ыгающий свет вырывал из  серого  мрака  зубцы
стены, кучи мокрых камней, воинов,  зябко  жмущихся  к  зубцам.  Император
шагал, расплескивая  лужицы  черной  воды,  смотрел  вниз,  где  в  мутной
дождевой мороси и сумраке вечера расплывались, сливались в  сплошную  дугу
огни вражеского стана. Огни горели и в стороне  Бован-мяо.  Там,  в  храме
предков  тангутских  императоров,  расположился  предводитель  кочевников,
грязный осквернитель святынь...
   Уже несколько месяцев наглухо заперты все шесть ворот столицы. Никто не
думал,  что  осада  окажется  такой  затяжной.  Всем  было  известно,  что
кочевники подобны разбойникам, налетают, хватают, что сумеют  схватить,  и
бегут в свои степи. Так было с незапамятных времен. А  тут...  Монгольский
хан разорил Валохай, ему досталась богатая  добыча  у  заставы  Имынь,  он
дочиста ограбил столичную округу. И не уходит.  Как  одержимый,  беснуется
под стенами города, пытаясь овладеть твердыней. Поначалу  кидал  людей  на
стены. По лестницам, сделанным из плодовых деревьев, его воины лезли то  в
одном, то в другом месте, то среди дня, то глухой ночью. На них обрушивали
град камней, засыпали глаза песком, лили кипяток... Высокое  умение  брать
крепости было неведомо дикарю, и защитники легко выходили победителями. Но
у хана варваров было упорство, а оно и камень разрушает.
   Обеспокоенный император через потайной подземный ход слал гонцов во все
двенадцать округов страны, требовал  напасть  на  хана  с  тыла,  отправил
посольство к Цзиньскому  императору  с  просьбой  оказать  скорую  помощь.
Однако разрозненные войска из округов монголы перехватывали  по  дороге  и
разбивали. А князь Юнь-цзы,  только  что  занявший  императорский  трон  в
Чжунду, прислал надменный ответ: он считает  унизительным  соединять  силы
двух великих государств для борьбы со степным грабителем.
   Возле угловой башни император остановился. Ветер хлестал дождем прямо в
лицо. Пригибая голову, Ань-цюань вглядывался в  тьму.  Далеко  на  притоке
Хуанхэ светлячками мельтешили огни. Там, как  доносили  лазутчики,  жители
столичной округи, согнанные ханом, носили камни, мешки и плетеные коробы с
землей, кидали в реку. Хан хочет возвести плотину - для чего?
   Он стоял на  ветру,  пока  не  продрог.  Потом  спустился  со  стены  и
отправился во дворец. В малых императорских покоях  ярко  горели  восковые
свечи, пылали угли в железных жаровнях с румяными  боками.  Было  тепло  и
сухо. Лысый сановник,  главноуправляющий  делами  государя,  снял  с  него
мокрый плащ, с поклоном спросил:
   -  Будешь ли говорить со своим советом?
   Придвинув к жаровне низкое кресло,  обложенное  перламутром,  император
простер  над  углями  ладони,  зябко  повел  плечами.  Ему  не    хотелось
встречаться с высокими сановниками. Что могут сказать  утешительного  они?
Что может сказать он? Остается одна надежда: терпение хана иссякнет, и  он
уберется в свои степи.
   -  Пусть заходят.
   Сановники входили, кланялись и усаживались на узкий  ковер,  растянутый
вдоль стены. Тихо шелестели  бумаги,  шуршала  одежда.  Кивком  головы  он
разрешил говорить. По установленному порядку  они  рассказывали  о  делах,
которыми ведали. Иссякают запасы пищи... Много больных...  Ничего  нового.
Он разыскал взглядом князя Цзунь-сяна.
   -  Я просил тебя собрать ученых людей и узнать, чем грозит нам плотина,
возводимая врагами.
