заметил Ганс Касторп.  -  А где же у вас тут глетчеры,  фирны, мощные горные
гиганты? Эти вершинки вон там, по-моему, не бог весть как высоки.
  - Нет,  они высокие,  - возразил Иоахим. - Видишь, где проходит граница
лесов?  Она  почти  всюду  очень отчетлива,  там  кончаются ели,  а  с  ними
кончается все и уже ничего нет,  только скалы,  как ты,  вероятно,  заметил.
Видишь, справа от Шварцхорна - высокий зубец? Там есть даже глетчер! Вон то,
синее...  Он не велик, но это настоящий глетчер, все как полагается, глетчер
Скалетта.  А там -  Пиц Мишель и Тинценхорн,  отсюда их не видно, они всегда
покрыты снегом, круглый год.
  - Вечным снегом, - проговорил Ганс Касторп.
  - Да,  если хочешь,  вечным. Все эти горы, конечно, очень высоки. Но ты
подумай,  ведь мы сами находимся отчаянно высоко. Тысяча шестьсот метров над
уровнем моря. Поэтому мы их высоты и не замечаем.
  - Да, ну и лезли же мы сегодня вверх! Признаюсь, меня прямо жуть брала!
Тысяча  шестьсот  метров!  Это  приблизительно пять  тысяч  футов,  если  не
ошибаюсь.  В  жизни  своей не  был  на  такой высоте.  -  И  Ганс  Касторп с
любопытством глубоко вдохнул в  себя чуждый ему  воздух.  Он  был  свеж -  и
только.  В  нем не хватало ароматов,  содержания,  влаги,  он легко входил в
легкие и ничего не говорил душе.
  - Превосходно! - заметил он из вежливости.
  - Да, воздух тут знаменитый. Впрочем, местность показывает себя сегодня
вечером не с  лучшей стороны.  Иногда все видно гораздо яснее,  особенно при
снеге.  Но  в  конце концов эти  пейзажи быстро надоедают.  Нам  всем  здесь
наверху они ужасно надоели,  можешь мне поверить,  -  закончил Иоахим, и его
губы  скривились гримасой  отвращения.  У  Ганса  Касторпа невольно возникло
чувство,  что Цимсен преувеличивает,  не владеет своим раздражением,  -  что
было опять-таки на него непохоже.
  - Как странно ты говоришь, - заметил Ганс Касторп.
  - Разве  я  говорю  странно?  -  спросил Иоахим с  некоторой тревогой и
повернулся к двоюродному брату...
  - Нет,  нет,  прости,  это только так, минутное впечатление! - поспешил
заверить его  Ганс  Касторп.  Он  имел  в  виду выражение Иоахима "нам здесь
наверху",  ибо  тот употребил его уже два или три раза,  оно-то  и  казалось
Гансу Касторпу странным, чем-то пугало и вместе с тем манило.
  - Как  видишь,  наш  санаторий  расположен выше  курорта,  -  продолжал
Иоахим.  -  На пятьдесят метров.  В проспекте сказано сто,  но на самом деле
всего на пятьдесят.  Выше всех стоит санаторий "Шацальп",  -  в той стороне,
отсюда не  видно.  Зимой им  приходится спускать свои трупы на бобслеях{18},
так как дороги становятся непроходимыми.
  - Свои трупы?  Ах,  да!  Но послушай, - воскликнул было Ганс Касторп. И
вдруг им овладел смех,  бурный,  неудержимый смех   этот смех так потряс его
грудную клетку,  что несколько одеревеневшее от  резкого ветра лицо молодого
человека даже скривилось болезненной гримасой.  -  На бобслеях! И ты об этом
рассказываешь совершенно спокойно?  Ну,  знаешь, за эти пять месяцев ты стал
прямо циником!
  - И вовсе не циником,  - возразил Иоахим, пожав плечами. - Почему? Ведь
трупам все равно...  Впрочем, может быть, здесь у нас и становятся циниками.
Сам Беренс -  настоящий старый циник,  а кроме того,  чудесный малый, бывший
корпорант и,  как  видно,  блестящий хирург.  Потом  есть  еще  Кроковский -
ассистент Беренса,  ничего не скажешь, толковая голова. В проспекте особенно
подчеркивается его деятельность.  Дело в том, что он занимается с пациентами
расчленением души.
  - Чем он занимается?  Расчленением души? Вот гадость! - воскликнул Ганс
Касторп, и тут его веселье перешло все границы: он уже не мог владеть собой.
