ать?  Чертов приспешник этот Радамант!  И  потом всегда
"весел",  хотя иной раз и через силу. У него же склонность к меланхолии. Его
порок ему идет во  вред -  впрочем,  что это был бы иначе за порок...  Табак
вызывает в  нем меланхолию -  почему наша достойная всякого уважения старшая
сестра и  взялась хранить его  запасы курева и  выдает ему  на  день  весьма
скромный  рацион.  Говорят,  что  иногда,  будучи  не  в  силах  противиться
соблазну,  он крадет у нее табак,  а затем впадает в хандру. Короче говоря -
смятенная душа. Вы, надеюсь, уже познакомились с нашей старшей сестрой? Нет?
А следовало!  Как же вы не домогались знакомства с ней? Это ошибка! Она ведь
из рода фон Милендонков, сударь мой. А от Венеры Медицейской отличается тем,
что там, где у богини перси, у нее крест...
  - Ха-ха! Здорово! - рассмеялся Ганс Касторп.
  - Имя ее Адриатика.
  - Да что вы говорите?  -  воскликнул Ганс Касторп. - Послушайте, но это
же поразительно! Фон Милендонк и к тому же Адриатика! Все вместе звучит так,
точно она давно умерла. Прямо отдает средневековьем.
  - Милостивый государь,  -  ответил Сеттембрини,  -  тут  многое "отдает
средневековьем",  как вы изволили выразиться.  Кстати,  я лично убежден, что
наш  Радамант из  одного лишь чувства стиля сделал эту  окаменелость старшей
надзирательницей своего "дворца ужасов".  Ведь он художник. Вы не знали? Как
же,  пишет маслом.  Что вы хотите,  это же не запрещено, верно? Каждый волен
рисовать, если ему хочется... Фрау Адриатика рассказывает всем, кто согласен
ее слушать,  да и  остальным тоже,  что в середине тринадцатого века одна из
Милендонков была аббатисой женского монастыря в Бонне на Рейне.  А сама она,
вероятно, появилась на свет немногим позднее...
  - Ха-ха-ха! Ну и насмешник же вы, господин Сеттембрини.
  - Насмешник?  Вы хотите сказать,  что я  зол?  Да,  я чуть-чуть зол,  -
отозвался Сеттембрини.  -  Моя беда в  том,  что я обречен растрачивать свою
злость на столь убогие предметы. Надеюсь, вы ничего не имеете против злости,
инженер?  Я считаю, что она самое блестящее оружие разума против сил мрака и
безобразия.  Злость,  сударь мой,  это душа критики,  а  критика -  источник
развития и  просвещения.  -  Тут он заговорил о  Петрарке,  которого называл
"отцом нового времени"{88}.
  - Однако надо возвращаться.  Нам пора лежать,  -  рассудительно вставил
Иоахим.
  Литератор сопровождал свою речь грациозными жестами.  Теперь он  как бы
завершил эту игру жестов округлым взмахом руки, указав на Иоахима.
  - Наш лейтенант напоминает нам о долге службы,  -  заявил он,  -  итак,
пойдем.  Нам  по  пути,  и  "вправо ведет  он,  туда,  где  чертог  могучего
Дита!"{88}  Ах,   Вергилий,  Вергилий{88}.  Не  превзойден  никем,  господа!
Конечно,  я верю в прогресс. Но Вергилий умеет пользоваться прилагательными,
как ни  один из  современных писателей.  -  И  когда они зашагали по  дороге
домой,   Сеттембрини  начал  было  читать  латинские  стихи  с   итальянским
произношением, но тут же прервал себя, ибо им повстречалась молодая девушка,
видимо одна из дочерей этого городка, и даже неособенно хорошенькая  на лице
Сеттембрини  сразу  же  появилась  улыбка  ловеласа,  и  он  стал  напевать,
прищелкивая языком:  "Тэ-тэ-тэ... Ля-ля-ля, эй-эй-эй! Миленькая крошка, будь
же моей!" Смотрите, как "в беглом сиянье блеснул ее взор", - процитировал он
неведомо откуда и послал воздушный поцелуй удалявшейся смущенной девушке.