   Не спеша, храня свое  достоинство,  Цзунь-сян  развернул  лист  бумаги,
подслеповато жмурясь, вгляделся в него.
   -  Нас ждет большая беда. Воды реки, перекрытой здесь,- ткнул пальцем в
бумагу,- хлынут в город. Посмотри на этот чертеж, и тебе станет понятно.
   Он взял плотный лист бумаги, но вглядываться в извилистые линии чертежа
не стал. Сказал с удивлением:
   -  Как мог дикарь додуматься до этого?
   -  Дикарь-то он дикарь. Но у него есть чему  поучиться  и  просвещенным
владетелям.
   Император бросил быстрый взгляд на Цзунь-сяна.
   -  Что придумали хранители мудрости для разрушения сего замысла?
   -  Можно сделать одно: пробиться к плотине, раскидать...
   -  Пробиться? Да они только этого и ждут. Выйдем за ворота - сделают то
же, что у заставы Имынь! Эх вы, познавшие истину! Чтобы  придумать  такое,
не надо сидеть десятилетиями над книгами.
   -  Потерянное в горах, государь, не ищут на дне реки,-  с  раздражающей
назидательностью сказал Цзунь-сян.-  Не  надо  было  подпускать  врагов  к
сердцу страны. Мы повторяем ошибки покойного Чунь-ю.
   Он говорил <мы>, но понимать это надо было - <ты>. Род  Цзунь-сяна  так
же высок, как и род самого императора, но это  не  дает  ему  права  вести
такие  подстрекательские  речи.  Ань-цюань  навалился  на  спинку  кресла,
утвердил локти на мягких подлокотниках.
   -  Поди прочь, Цзунь-сян!
   Тому, видно, показалось, что он ослышался. Повернулся в одну сторону, в
другую - сановники стыдливо прятали глаза. Бледное лицо князя  порозовело.
Он поднялся и удалился, гордо  подняв  голову.  Император  выпятил  нижнюю
губу, скомкал чертеж и бросил в жаровню.
   Утром в город пришла вода. Она врывалась под створы ворот, с  журчанием
растекалась по улицам, подхватывая мусор,  перехлестывалась  через  низкие
пороги домов, низвергалась в подземелья с плеском, шумом и грохотом. Люди,
кто с молитвой, кто с проклятием, тащили на крыши детей,  закидывали  свое
добро,  влезали  туда  же  сами,  мокрые,  грязные,  тряслись  под   нудно
моросящим, холодным дождем. Взломав загородку конюшни, вырвались  на  волю
лошади, с ржанием метались в теснинах улиц... К вечеру почти  не  осталось
незатопленных мест,  только  у  императорского  дворца  сохранилась  узкая
полоска суши.
   От  хана  прибыл  посланец.  Сухопарый,  крючконосый  воин  говорил   с
императором, обратив лицо не к нему, я к переводчику. На  голове  у  воина
был тангутский гребенчатый шлем, с плеч свисала мокрая, заляпанная  грязью
тангутская же шерстяная накидка.  Посланец  требовал  у  императора  сдачи
города. Сам император с воинами может уходить, но все ценности должны быть
оставлены, оставлены должны  быть  также  люди,  умеющие  ковать,  плавить
железо, обрабатывать серебро я золото, ткать шерстяные или иные ткани...
   Слушая посланца, Ань-цюань вспомнил свою встречу с беглым степным ханом
в Хэйшуе. Тогда все было иначе. Тогда он издевался над кочевником, над его
ничтожеством. До чего же был глуп! Рябому хану  надо  было  помочь.  Через
него в степях завести друзей... Но разве мог подумать, что придет время  и
он, император Си Ся, страны величественных храмов и дворцов,  страны,  чьи
воины заставляли трепетать и киданьскую и сунскую, и  цзиньскую  династии,
будет слушать такие слова от грабителя, который не  постеснялся  прийти  к
нему в чужом, награбленном одеянии...
