на ум именно это слово - индивидуальность, и человек вдруг начинал
понимать,  что  такое индивидуальность,  больше того  -  он  убеждался,  что
индивидуальность иначе и  выглядеть не  может),  и  Ганс  Касторп,  при  его
хрупком юношеском возрасте,  чувствовал себя  как  бы  придавленным тяжестью
этих плечистых багроволицых шестидесяти лет,  этого старика в  белом пламени
волос, со страдальчески-разорванным ртом и острой бородкой, длинной и узкой,
спускавшейся на глухой,  как у пастора,  жилет.  Впрочем, Пеперкорн был сама
любезность.
  - Сударь...  -  сказал он,  -  ...весьма.  Нет, разрешите мне - весьма!
Сегодня вечером я знакомлюсь с вами,  знакомлюсь с внушающим доверие молодым
человеком.  Я  делаю это вполне сознательно,  сударь,  от всей души.  Вы мне
нравитесь, сударь  я... прошу покорно! Кончено. Вы мне нравитесь.
  Возразить  было  нечего.  Проработанные жесты  голландца  были  слишком
категоричны. Ганс Касторп пришелся ему по вкусу. И Пеперкорн сделал из этого
соответствующие выводы,  он выразил их в форме намеков,  а потом они в устах
его спутницы получили разъясняющие и дополняющие уточнения.
  - Дитя мое,  -  сказал он,  -  ...все хорошо.  А что,  если бы... Прошу
понять меня правильно.  Жизнь коротка,  и наши возможности пользоваться тем,
что она предлагает нам...  увы,  таковы факты,  дитя мое. Закон. Неумолимый.
Словом, дитя мое, словом, короче говоря... - Он застыл, сделав выразительный
призывающий жест,  как бы говоря, что снимает с себя всякую ответственность,
если, несмотря на его указания, произойдет ошибка.
  Но мадам Шоша,  видимо,  привыкла с полуслова угадывать направление его
желаний. Она сказала:
  - Почему бы и не побыть еще вместе,  поиграем в карты, разопьем бутылку
вина.   Что  же  вы  стоите?   -   обратилась  она  к   Гансу  Касторпу.   -
Пошевеливайтесь.  Не будем же мы сидеть втроем,  надо пригласить людей.  Кто
еще  остался в  гостиной?  Зовите всех,  кого найдете.  Приведите нескольких
друзей с балконов. А мы пригласим доктора Тин-фу от нашего стола.
  Пеперкорн потер руки.
  - Вот именно,  -  отозвался он.  -  Превосходно. Спешите, молодой друг!
Повинуйтесь!  Пусть соберется компания.  Мы будем играть и  есть и  пить.  И
почувствуем, что мы... Вот именно, молодой человек!
  Ганс  Касторп  поднялся  в  лифте  на  второй  этаж.  Он  постучался  к
А.К.Ферге,  а  тот,  со  своей стороны,  вытащил из  их шезлонгов Фердинанда
Везаля и господина Альбина,  лежавших на нижней галерее. Прокурора Параванта
и чету Магнус застали еще в вестибюле,  а фрау Штер и фрейлейн Клеефельд - в
гостиной.  И вот под средней люстрой раскрыли большой карточный стол, к нему
пододвинули стулья и столики для закусок.  Мингер приветствовал каждого, кто
присоединялся  к  его  компании,   любезным  взглядом  бледных  глаз  из-под
внимательно приподнятых арабесок на  лбу.  Вокруг  стола  уселись двенадцать
человек,  Ганс  Касторп  оказался между  величественным хозяином и  Клавдией
Шоша   на  стол  положили карты  и  фишки,  ибо  сообща было  решено сыграть
несколько  партий  в   vi gt   et   u ,   а   Пеперкорн,   с   присущей  ему
торжественностью,  заказал вызванной им карлице белого шабли 1906 года,  для
начала -  три бутылки,  и к нему сладостей,  что найдется - сушеных фруктов,
конфет.  Потирая руки,  он  приветствовал появление вкусных вещей и  пытался
также  выразить свои  ощущения отдельными фразами,  которые многозначительно
обрывал,  и  эти  ощущения ему действительно удалось выразить,  поскольку за
него говорила вся  его  незаурядная личность.  Он  положил обе руки на  руки
своих соседей и, подняв указательный палец с ногтем в виде копья, потребовал
самого пристального внимания -  его охотно послушались - и к восхитительному
золотистому цвету вина в высоких бокалах,  к сахару,  выступавшему на ягодах
винограда  "малага",  и  к  особому  сорту  маленьких  соленых  крендельков,
посыпанных маком,  которые назвал  божественными,  причем любое  возражение,
которое ему могли сделать против столь смелого определения,  тотчас подавлял
категорическим, проработанным жестом. Он первый стал держать банк  но вскоре
уступил господину Альбину,  ибо,  если гости его  верно поняли,  обязанность
банкомета мешала ему наслаждаться всеми подробностями этого вечера.