  "Какой он,  оказывается, ветреник", - подумал Ганс Касторп и не изменил
своего мнения,  даже когда, после галантной атаки на девицу, итальянец снова
пустился в  рассуждения.  Главным  образом прохаживался он  насчет  Беренса,
язвил  по  поводу его  ножищ и  остановился затем на  его  звании,  будто бы
дарованном  ему   каким-то   принцем,   страдавшим  туберкулезом  мозга.   О
скандальном образе жизни этого принца до сих пор еще судачит вся округа.  Но
Радамант закрывает на  это  глаза,  оба  глаза,  ведь  он  получил  гофрата.
Впрочем,   господа,   вероятно,  не  знают,  что  летний  сезон  -  это  его
изобретение?  Да,  именно он  его  изобрел,  и  никто  другой.  Заслуга есть
заслуга.  Раньше в  этой долине выдерживали только верные из  верных.  Тогда
"наш юморист" с присущей ему прозорливостью открыл,  что этот изъян -  всего
лишь плод предрассудка.  Он  выдвинул теорию,  по  крайней мере в  отношении
своего  санатория,  что  летний курс  лечения не  только полезен и  особенно
эффективен,  он  прямо-таки  необходим.  Ему  удалось  разрекламировать свою
теорию  среди  публики,  он  писал  популярные статьи  по  этому  вопросу  и
лансировал их в  печати.  С тех пор его дела идут летом так же бойко,  как и
зимой.
  - Гений,  -  добавил Сеттембрини.  -  Ин-ту-и-ция!  - добавил он. Затем
язвительно прохватил  и  другие  здешние  лечебные  учреждения и  насмешливо
воздал хвалу стяжательству их владельцев.  Взять хотя бы профессора Кафку...
Ежегодно в критическое время таяния снегов,  когда многие пациенты стремятся
покинуть эти места,  профессор Кафка оказывается вынужденным внезапно уехать
куда-то на неделю,  причем обещает по своем возвращении немедленно отпустить
больных.  Но  его отсутствие продолжается обычно месяца полтора,  и  бедняги
больные вынуждены ждать,  причем  их  счета,  замечу  мимоходом,  продолжают
расти.  Даже в Фиуме вызывали этого Кафку,  но он не тронулся с места,  пока
ему  не  гарантировали пять  тысяч добрыми швейцарскими франками,  причем на
переговоры ушло  две  недели.  А  через день  после прибытия светила больной
умер.  Что же касается доктора Зальцмана,  то он обвиняет Кафку в том, что у
него   будто  бы   шприцы  плохо  стерилизуются  и   что   больных  заражают
дополнительными инфекциями.  Он ездит в экипаже на шинах,  говорит Зальцман,
чтобы его  покойникам не  было слышно,  а  Кафка в  свою очередь утверждает,
будто  у  Зальцмана  "дар  веселящий  лозы"  навязывается пациентам в  таком
объеме,  -  конечно,  тоже для округления счетов, - что люди мрут у него как
мухи - не от чахотки, а от пьянства...
  Сеттембрини говорил  не  умолкая,  и  Ганс  Касторп  хохотал искренне и
добродушно над  этим  неудержимым потоком  злословия.  Красноречие итальянца
доставляло особенное удовольствие еще  и  потому,  что он  говорил абсолютно
правильно,  чисто и  без всякого акцента.  Слова соскакивали с его подвижных
губ  как-то  особенно упруго и  изящно,  точно  он  творил их  заново и  сам
наслаждался своим творчеством,  меткими выражениями, ловкими оборотами, даже
грамматическим словоизменением и  производными  формами,  раскрываясь  перед
собеседниками с искренней общительностью и веселой обстоятельностью   причем
казалось,  что у  него настолько зоркий ум и  такая ясность духа,  что он не
может ошибиться хотя бы один раз.