   -  Уходи, нойон Джарчи. Города твоему хану мы не отдадим никогда!
   -  Мы подождем.- Нойон поправил на поясе меч <дракон-птица>- тангутский
меч с рукояткой, чешуйчатой, как тело дракона, изогнутой на конце  в  виде
птичьей головы.
   Вода,  залив  город,  больше  не  прибывала.  С  нею  можно  было    бы
примириться.  Но  размокли  стены  глинобитных   домов,    они    оседали,
разваливались, придавливая  обломками  людей,  в  двух  местах  просели  и
треснули крепостные стены. Город ждала  неминуемая  гибель.  Императорский
совет почти в открытую стал обвинять  Ань-цюаня  в  неразумном  упрямстве.
Надо бросить все и уйти... Они не хотели понять, что стоит покинуть  стены
крепости - и все лягут под мечами кочевников.
   И вдруг вода начала резко убывать, скатываться.  Случилось  это  поздно
вечером. В стане врагов всю ночь метались огни, доносился шум.  Утром  все
стало понятно. Вода поднялась настолько,  что  стала  топить  и  вражеский
стан. Тогда хан велел разрушить плотину, и рек? вошла в спое русло.
   И снова прибыл посол. Он признался:
   -  Наши воины немного  покупались!  Мы  перебрались  на  более  высокое
место. Теперь не затопит: А вам уйти некуда: Хан говорит тебе: оставайся в
своем городе, но поклянись быть его правой рукой, отдай ему  в  жены  свою
дочь, по первому его слову шли воинов, куда он направит,  рази  тех,  кого
укажет.
   Императорский совет принял позорные условия хана. Отныне  император  Си
Ся становился данником  хана.  Такого  унижения  страна  не  знала.  Совет
согласился отдать в жены и дочь Ань-цюаня. Но не захотел, чтобы тангутские
воины шли с ханом грабить другие народы. Император молчал.  Совет  как  бы
отодвинул его в сторону. Ничего он не сказал и тогда, когда  увидел  среди
сановников Цзунь-сяна.  Он  чувствовал,  что  его,  кажется,  ждет  судьба
предшественника.
   Начались длительные переговоры. Хан был неуступчив. Если  император  не
дает воинов, пусть дает коней, верблюдов, тканей  разных,  меда  и  воска,
серебра и золота, седел и саадаков с луками и стрелами, белых  войлоков  и
цветных ковров... И все-в неслыханном количестве.
   -  Надо дать,- сказал Цзунь-сян.- Пусть  уходит.  По  всему  видно,  он
Собирается напасть на кого-то. Для того и просит воинов.  На  кого  же  он
собирается напасть? Думаю, на цзиньцев. Вот и пусть... Они нас  бросили  в
беде. Они не меньше нас виноваты в нашем позоре. Пусть  повоюют  с  ханом.
Мы, сохранив при себе воинов, отомстим цзиньцам, вернем все,  что  сегодня
отдаем хану-грабителю.
   В стан хана со всех концов страны стали сгонять скот, свозить добро.  В
его кожаные мешки перекочевала почти вся  императорская  казна.  Ань-цюань
проводил до крепостных ворот плачущую дочь Чахэ. Прощаясь,  расплакался  и
сам. Он чувствовал, что уже никогда не увидит свою дочь.
   Предчувствия не обманули императора. Вскоре после того, как хан ушел  в
свои степи, обобрав  тангутский  народ,  Ань-цюаня  вынудили  отречься  от
престола.  А  через  месяц,  на  сорок  втором  году  жизни,  он  внезапно
 скончался.
   Новым императором стал ученый князь, подслеповатый Цзунь-сян.