  Азартная игра была для него,  видимо,  делом второстепенным,  -  с  его
точки зрения и  игра-то  была пустяковая:  самой маленькой ставкой,  по  его
предложению,  объявили пятьдесят сантимов   но  для многих участников и  это
оказалось слишком много   прокурор Паравант и  фрау  Штер  то  краснели,  то
бледнели, причем особенно извивалась в муках эта дама, когда перед ней встал
вопрос,  прикупать ли при восемнадцати.  Она пронзительно взвизгивала,  если
господин Альбин хладнокровно бросал ей  привычным жестом игрока такую карту,
где число очков подрывало в корне все ее дерзкие планы   а Пеперкорн от души
смеялся.
  - Визжите,  визжите,  сударыня!  -  сказал он. - Ваш визг пронзителен и
полон  жизни,  он  исходит  из  глубочайшей...  Пейте  же,  подкрепитесь для
новых...  -  И  он  налил ей,  налил своим соседям и  себе,  заказал еще три
бутылки,  чокнулся с Везалем и с опустошенной фрау Магнус, ибо ему казалось,
что они больше всего нуждаются в  подбадривании.  Лица быстро раскраснелись,
запылали от поистине чудодейственного вина, - за исключением доктора Тин-фу,
он  был  желт  по-прежнему,  и  на  фоне  этой  желтизны особенно выделялись
агатовые узкие глазки,  поставленные косо, как у крысы  неслышно хихикая, он
делал очень крупные ставки,  и ему бессовестно везло.  Другие тоже не хотели
отставать.  Прокурор Паравант решил  бросить вызов судьбе и  с  затуманенным
взглядом поставил десять  франков  на  такую  карту,  которая  сулила  очень
относительные успехи,  а  затем,  побелев от  волнения,  перекупил и  забрал
двойной  выигрыш,   так  как  господин  Альбин,   напрасно  понадеявшись  на
полученного им туза,  удвоил свои ставки.  Все это были потрясения,  которые
распространялись не только на тех,  кого они касались непосредственно. В них
участвовали  все  собравшиеся,   и  даже  господин  Альбин,   хотя  холодной
осмотрительностью он мог соперничать с любым крупье из Монте-Карло,  где, по
его словам,  был раньше завсегдатаем,  -  даже он  не очень-то владел своими
чувствами.
  Ганс Касторп тоже играл по  большой   а  также Клеефельд и  мадам Шоша.
Потом перешли к  "турам"   играли в  "железную дорогу",  в  штос,  в опасный
"диферанс".  Ликование и  отчаянье,  взрывы  ярости и  истерические приступы
смеха, которые вызывала у играющих озорная удача, взвинчивая их нервы хмелем
возбуждения,  были искренни и  подлинны -  именно так  звучали бы  они среди
перипетий самой жизни.
  Однако не  только вино  и  игра,  и  в  значительной мере  даже не  они
создавали у  присутствующих особый подъем:  эти  пылающие лица,  этот  блеск
расширенных глаз,  то,  что  можно  было  назвать  судорожной напряженностью
словно  затаившего  дыханье  маленького  кружка,   его   почти   мучительной
сосредоточенностью на  данном,  переживаемом мгновении,  -  все  это  скорее
объяснялось   присутствием   властной   натуры,    яркой   индивидуальности,
объяснялось влиянием мингера Пеперкорна,  ибо  он  держал бразды правления в
своей  столь  богатой  жестами руке  и  своим  торжественным лицом,  бледным
взглядом и  монументальными складками на  лбу,  своей речью и  выразительной
пантомимой заставлял людей  подчиняться велениям данного часа.  Что  говорил
он?  Нечто весьма несуразное,  и тем более несуразное, чем больше он пил. Но
гости  ловили  каждое  слово,  удивленно подняв  брови,  улыбаясь  и  кивая,
смотрели на его указательный и большой пальцы,  которые он соединил округлым
движением,  словно что-то  уточняя,  на остальные пальцы,  торчавшие,  точно
поднятые копья,  на  его  царственный лик  с  живой игрой выражений,  и,  не
противясь,  отдавались  восторженным  чувствам,  намного  превосходившим  ту
преданность,  на какую эти люди считали себя способными.  Эта преданность их
так  обуревала,  что иные были не  в  состоянии выдерживать наплыва чувств -
фрау Магнус даже стало нехорошо.  Она вот-вот готова была упасть в  обморок,
однако упорно не желала уйти к  себе в комнату и удовольствовалась тем,  что
прилегла на шезлонг, ей тут же освежили лоб мокрой салфеткой, и она, немного
отдохнув, снова присоединилась к остальным.