  - Как вы  удивительно говорите,  господин Сеттембрини,  -  заметил Ганс
Касторп, - очень живо... Я не знаю даже, как определить...
  - Пластично?  Да?  -  отозвался итальянец и  начал обмахиваться носовым
платком,  хотя было довольно прохладно. - Вот то слово, которого вы ищете. У
меня пластичная манера говорить,  вот что вы имели в  виду.  Однако стоп!  -
воскликнул он.  -  Что  я  вижу!  Вон  шествуют инфернальные вершители наших
судеб. Какое зрелище!
  Тем  временем они  успели  дойти  до  поворота.  Или  их  увлекли  речи
Сеттембрини,  или здесь сыграло роль то, что они спускались, а может быть им
только казалось,  что они забрели так далеко от санатория,  - ибо дорога, по
которой мы идем вперед,  значительно длинней уже известной нам,  - во всяком
случае, они прошли обратный путь гораздо быстрее.
  Сеттембрини был прав:  внизу,  через площадку,  тянувшуюся вдоль задней
стены  санатория,  действительно шествовали два  врача,  впереди -  гофрат в
белом халате,  -  они  сразу узнали его по  крутой линии затылка и  ручищам,
которыми он загребал,  словно веслами, - и следом за ним - доктор Кроковский
в  черном  халате,  похожем на  блузу.  Кроковский поглядывал вокруг  с  тем
большим чувством собственного достоинства,  что  заведенный порядок вынуждал
его при служебных обходах держаться позади своего шефа.
  - А,  Кроковский!  -  воскликнул Сеттембрини. - Вон он шагает и несет в
себе   все   тайны  наших  дам.   Прошу  обратить  внимание  на   изысканную
символичность его  одежды.  Он  носит черное,  намекая на  то,  что истинный
объект его изучения -  то,  что скрывается в ночи. У этого человека в голове
царит одна мысль,  и мысль эта -  грязная. Как же вышло, инженер, что мы еще
совсем не говорили о нем? Вы с ним познакомились?
  Ганс Касторп кивнул    .
  - Ну и что же? Я начинаю подозревать, что и он вам понравился?
  - Право,  не  знаю,  господин Сеттембрини.  Наша  встреча была  слишком
мимолетной.  И потом,  я не спешу судить о людях,  я просто разглядываю их и
думаю: "Так вот ты каков? Ну и ладно".
  - Это  некоторая  леность  ума,   -  ответил  итальянец.  -  Вы  должны
составлять себе  определенные мнения.  Природа вам  дала  для  этого глаза и
рассудок. Вот вы нашли, что я говорю со злостью. Но если оно и так, то, быть
может, у меня определенный педагогический умысел? У нас, гуманистов, почти у
всех  есть  педагогическая жилка.  Историческая  связь  между  гуманизмом  и
педагогикой указывает,  господа,  и на их психологическую связь.  Не следует
снимать с гуманиста обязанность воспитывать людей, ее просто нельзя отнять у
него, ибо только он может передавать молодежи идеи человеческого достоинства
и   красоты.   Некогда  он   сменил  священника,   который  в   сумрачные  и
человеконенавистнические эпохи имел дерзость руководить молодежью. Правда, с
тех пор,  господа, так и не сложился новый тип воспитателя. Мне кажется, что
гимназия с гуманитарной программой -  называйте меня отсталым, инженер, - но
в основном,  i  a tracto*, прошу понять меня правильно, я все же остаюсь ее
сторонником...
  ______________
  * Отвлеченно (лат.).

  Даже в лифте он продолжал развивать эту мысль,  но двоюродные братья на
втором этаже вышли. Он же поднялся до третьего, где, как рассказывал Иоахим,
занимал комнатушку, выходившую во двор.