     IX

   Целый день хан охотился в степи с ловчим кречетом. Возвращался  усталым
и  голодным.  Недалеко  от  его  шатра  толпились  люди.  Наверное,  снова
сартаульский купеческий караван. Все более торными  становятся  караванные
тропы в умиротворенной степи. Идут торговые люди из Самарканда, из Бухары,
из Хорезма и Отрара. Иные продают товары тут, иные направляются дальше,  в
пределы Алтан-хана. Купцы люди ловкие и смелые. Он не однажды говорил, что
как торговцы и поисках выгоды идут на  край  земли,  так  воин  в  поисках
добычи должен переплыть все реки, преодолеть все перевалы.
  Сартаульский купец, до глаз заросший бородой, в пышной чалме,  играя  на
животе пальцами, ходил за  спинами  своих  подручных,  торгующих  тканями,
орехом и миндалем, чашами из чеканной меди. Увидев  хана,  купец  степенно
поклонился. В его поклоне не было ни приниженности, ни рабской покорности.
Хан спешился, пошел  вдоль  ряда,  ощупывая  ткани.  Купец  с  готовностью
разворачивал куски.
   -  Эту ткань у нас называют карбас. Она  не  бывает  крашеной.  Прочна,
легка. Ее любят простые люди.  А  это  зендани.  Ткань  тысячи  расцветок.
Одежду из нее можно носить и в дни радостей, и в часы скорби... Зарбофат '
- так называют у нас эту ткань. Одежда  из  нее  украшает  достойных,  при
свете солнца она сияет, блестит, как роса  на  зелени  весенней  травы,  в
пасмурный день она сама излучает свет.
   [' Название  тканей:  к а р б а с -  хлопчатобумажная,  з е н д а н и -
хлопчатобумажная набивная, з а р б о ф а т - златотканая парча.]
   -  Ты где так научился говорить на нашем языке?
   -  Великий хан, с младенческого возраста  я  путник.  Я  продавал  свои
ткани меркитам, кэрэитам, найманам...
   -  А бывал ли ты в Чжунду или других городах Алтан-хана?
   -  Бывал. Я везде бывал.
   -  И сколько же просишь за эти товары?
   -  Совсем немного. За кусок златотканой ткани - три золотых балыша,  за
кусок зендани - три серебряных '.
   [' Б а л ы ш - слиток серебра, золота, денежная  еденица,  заключала  в
себе до 75 динаров того времени.].
   -  Сколько ты платил за штуку в своей земле? Не торопись отвечать. Если
солжешь, я снесу тебе голову!
   Купец, открывший было рот, онемел, потом взмолился:
   -  Великий хан, не губи!
   -  Говори правду, и ты останешься жив.
   -  Я платил за штуку не  дешевле  десяти  и...  и  не  дороже  двадцати
динаров.
   -  Ты что же, грабить нас приехал?- Хан  взял  кусок  парчи,  бросил  и
толпу.- Берите. Все берите у этого грабителя!
   С веселым визгом и смехом толпа расхватала и ткани, и орехи, и  миндаль
- ничего не осталось. Купец схватился за голову:
   -  Вай-вай!
   -  Иди за мной.
   Хан прошел в шатер. Баурчи подал мясо и кумыс.
   -  Ешь, купец. В другой раз будешь умнее.
   -  Великий хан, я бывал во многих землях.  Большие  и  малые  владетели
оберегают караваны... Мы ищем выгоду - это так, но мы везем то,  чего  без
нас не получишь...
   Хан велел кешиктенам принести из хранилища парчу, гладкий  и  узорчатый
шелк, тонкие шерстяные ткани. Все это разложил перед купцом.
   -  Ты думаешь, я это купил?- спросил хан,- Все, что мне  надо,  я  беру
мечом. Позовите Татунг-а... Как твое имя, купец?
   -  Махмуд Хорезми. Махмуд из Хорезма.
   -  Ты ешь, Махмуд. Пользу от торговли я вижу. И зря купцов  обижать  не
буду. Но раз вы торгуете в моих куренях, вы должны служить мне.  Нет  -  с
каждым могу сделать то же, что сделал сегодня с тобой.