После всего,  что ему пришлось услышать,  это "расчленение души" переполнило
чашу, и он так начал хохотать, что слезы потекли у него из-под руки, которой
он,  наклонившись вперед,  прикрыл глаза.  Иоахим тоже искренне рассмеялся -
смех,  казалось, его успокоил, - и когда лошади шагом доставили их по крутой
и  извилистой подъездной аллее к главному входу интернационального санатория
"Берггоф", молодые люди вышли из экипажа в самом веселом расположении духа.


НОМЕР 34

  Справа,  между  воротами и  крытым подъездом,  находилась будка портье
оттуда вышел служащий, по внешности француз, - он перед тем сидел у телефона
и  читал газету   француз был  в  такой же  серой ливрее,  как  и  хромой на
вокзале,  и  он  повел их куда-то через ярко освещенный вестибюль,  по левую
сторону которого находились гостиные.  Ганс Касторп мимоходом заглянул в них
- они были пусты.
  - А где же пациенты? - спросил он.
  Иоахим ответил:
  - Лежат на  воздухе.  Сегодня мне  дали отпуск,  так  как я  должен был
встречать тебя. А обычно я после ужина тоже лежу.
  Еще немного, и Ганс Касторп опять расхохотался бы.
  - Что?  Вы  лежите  на  балконе  даже  ночью,  в  туман?  -  спросил он
дрогнувшим голосом...
  - Да,  таково предписание врачей,  с восьми до десяти. А теперь пойдем,
посмотри свою комнату и вымой руки.
  Они  вошли в  лифт,  который обслуживал француз.  Пока они поднимались,
Ганс Касторп вытер глаза.
  - Фу,  даже устал от смеха... Совсем обессилел, - сказал он, дыша ртом.
- Ты  мне  нарассказал таких чудес...  А  уж  насчет расчленения души -  это
переполнило чашу,  всему есть предел!  Потом я,  вероятно,  все-таки немного
устал от путешествия,  У  тебя тоже зябнут ноги?  А  лицо почему-то горит...
Даже неприятно. Наверное, сейчас будет ужин? Я, кажется, проголодался. Как у
вас тут наверху - кормят прилично?
  Они  шли  по  коридору,  и  дорожка  из  кокосовых  волокон  совершенно
заглушала их  шаги.  Сквозь  молочные колокольчики абажуров с  потолка лился
бледный свет.  Стены,  выкрашенные масляной краской и словно отлакированные,
поблескивали жесткой  белизной.  Откуда-то  появилась  медицинская сестра  в
белом чепце и в пенсне,  шнурок она заложила за ухо  вероятно, протестантка,
- видно,  что в  ней нет настоящей преданности своей профессии,  ее  снедает
любопытство  и   угнетает  скука.   В  двух  местах  коридора  перед  белыми
лакированными  дверями  стояли  какие-то  баллоны  -  пузатые,  с  короткими
горлами, но спросить, для чего они, Ганс Касторп забыл.
  - Вот и  твоя комната,  -  сказал Иоахим,  -  номер тридцать четвертый.
Справа -  я,  слева -  русская супружеская чета,  -  правда,  они  несколько
распущенны и шумливы, но иначе нельзя было устроить. Ну как?
  Двери  были  двойные,  между ними  вешалка для  платья.  Иоахим включил
верхний свет,  и  в  его трепетной ясности комната показалась Гансу Касторпу
уютной и мирной: белая практичная мебель, белые плотные обои - их можно было
мыть,  -  чистенький линолеум  на  полу  и  холщовые занавески,  на  которых
согласно  современным вкусам  был  выткан  несложный веселенький узорчик.  В
открытую настежь балконную дверь  видны  были  огни  в  долине и  доносилась
далекая танцевальная музыка.  К приезду кузена добряк Иоахим поставил в вазу
на комоде букетик цветов,  все,  что удалось собрать после покоса,  -  пучок
кашки  и  несколько колокольчиков,  сорванных им  собственноручно на  горных
склонах.
  - Очень  мило  с  твоей стороны,  -  сказал Ганс  Касторп.  -  А  какая
симпатичная комната! Тут можно спокойно и приятно прожить две-три недели!
  - Два  дня  тому  назад здесь умерла одна  американка,  -  вдруг сказал
Иоахим.  -  Беренс сразу предупредил, что она не дотянет до твоего приезда и
можно будет отдать эту  комнату тебе.  При  ней  был  ее  жених,  английский
морской офицер,  но  не скажу,  чтобы он владел собой.  То и  дело выбегал в
коридор и плакал,  точно мальчишка. А потом начинал втирать в кожу кольдкрем
- он  побрился и  от  слез  жгло  щеки.  Вечером у  американки кровь хлынула
горлом,  два кровотечения -  и конец. Но ее унесли вчера утром, и потом тут,
конечно,  все выпарили формалином,  он, знаешь ли, считается в таких случаях
отличным средством.