  По  мнению Пеперкорна,  причина такого упадка сил  -  в  том,  что  она
слишком мало поела.  Он и высказал эту мысль, многозначительно обрывая фразы
и воздев указательный палец.  Надо поесть, хорошенько поесть, чтобы отвечать
требованиям жизни, пояснил он и заказал для всех подкрепляющие кушанья. Было
подано  щедрое угощение -  холодное мясо,  язык,  гусиная грудинка,  жаркое,
колбаса и ветчина -  целые блюда, полные жирных и лакомых кусков, украшенных
шариками  масла,  редиской  и  петрушкой,  делавшими их  похожими на  пышные
клумбы. Но хотя присутствующие, невзирая на недавний обычный ужин, об обилии
которого нечего и говорить,  принялись немедля уничтожать поданное угощение,
мингер Пеперкорн, съев два-три куска, заявил, что все это - чепуха, притом с
таким гневом, который показывал, какие опасные неожиданности таит в себе его
властная натура.  Он  прямо-таки  разъярился,  когда  кто-то  рискнул  взять
закуску под  свою защиту   его  массивное лицо налилось кровью,  он  грохнул
кулаком по столу и  заявил,  что все это дрянь,  после чего гости растерянно
замолчали,  ибо угощал-то в  конце концов он,  он был хозяином и  имел право
судить о своих дарах.
  Впрочем,  как ни трудно было объяснить этот взрыв непонятного гнева, он
удивительно шел мингеру Пеперкорну, и Ганс Касторп не мог этого не признать.
Гнев ничуть не безобразил его,  не умалял и производил в своей непонятности,
которую никто не  осмеливался даже  втайне связать с  обилием выпитого вина,
столь величественное,  царственное впечатление, что все окончательно оробели
и  уже  не  решались взять хотя бы  еще один кусочек мяса.  Успокоила своего
спутника мадам Шоша. Она погладила его широкую капитанскую руку, после удара
кулаком оставшуюся лежать на  столе,  и  вкрадчиво заметила,  что можно ведь
заказать и  что-нибудь другое,  какое-нибудь горячее блюдо,  если он хочет и
если повар согласится.
  - Дитя мое, - ответил он, - хорошо. - И, полный достоинства, без всяких
усилий  перешел от  ярости  к  спокойствию и  поцеловал Клавдии руку.  Пусть
подадут яичницу,  на всех,  -  вкусную яичницу с  зеленью,  чтобы иметь силы
отвечать требованиям жизни.  И послал на кухню вместе с заказом сто франков,
желая поощрить персонал, который уже кончил работу.
  К  Пеперкорну полностью вернулось благодушное настроение,  когда внесли
несколько подносов с яичницей.  Она была канареечно-желтого цвета,  посыпана
зеленью и издавала пресноватый теплый запах яиц и масла. Все тут же занялись
ею,  не  исключая и  самого Пеперкорна,  притом наблюдавшего,  как его гости
наслаждаются едой. Отрывистыми словами и настойчивыми выразительными жестами
он как бы принуждал каждого оценить по достоинству и даже с особым вниманием
эти  дары божьи.  Потом велел подать на  круг голландского джина и  заставил
всех выпить прямо-таки с благоговением прозрачную влагу,  от которой исходил
здоровый запах жита с легкой примесью можжевельника.
  Ганс Касторп закурил. Потянулась к папиросам с мундштуком и мадам Шоша,
для удобства она положила перед собой на стол портсигар,  в  котором держала
их,  портсигар был русский,  лакированный,  с  изображением мчащейся тройки
Пеперкорн не возражал против того,  что соседи предаются этому удовольствию,
но  сам  не  курил никогда.  Насколько можно было  его  понять,  он  относил
употребление табака к  числу слишком утонченных наслаждений,  которые как бы
отнимают величие у скромных и простых даров и требований жизни и лишают наши
чувства возможности с должной силой отзываться на них.
