на Оэлун.
   -  Не опозорить свой род еще не значит его прославить.
   -  Да уж у вас славы занимать не станем,- скрипела въедливая  Ковачин.-
Наши дети не на черемше росли, и мяса ели досыта, и молоко пили.
   -  Не на пользу, видно, пошло молоко и мясо,  если  старшим  над  собой
поставили Тэмуджина, выросшего на черемше да на кореньях,- сказала Оэлун.
   Эти нападки ее мало задевали. Пусть завидуют ей эти вздорные женщины  -
что им остается делать? Жизнь прожили - сытно  ели,  мягко  спали,  а  что
нажили? Ни умудренности, которая приходит с возрастом, ни доброты  сердца,
которую рождают муки и страдания,- ничего нет. А мнят себя лучше всех.  Ну
и пусть... У них - прошлое, у ее детей - будущее.
   -  Ты высоко не возносись,- сказала Эбегай.-  Твой  Тэмуджин  стоит  на
наших плечах. Вот скинут, опять черемшой питаться будете.
   -  Кто же его скинет?- насторожилась Оэлун.
   Это была уже не просто болтовня.  Недалекая  Эбегай,  наверное,  где-то
слышала. Может быть, от Сача-беки? Это вполне  возможно.  Сразу  же  после
избрания Тэмуджина  ханом  она  почувствовала  все  возрастающую,  хотя  и
глубоко скрытую, неприязнь нойонов к ее сыну. Но  еще  никто  ни  разу  не
говорил вот так, прямо, что  его  можно  <скинуть>.  Ханов  не  скидывают,
подобно бурдюку с телеги, ханства лишают вместе с жизнью.
   -  Так кто же скинет моего Тэмуджина?
   -  Сам упадет,- сказала Ковачин-хатун.
   -  Вы пустые женщины!- Оэлун поднялась, прижала к груди Джучи.- Если  я
узнаю, что где-то еще ведете такие разговоры,  вас  поставят  перед  лицом
моего сына, хана вашего, и заставят указать,  кто  замышляет  против  него
недоброе, кто хочет отступить от клятвы.
   -  Ты младше нас, а говоришь такие слова!- возмутилась Ковачин-хатун.
   Но Эбегай, видимо, испугалась, подхватила ее под руку.
   -  Идем. Ты, Оэлун, совсем не понимаешь шутливых разговоров.
   К юрте подскакал Хасар. Обугленное солнцем лицо в поту, халат на  груди
расхлестнут, глаза злые. Сдернул с упаренной лошади седло, пнул ее коленом
в бок.
   -  Пошла, кляча! Мама, есть у тебя что-нибудь попить?
   -  Хоахчин! Налей ему чашку кумыса. Откуда приехал, сынок?
   Хасар махнул рукой, взял из рук Хоахчин чашку, запрокинув голову, одним
глотком выпил кумыс.
   -  Мне все надоело! Тэмуджин покоя не дает. Скачи туда,  скачи  сюда...
Весь зад седлом отбил.
   -  Что сделаешь, Хасар... Вам, братьям Тэмуджина, надо трудиться  вдвое
больше других.- Оэлун поставила Джучи на землю,  подтолкнула  к  Хоахчин.-
Иди, маленький, попей кумысу.
   -  Он гоняет нас хуже простых нукеров!-  Хасар  скосоротился,  плюнул.-
Повелел мне ведать вместе с Хубилаем мечниками. Ведает один Хубилай. А кто
он? Еще недавно крутил хвосты быкам Аучу-багатура. Кого оделяет за службу?
Всех, только не нас, его братьев.
   -  Сынок, ты не говори за всех моих сыновей,- мягко  попросила  Оэлун.-
Ты говори о себе.
   -  Хорошо, буду говорить о себе. Вчера попросил у него коня Халзана. Не
дал. А сегодня на нем ездит джамухинский родич Хорчи. А у меня под  седлом
не конь - старая корова.
   -  Ну к чему ты разогреваешь себя, сынок! Конь у тебя не так уж плохой.
Вспомни лучше время, когда и такого не было.
   -  Мало что! Когда-то и меня самого на свете не было.