  Ганс  Касторп слушал  кузена  с  какой-то  взволнованной рассеянностью.
Засучив рукава и  став  перед объемистым умывальником,  никелированные краны
которого  поблескивали  в  электрическом  свете,   он  неприметно  скользнул
взглядом по опрятно застеленной кровати из белого металла.
  - Все выпарили...  Это здорово,  -  с  довольно неуместной развязностью
заметил  он,  тщательно  вымыв  и  вытерев  руки.  -  Да,  метилальдегида не
выдерживает самая живучая бактерия, - Н2СО, но от него щиплет в носу, верно?
У  вас  тут первым условием является бес-спорно строжайшая чистота...  -  Он
произнес "бес-спорно" как  два отдельных слова,  хотя двоюродный брат,  став
студентом,  отучился  от  этого  довольно  распространенного произношения  и
говорил "беспорно"  затем продолжал с большой словоохотливостью: - Что я еще
хотел сказать... Ах, да, вероятно, морской офицер брился безопасной бритвой,
но,  по-моему,  такой бритвой,  если  ее  хорошенько наточить,  скорее можно
порезаться,  чем  опасной,  таков по  крайней мере мой  личный опыт,  ведь я
пользуюсь  и  той  и  другой...   Ну,  а  когда  соленая  вода  попадает  на
раздраженную кожу,  конечно больно, и он, наверно, привык на службе мазаться
кольдкремом,  тут ничего особенного нет... - Ганс Касторп продолжал болтать
он сообщил,  что у  него в  чемодане припасено двести штук "Марии Манчини" -
это  его  любимые  сигары,  на  таможне осматривали спустя  рукава...  Потом
передал приветы от разных лиц на родине.  -  Разве здесь не топят?  -  вдруг
прервал он себя и, подбежав к трубам, пощупал их рукой.
  - Нет,  нас приучают к холодку, - ответил Иоахим. - Но в августе, когда
начинает работать центральное отопление, будет гораздо теплее.
  - В  августе,  в  августе!  -  повторил Ганс Касторп.  -  А  мне сейчас
холодно!  Мне ужасно холодно,  и зябнет именно тело,  а лицу почему-то очень
жарко - вот, тронь, видишь, как у меня щеки горят!
  Предложение тронуть  его  лицо  весьма  мало  соответствовало характеру
Ганса Касторпа и неприятно подействовало на него самого.
  - Это от воздуха и  не имеет никакого значения.  У самого Беренса целый
день синие щеки. Некоторые люди так и не привыкают. Ну, go o *, а то нам уже
не дадут поесть, - сказал Иоахим.
  ______________
  * Пошли (англ.).

  В коридоре опять показалась сестра,  она с любопытством следила за ними
близорукими глазами.  Но  на  первом этаже  Ганс  Касторп вдруг остановился,
словно пригвожденный к  месту:  из-за поворота донеслось какое-то совершенно
отвратительное клокотанье,  негромкое,  но  до  того  мерзкое,  что  молодой
человек сделал гримасу и изумленно посмотрел на кузена.  Это был кашель,  и,
очевидно,  кашлял человек. Однако такого кашля Ганс Касторп никогда и ни при
каких обстоятельствах не слышал, в сравнении с ним любой кашель показался бы
мощным  выражением здоровья и  жизненных сил,  -  а  тут  человек кашлял без
всякого вкуса и  удовольствия,  не отчетливыми и  равномерными толчками,  а,
казалось,   он  бессильно  барахтается  в  гуще  каких-то  выделений  своего
организма.
  - Да,  -  сказал Иоахим, - его дело плохо, настоящий австрийский барин,
понимаешь  ли,   изысканный,  прямо-таки  созданный  быть  аристократическим
наездником. А теперь вот в таком состоянии. Но он еще ходит.
  Они двинулись дальше, и Ганс Касторп снова заговорил о кашле австрийца.
  - Не забудь,  -  сказал он, - что я ничего подобного никогда не слышал,
все это для меня в новинку,  и,  конечно,  производит впечатление. Ведь есть
так много разных кашлей,  -  сухой и влажный,  влажный менее опасен, как все
утверждают, и уж конечно лучше, чем такой вот лай. Когда у меня в юности (он
так и сказал: "в юности") бывала ангина, я лаял, как волк, и все радовались,
если лай становился влажным,  до сих пор помню. Но я даже не подозревал, что
можно так кашлять,  -  это даже не кашель живого человека, он не сухой, но и
влажным его не назовешь, это совсем не то слово  когда так кашляют, кажется,
будто видишь человеческое нутро - а там только липкое месиво да слизь...