  - Молодой человек,  - обратился он к Гансу Касторпу, точно приковав его
к месту взглядом бледных глаз и проработанным жестом,  -  молодой человек...
Простое!  Священное!  Хорошо!  Вы  понимаете  меня!  Бутылка  вина,  горячая
яичница, рюмка очищенной, - вкусим сначала это наслаждение, исчерпаем его до
дна,  в полной мере отдадим ему должное,  до того как... безусловно, молодой
человек.  Ясно.  Я знавал людей -  мужчин и женщин -  кокаинистов, любителей
гашиша, морфинистов, - и вот, милый друг, - хорошо, милый друг! Превосходно!
Пусть!  Не будем судить и осуждать. Но перед тем, что должно предшествовать,
простым,  великим,  возникшим из божественных первооснов,  эти люди... Ясно,
мой друг... Кончено. Осуждены. Отвергнуты. Они этому простому всем обязаны и
остались перед ним в долгу!  Как бы вас ни звали, молодой человек... Хорошо,
я знал,  но позабыл...  Не в кокаине,  не в опии,  не в пороке, как таковом,
состоит порочность. Грех, который не простится, состоит в...
  Он умолк.  Обернувшись к соседу, он точно застыл в выразительном мощном
молчании,  рослый и  широкий,  воздев указательный палец,  приоткрыв неровно
разорванный рот, с нагой и красной, слегка порезанной бритвой верхней губой,
напряженно приподняв горизонтальные тяжелые складки лысого лба,  окруженного
пылающим нимбом белых волос,  расширив маленькие бледные глаза, и в них Ганс
Касторп вдруг  увидел  вспышку отчаянной боязни перед  преступлением,  перед
великим  грехом,  перед  непростительным  бессилием,  на  которые  голландец
намекнул   теперь он молча, со всей волшебной силой не выявившей себя натуры
властителя,  приказывал понять их грозный ужас.  Ужас, подумал Ганс Касторп,
объективный ужас,  но  в  нем есть и  что-то личное,  касающееся его самого,
этого царственного человека, - страх, но не мелкий и ничтожный страх, в этих
глазах вспыхнул на  миг какой-то  панический страх   однако по своей природе
Ганс Касторп был настолько склонен к  почтительности,  что,  невзирая на все
имевшиеся у  него основания для враждебных чувств к величественному спутнику
мадам Шоша, это наблюдение не могло не потрясти его.
  Он  опустил  глаза  и  кивнул,   желая  доставить  царственному  соседу
удовольствие от сознания, что его поняли.
  - Вы, вероятно, правы, - сказал он. - Может быть, в самом деле это грех
и   признак  неполноценности,   если  человек  предается  всяким  утонченным
наслаждениям,  сначала  не  отдав  дань  простым благам  жизни,  которые так
возвышенны и святы.  Если я не ошибся,  то именно таково ваше мнение, мингер
Пеперкорн, и хотя мне самому эта мысль еще не приходила в голову, но сейчас,
когда вы  ее  высказали,  я  готов согласиться с  вами.  Впрочем,  простым и
здоровым жизненным благам редко воздают должное,  хотя они того заслуживают.
Для этого большинство людей,  безусловно,  слишком инертны и  невнимательны,
слишком  безответственны и  душевно изношены,  чтобы  оценить их,  все  это,
видимо, так и есть.
  Властитель был очень доволен.
  - Молодой  человек,  -  ответствовал он,  -  превосходно.  Разрешите же
мне...  Ни слова больше. Я вас прошу чокнуться со мной и выпить до дна, рука
об руку. Это еще не значит, что я предлагаю вам перейти на братское "ты" - я
хотел было,  но  все-таки  удержался,  решив,  что  это  было  бы,  пожалуй,
преждевременно.  Весьма вероятно,  что я  в самом ближайшем будущем вам и...
Можете не  сомневаться!  Но если вы желаете и  настаиваете на том,  чтобы мы
теперь же...
  Ганс  Касторп жестом выразил свое  согласие с  предложенной Пеперкорном
отсрочкой.
  - Хорошо,  мальчуган. Хорошо, товарищ. Неполноценность - хорошо. Хорошо
и страшно. Безответственность - очень хорошо. Блага - не хорошо! Требования!
Священные женские требования жизни к мужской чести и силе...