   -  Тебе нужны воины, великий хан, А я бедный купец.
   -  Мне нужны не только воины. Ешь!- Хан выбрал кость пожирнее, протянул
Махмуду.
   Он ее принял, но есть не стал, держал в руках, и горячее сало ползло по
его пальцам, падало на крышку столика, застывало  белыми  каплями.  Совсем
убит, раздавлен человек.
   В шатер вошел Татунг-а с дощечкой для записи повелений.
   -  Скажи, Махмуд, сколько штук тканей было у тебя, и Татунг-а  заплатит
тебе за каждую штуку сполна.
   В темной, как ненастная ночь, бороде Махмуда блеснули зубы - рад!
   -  Пока я только возвращаю отнятое,- продолжал  хан.-  Но  ты  получишь
больше. Со своим караваном ты пойдешь в Чжунду.
   -  Зачем, хан?
   -  Торговать. Ну,  и  попутно  кое-что  узнаешь.  Возьмешь  моих  людей
погонщиками.
   -  Нет, хан, твоих люден я не возьму. Без них мне будет  легче.  К  нам
уже привыкли...
   <А он неглуп>,- подумал хан, почесал бороду.
   -  Будь по-твоему. Одно помни всегда и везде:  верность  принесет  тебе
богатства и почести, предательство - смерть.
   Махмуд из Хорезма не первый, кого он шлет за великую стену. О владениях
Алтан-хана надо знать как можно больше. Под Чжунсином он увидел,  что  его
войско  много  подвижнее,  выносливее,  упорнее  в  защите  и  яростнее  в
нападении,  храбрее  тангутского.  А  каковы  воины  Алтан-хана?  Говорят,
Алтан-хан может против каждого  его  воина  выставить  десять - пятнадцать
своих. Орла, как известно, могут заклевать и сороки, если их много  и  они
дружны. Однако у <золотых> чжурчженей нет дружбы с <железными> киданями  и
коренными жителями. Можно ли извлечь из этого выгоду?
   От Алтан-хана идет в его орду большое посольство  -  зачем?  Его  слава
разнеслась по всему свету. И неизвестно, надо ли радоваться  ей.  На  днях
прибыли послы от уйгурского идикута Баурчика, следом - от карлукского хана
Арсалана и от владетеля Алмалыка Бузара. Он с  ними  еще  не  говорил,  но
через Татунг-а выведал: идикут, хан и  владетель  Алмалыка  отложились  от
гурхана кара-киданей и хотят покориться ему. Конечно,  он  их  примет  под
свою руку. Но этим озлобит гурхана. И без того кара-кидане косятся  в  его
сторону.  Они  приняли  и  обласкали  недобитого  сына  хана   найманского
Кучулука. Надо бы направить коней туда. Но этого нельзя сделать,  пока  он
не знает, что держит  в  мыслях  золотой  сын  неба.  Им  стал  тот  самый
пухленький князь, что вел когда-то переговоры с ним и  Ван-ханом,  тот,  с
чьего соизволения он получил  титул  джаутхури.  Удивительно!  Ему  всегда
казалось, что на троне Алтан-хана сидит не простой смертный,  а  и  впрямь
сын неба... Что скажут его послы? Он примет их всех вместе. Пусть  смотрят
друг на друга, на него и думают...
   Отпустив купца и Татунг-а, он  сел  у  входа  в  шатер.  Синие  сумерки
наплывали на степь. С Хэнтэйских гор сползала прохлада.  В  курене  горели
огни, дым аргала стлался над травой,  его  горечь  смешивалась  с  горечью
ая-полыни. Шумно  резвились  дети.  Звенели  молодые  голоса,  кто-то  пел
шутливую песню о бодливом козленке, сопровождая песню дурашливым меканьем,
и ему вторил веселый смех. Хану захотелось подойти к любой из юрт, сесть в
круг у огня, послушать разговоры, песни, шутки,  но  он  знал,  что,  едва
приблизится,- все замолчат. И станут ждать, что скажет он: если попросить,
будут, конечно, разговаривать, будут и песни петь, только уже иначе...  Он
отъединен от людей с их будничными радостями  и  заботами,  не  нужен  им,
когда они сидят в кругу у огня. У них своя жизнь, у него - своя, и они  не
сливаются...  Такие  вечера  вызывают  в  нем  или  тоску,   или    глухое
раздражение. Другое дело на войне. Там его  мысль,  его  слово  становится
страстью, жизнью и смертью тысяч, там он подобен духу, творящему бурю...