  - Ну,  - отозвался Иоахим, - мне-то приходится слышать его каждый день.
Так что можешь не расписывать.
  Но Ганс Касторп не успокаивался и  повторял все вновь и вновь,  что при
таком кашле видишь нутро человека.  Когда они наконец вошли в ресторан,  его
усталые с дороги глаза возбужденно блестели.


В РЕСТОРАНЕ

  Ресторан был элегантен,  уютен, ярко освещен. В него попадали из холла,
первые двери направо, и, как сообщил Иоахим, рестораном пользовались главным
образом вновь прибывшие больные, обитатели санатория, почему-либо опоздавшие
к  обеду или  ужину,  и  те,  у  кого  были  гости.  Здесь праздновались дни
рождений, отъезды, благоприятные результаты общих обследований.
  - Иной раз тут даже устраиваются пиры, - продолжал рассказывать Иоахим,
- подают шампанское.
  Сейчас в  ресторане сидела только одна дама лет  тридцати   она  читала
книгу,  что-то  напевая и  слегка постукивая по  столу средним пальцем левой
руки. Когда молодые люди заняли столик, она переменила место, чтобы сидеть к
ним спиной.
  - Нелюдимка...  -  вполголоса  пояснил  Иоахим,  -  всегда  является  в
ресторан с  книгой.  Она попала в  санаторий совсем молоденькой девушкой и с
тех пор так тут и живет.
  - Ну,  тогда  ты,  в  сравнении с  ней,  еще  новичок,  с  твоими пятью
месяцами,  и будешь им,  если проторчишь здесь даже целый год, - сказал Ганс
Касторп  в ответ Иоахим передернул плечами, - опять этот жест, ему раньше не
свойственный, - и взялся за меню.
  Они расположились у окна,  на возвышении, это было самое лучшее место в
зале.  И  вот они сидели друг против друга на фоне кремовой шторы,  и  на их
лица падал свет настольных ламп, смягченный красными абажурами. Ганс Касторп
сложил  перед  собой  только  что  вымытые  руки,   затем  неторопливо  и  с
удовольствием потер их,  как делал обычно,  когда садился за стол,  -  может
быть  потому,  что  его  предки имели  обыкновение молиться перед супом.  Их
столик обслуживала приветливая,  расторопная девушка в черном платье и белом
переднике,  с  широким,  румяным и  безусловно здоровым лицом   Ганс Касторп
очень  смеялся,  узнав,  что  кельнерш здесь  зовут "столовые девы".  Кузены
заказали бутылку Грюо Лароз,  причем,  когда "дева" подала его, Ганс Касторп
отправил вино обратно,  чтобы его получше подогрели.  Ужин был отличный: суп
из спаржи,  фаршированные помидоры,  жаркое с  самым разнообразным гарниром,
особенно вкусное сладкое,  сыр и  фрукты.  Он  усердно ел,  хотя его аппетит
оказался меньше,  чем он предполагал.  Но у него была привычка усердно есть,
даже когда не хотелось, он ел много просто из самоуважения.
  Иоахим не слишком оказывал честь вкусным кушаньям:  ему уже надоела эта
стряпня,  заявил он,  всем им  тут  наверху она приелась,  и  у  них принято
бранить здешний стол.  Ведь когда проживешь в  этом месте тридцать лет и три
года...  но  пил  с  большим удовольствием и  даже  самозабвенно   тщательно
избегая всяких слишком чувствительных выражений,  он  вторично высказал свою
радость по  поводу  того,  что  наконец-то  есть  человек,  с  которым можно
перекинуться разумным словом.
  - Нет,  это чудесно,  что ты  приехал,  -  заявил он,  и  в  его обычно
спокойном  голосе  прозвучало тайное  волнение.  -  Откровенно говоря,  твой
приезд для меня -  целое событие. Хоть какое-то разнообразие, я хочу сказать
- хоть  какая-то  перемена,   что-то  новое  в   этом  вечном,   невыносимом
однообразии...
  - Но  ведь время у  вас  тут,  наверно,  просто летит,  -  заметил Ганс
Касторп.
  - И летит и тянется,  как посмотреть,  -  ответил Иоахим. - В сущности,
оно стоит на  месте,  это жене время и  это не  жизнь -  какая там жизнь,  -
продолжал он, покачав головой, и снова налил себе вина.