  Ганс Касторп неожиданно обнаружил, что Пеперкорн отчаянно пьян. Но даже
опьянение не казалось в нем чем-то низменным и постыдным, не бесчестило его,
но  придавало  его  величественному облику  что-то  грандиозное,  вызывающее
благоговенье. Да ведь сам Вакх, думал Ганс Касторп, будучи пьян, опирался на
своих  восторженных  последователей,  не  теряя  при  этом  ни  капли  своей
божественности,  ведь все дело в том, кто пьян, крупная индивидуальность или
ничтожество.  Ганс Касторп усиленно старался,  чтобы в  нем ни на чуточку не
убавилось  почтения   к   подавляющей  личности   спутника   Клавдии   Шоша,
проработанные жесты которого уже стали вялыми, а язык начал заплетаться.
  - Ну,  побратим,  -  сказал Пеперкорн в  непринужденном и гордом хмелю,
откидываясь назад мощным телом,  кладя вытянутую руку  на  стол  и  тихонько
постукивая по нему вялым кулаком...  -  в будущем... в близком будущем, хотя
благоразумие пока еще...  хорошо. Ясно. Жизнь, молодой человек, это женщина,
распростертая женщина, пышно вздымаются ее груди, словно два близнеца, мягко
круглится живот между выпуклыми бедрами,  у нее тонкие руки, упругие ляжки и
полузакрытые глаза,  и  она с  великолепным и насмешливым вызовом требует от
нас величайшей настойчивости и  напряжения всех сил нашего мужского желания,
которое может одержать победу,  а  может быть и  посрамлено,  -  посрамлено,
понимаете ли  вы,  молодой человек,  что это такое?  Поражение чувства перед
лицом жизни,  вот где неполноценность, для нее не может быть ни прощения, ни
жалости,  ни пощады,  напротив, ее отвергают без снисхождения, с ироническим
смехом, и тогда все кончено, молодой человек, и отрезано... Стыд и бесчестие
- слишком слабые  выражения для  этого  крушения и  банкротства,  для  этого
ужасного позора. Это - финал, адское отчаяние. Страшный суд...
  По мере того как голландец говорил,  он все больше откидывал назад свое
могучее тело,  а  царственное чело все ниже склонялось на  грудь,  словно он
готов  был  заснуть.  Но  с  последним словом он  замахнулся вялым кулаком и
уронил его на стол с  такой силой,  что хилый Ганс Касторп,  чьи нервы и без
того  были  взвинчены игрой,  вином и  необычностью этого вечера,  испуганно
вздрогнул и  с  почтительным страхом  взглянул на  разгневанного властителя.
"Страшный суд"!  Как  подходило ему это выражение!  Ганс Касторп не  помнил,
чтобы  кто-нибудь  когда-нибудь употреблял в  его  присутствии эти  слова  -
только на уроках закона божьего.  И сейчас это не было случайностью, подумал
он,  ибо кому из  всех известных ему людей больше пристали подобные громовые
слова,  у  кого были соответствующие им  масштабы,  если ставить этот вопрос
по-настоящему?  Их мог бы при случае произнести недомерок Нафта  по это было
бы узурпацией и  пародией,  тогда как в  устах Пеперкорна эти громовые слова
прозвучали  со  всей  яростно  гремящей  мощью  трубного  гласа,  -  словом,
приобрели все свое библейское величие.  "Боже мой, вот это индивидуальность,
- в  сотый  раз  восклицал  он  про  себя.   -  Наконец-то  я  столкнулся  с
исключительным человеком -  и  он оказался спутником Клавдии!"  Основательно
захмелев и сам,  он вертел одной рукой свою рюмку, другую засунул в карман и
прищурил один глаз,  чтобы защитить его от  дыма папиросы,  которую держал в
уголке рта.  И  разве не  подобало ему  молчать,  после того как  призванный
говорить произнес громовые слова? К чему тут его тощий голос? Но, приученный
к  дискуссиям своими демократическими воспитателями -  оба  были  по  натуре
демократами,  хотя  один из  них  и  противился такому определению,  -  Ганс
Касторп все же поддался соблазну и  пустился в  один из своих чистосердечных
комментариев, сказав:
  - Ваши замечания,  мингер Пеперкорн (что это еще за  слово "замечания"?
"Замечания" по  поводу  Страшного  суда?),  заставляют  мои  мысли  еще  раз
вернуться к  тому,  что мы с вами установили относительно порока,  а именно,
что  порок -  это  презрение к  простейшим,  как вы  метко выразились,  -  к
священным,  или, как мне хотелось бы выразиться, к классическим дарам жизни,
так сказать,  к дарам жизни большого масштаба, и предпочтение им даров более
поздних,  выдуманных,