   -  Ты груб, Хасар. И злость мешает тебе думать. Если Тэмуджин не  будет
приближать к себе людей и все  раздаст  своим  -  кто  останется  с  нами?
Посмотри на Тэмуджина. Он не носит шелковых халатов и  дорогих  украшений,
все отдал своим товарищам. И все для того, чтобы укрепить наш улус. Или ты
думаешь, что мы стали всесильными, что нам уже не грозят никакие беды?
   -  Ничего я не думаю! А в его ханскую юрту больше не зайду. Если нужно,
пусть ведут меня на веревке. Это позабавит его дружков  и  сильно  укрепит
наш улус.
   -  Ах, сынок, сынок, какой же ты еще глупый!- с  горечью  сказала  она,
поправила воротник его запыленного халата.- Ваша ссора только умножит силу
врагов и убавит число друзей.
   -  Все равно не пойду к нему! Я решил...
   -  Ну, раз решил - не ходи.  К  Тэмуджину  пойду  я.  Скажу:  <Мой  сын
нездоров, не может сидеть на коне. Я заменю его>.
   Лицо Хасара вспыхнуло, он отвел свой взгляд.
   -  Ну что ты, мама...
   -  Сними пояс с мечом и дай мне!
   Сын попятился, круто, на одной ноге повернулся и пошел к юрте Тэмуджина.
   -  Подожди.- Оэлун догнала его, взяла за руку.- Ты храбрый, сильный. Не
будь строптивым, сынок. Возвращаясь с дальней дороги,  проси  у  Тэмуджина
новое дело и скачи опять. Не думай о  пустяках,  будь  неутомим,  я  стану
гордиться тобою.
  Она проводила его взглядом, вернулась к  камню.  Сидела  в  одиночестве,
томимая тревожными  предчувствиями.  В  этом  взбаламученном,  озлобленном
завистью и застарелой враждой мире, видно, никогда не наступит успокоение.
Когда сына поднимали на черном войлоке, она не могла сдержать слез. В этот
момент ей казалось, что все мучения, страдания остались позади,  наступает
время благоденствия, простых, обыденных забот  и  неубывающей  радости  от
сознания безопасности. Но люди принесли в улус ее  сына  семена  раздоров,
как приносит путник в юрту грязь на подошвах гутул. И в тишине  временного
успокоения вызревают  эти  семена,  дают  побеги,  оплетают  корнями  души
властолюбивых или своенравных, как ее Хасар. А из  чужих  улусов  за  ними
недреманно смотрят враждебные глаза,  ждут  случая,  чтобы  все  созданное
растоптать копытами боевых коней, изрубить мечом, раскидать копьем. Хватит
ли у Тэмуджина сил удержать  в  руках  улус,  сохранить  его  от  алчности
соседей, от зависти ближних?
   Мягкие сумерки опускались на землю. Ночные дозорные уезжали в степь. От
реки двигалась повозка, запряженная одним конем.  Медленно  поворачивались
тяжелые высокие колеса. Рядом с повозкой, подгоняя коня хворостиной, шагал
высокий мужчина. Увидев Оэлун, он сбился  с  шага,  торопливо  перешел  на
другую сторону повозки. Она почему то сразу  догадалась,  кто  это,  пошла
наперерез, остановила коня.
   -  Ты почему здесь? Ты зачем пришел? С чем пришел?
   Чиледу почесал ногу о ногу, виновато сказал:
   -  Я здесь давно.
   -  Ты что-нибудь замыслил против моего сына?
   Она со страхом ждала ответа и не знала, что сделает, если Чиледу пришел
в курень как враг. Он черканул хворостиной по земле, устало усмехнулся.
   -  Не меня надо бояться твоему сыну. Я попал в плен к вашим воинам.
   -  Это когда разбили меркитов?
   -  Ага. Я не хотел встречи с тобой.
   Оэлун с облегчением вздохнула.
   -  Ты можешь уехать к своим. Я дам тебе коня и седло.
   -  Мне некуда ехать, Оэлун. Но ты не беспокойся, я не буду мешать тебе.
   -  Ты где живешь? Что делаешь?
   -  У Тайчу-Кури. Он делает стрелы.
   -  Знаю. Это сын Хучу. Его отец погиб, защищая мой улус.
   Чиледу беспокойно оглянулся.
   -