  Выпил и Ганс Касторп, хотя его лицо уже пылало. Однако ему все еще было
холодно,  и он ощущал во всем теле какое-то неведомое,  радостное и вместе с
тем томительное беспокойство.  Он  так и  сыпал словами,  оговаривался,  но,
пренебрежительно махнув рукой, не прерывал себя, чтобы поправиться. Впрочем,
оживлен был и Иоахим,  а когда напевающая дама вдруг встала и удалилась,  их
беседа потекла еще веселей и непринужденнее.  Они жестикулировали вилками, с
набитым  ртом  строили многозначительные мины,  пожимали плечами,  смеялись,
кивали и,  едва проглотив кусок,  снова подхватывали нить разговора.  Иоахим
расспрашивал  о   Гамбурге,   коснулся   предполагаемого  углубления   русла
Эльбы{25}.
  - Теперь  начнется новая  эра!  -  заявил Ганс  Касторп.  -  Новая  эра
развития нашего судоходства, - этого переоценить нельзя. Пятьдесят миллионов
мы вкладываем в  виде единовременного бюджетного расхода.  А  мы знаем,  что
делаем, можешь не сомневаться.
  Впрочем,  несмотря на  всю  важность,  которую  Ганс  Касторп  придавал
вопросу об Эльбе,  он тотчас перескочил на другое и потребовал, чтобы Иоахим
рассказал  ему  подробнее относительно жизни  "здесь  наверху",  а  также  о
пациентах санатория,  за что тот принялся с охотой,  ибо рад был возможности
выговориться и поделиться впечатлениями. Ему пришлось повторить свой рассказ
о трупах,  которые спускают вниз на бобслеях, и еще раз подтвердить, что это
сущая правда.  А  так  как  Гансом Касторпом снова овладел неудержимый смех,
расхохотался и он и, видимо, смеялся с удовольствием, от души  потом сообщил
еще много смешного,  чтобы поддержать веселое настроение.  Например,  за его
столом сидит некая дама,  фрау Штер, - она довольно серьезно больна, - и вот
эта дама -  хотя она супруга музыканта из Каннштата,  но таких невежд он еще
не видывал,  - она говорит "дезинфисцировать", и притом - вполне серьезно. А
ассистента Кроковского она называет "Фомулюс"{25}. Вот и слушай ее без смеху
и виду не подавай.  Кроме того, она сплетница, как, впрочем, почти все здесь
наверху...  а про другую даму,  некую фрау Ильтис, она говорит, что та носит
при  себе  "стерилет".  Она  называет стилет  "стерилетом" -  восхитительно,
правда? - И, откинувшись на спинки стульев, полулежа, они так расхохотались,
что у обоих задергалось все тело и почти одновременно началась икота.
  Но лицо Иоахима вдруг потемнело, он вспомнил о собственной участи.
  - Да,  вот мы сидим и смеемся,  - начал он со страдальческим выражением
лица -  от сотрясений диафрагмы его речь то и  дело прерывалась,  -  а  даже
сказать трудно,  когда я отсюда выберусь  если Беренс говорит - еще полгода,
он обычно называет наименьший срок, и нужно быть готовым к гораздо большему.
Но ведь это жестоко,  посуди сам,  и для меня очень плохо. Ведь я уже кончал
училище и мог бы в следующем месяце сдать экзамен на офицера. Вместо этого я
тут торчу без дела, с градусником во рту, считаю курьезы невежественной фрау
Штер,  а драгоценное время уходит.  В нашем возрасте год -  это немало,  там
внизу жизнь приносит за год столько перемен, таких можно добиться успехов...
А я тут должен протухать,  как застоявшаяся вода в яме... бездельничать, как
ленивый болван, - нет, это вовсе не грубое сравнение...
  Ганс Касторп почему-то спросил в ответ, можно ли тут достать портеру, и
когда двоюродный брат с  некоторым удивлением взглянул на  него,  то увидел,
что тот сейчас заснет, - собственно говоря, уже заснул.
  - Да ты спишь! - сказал Иоахим. - Пойдем, время лечь обоим.
  - Никакого  времени  нет,  -  пробормотал Ганс  Касторп,  едва  ворочая
языком.  Все  же  он  последовал за  Иоахимом  деревянной походкой и  слегка
сутулясь,  точно человек,  который буквально падает от  усталости   но вдруг
решительно взял себя в руки,  когда Иоахим,  проходя через холл, который был
теперь лишь слабо освещен, сказал:
  - Вон Кроковский. По-моему, следует скоренько тебя представить.
  Доктор Кроковский сидел в  одной из  гостиных перед камином,  на свету,
рядом с  открытой выдвижной дверью и читал газету.  Он встал,  когда молодые
люди подошли к нему, и Иоахим, вытянувшись по-военному, заявил:
  - Разрешите,  доктор,  представить вам