   К приему послов он готовился с великим тщанием. Велел  сшить  для  всех
кешиктенов шелковую одежду - каждой тысяче своего цвета,  подобрать  коней
одной масти, одинаковое оружие, повелел нойонам, братьям и сыновьям надеть
на себя самые лучшие халаты  и  самые  дорогие  украшения.  Для  него  был
приготовлен парчовый халат,  расшитый  по  отворотам  и  рукавам  золотыми
нитями и жемчугом. Но он не стал его надевать. Великолепием своих одежд не
удивить посла Алтан-хана. Остался в будничном холщовом халате и  войлочной
шапке. Единственным украшением был золотой пояс. Перед шатром,  как  и  на
курилтае, поставили трехступенчатый помост, укрыли его мягкими тангутскими
коврами, он сел  на  трон,  изготовленный  тангутскими  ремесленниками  из
черного дерева. От помоста на половину  полета  стрелы  расстилался  белый
войлок. В конце его горели два  огня  -  для  очищения  послов  от  всякой
скверны и нечисти.
   У огней кешиктены отобрали  у  послов  оружие,  провели  по  войлоку  к
помосту. Послы идикута, карлукского хана и владетеля Алмалыка  поклонились
ему. Послы Алтан-хана остались стоять. Не  взглянув  на  них,  он  ласково
улыбнулся бывшим подданным  гурхана.  Через  переводчиков  послы  выразили
надежду своих повелителей, что Чингисхан, чье величие, как солнце, сияющее
над миром, обогревает озябшие народы, будет для них  отцом,  заботливым  и
милостивым. Он улыбался, но слушал послов вполуха. Ему было известно,  что
они  скажут,  какие  преподнесут  подарки.  Загадкой   оставались    послы
Алтан-хана. С ними был Хо. Но увидеться с ним не удалось. Людей Алтан-хана
было  четверо,  считая  Хо.  Впереди  стоял  высокий  человек  с  широкими
сросшимися бровями. По знаку хана он сделал шаг вперед,  заговорил.  Из-за
его плеча выдвинулся Хо, глядя себе под ноги, стал переводить:
   -  Мы прибыли к тебе, джаутхури...
   Хан перебил Хо:
   -  У  меня  есть  титул,  дарованный  мне  небом.  Я  не  джаутхури,  я
Чингисхан.
   Не поднимая головы, Хо перевел его слова. Широкобровый нахмурился.
   -  На земле есть один-единственный государь, власть  которому  дарована
небом,-  наш  хуанди.  Все  остальные  владеют  землями,  народами  с  его
соизволения. Мы прибыли к тебе, джаутхури, огласить указ о  восшествии  на
престол нового хуанди. Этот указ тебе надлежит выслушать, стоя на коленях.
   Хан сорвал руки с подлокотников трона. Стоит ему  взмахнуть,  и  послов
вскинут на копья кешиктены. Но он опустил  руки  на  колени,  стал  быстро
перебирать пальцы, а сам улыбался неживой,  застывшей  улыбкой.  В  голове
звенело, взгляд застилала пелена. <Не спеши, не спеши!>- твердил он  себе.
Ссора с Алтан-ханом не ко  времени.  Надо  бы  управиться  с  Кучулуком  и
хори-туматами... Но стать на колени? При всем народ