  - У него,  должно быть,  нет денег? - спросил Ганс Касторп, провожавший
Иоахима до  его  комнаты,  где все было в  точности так же,  как и  у  Ганса
Касторпа.
  - Нет,  -  ответил Иоахим,  -  денег у него,  вероятно,  нет. Или ровно
столько,   чтобы  оплачивать  свое  пребывание  здесь.  Его  отец  тоже  был
литератором, знаешь ли, и, кажется, даже дедушка.
  - Ну,  тогда понятно,  -  сказал Ганс Касторп. - А что, он в самом деле
серьезно болен?
  - Насколько я  знаю,  его  состояние для жизни не  опасно,  но  болезнь
упорно не поддается излечению,  и  процесс возобновляется все вновь и вновь.
Он болеет уже много лет,  несколько раз уезжал отсюда,  но приходилось опять
вскоре возвращаться.
  - Бедняга!   А  он,   видимо,   мечтает  о  работе!  Притом  невероятно
разговорчив,  так и перескакивает с одного на другое. По отношению к девушке
он вел себя довольно дерзко,  и мне на минуту стало неловко.  Но то,  что он
говорил потом о  человеческом достоинстве,  было замечательно,  прямо как на
торжественном акте. Ты часто с ним проводишь время?


ОСТРОТА МЫСЛИ

  Однако Иоахим отвечал на этот вопрос как-то сбивчиво и неясно.  Он даже
успел вынуть из лежавшего на столе красного кожаного футлярчика,  обтянутого
внутри бархатом,  маленький градусник и  сунул себе в рот заполненный ртутью
кончик.  Он держал градусник слева, под языком, отчего стеклянный инструмент
торчал слегка вбок и кверху.  Затем переоделся,  надел башмаки и нечто вроде
тужурки,  взял  со  стола  печатную  таблицу,  карандаш и  книгу  -  русскую
грамматику,  -  Иоахим изучал русский язык, ибо надеялся, по его словам, что
знание русского ему пригодится на службе,  -  и, оснащенный всем этим, вышел
на балкон,  где и расположился в шезлонге,  лишь слегка прикрыв ноги одеялом
из верблюжьей шерсти.
  Да  в  нем и  не было нужды:  за последние четверть часа пелена облаков
становилась все  тоньше,  и  наконец прорвалось солнце  -  такое  по-летнему
жаркое  и   ослепительное,   что  Иоахиму  пришлось  защитить  голову  белым
полотняным   зонтиком,   который   с   помощью   хитроумного  и   несложного
приспособления можно  было  прикреплять к  подлокотнику шезлонга,  меняя его
наклон  в  зависимости  от  положения  солнца.  Ганс  Касторп  похвалил  это
приспособление.  Ему хотелось узнать,  что покажет градусник,  и пока Иоахим
держал  его,  он  наблюдал за  этой  процедурой,  осмотрел и  меховой мешок,
обнаруженный им в углу лоджии (Иоахим пользовался им в холодные дни)   затем
оперся о  балюстраду балкона и  стал  глядеть в  сад,  где  находилась общая
галерея для лежания   там оказалось немало больных, они лежа читали, писали,
болтали.  Впрочем,  ему  была  видна  только  часть  галереи и  человек пять
пациентов.
  - Сколько же времени нужно держать градусник?  - спросил Ганс Касторп и
обернулся.
  Иоахим поднял семь пальцев.
  - Но они, наверное, уже прошли - эти семь минут?
  Иоахим покачал головой.  Через  некоторое время он  вынул градусник изо
рта, взглянул на него и сказал:
  - Да,  когда за ним следишь,  за временем, оно идет очень медленно. И я
ничего не имею против того, чтобы мерить температуру четыре раза в день. Тут
только и замечаешь,  какая,  в сущности, разница - одна минута и целых семь,
при том, что семь дней недели проносятся здесь просто мгновенно.
  - Ты говоришь "в сущности".  Но ты так говорить не можешь,  -  возразил
Ганс Касторп.  Он сидел боком на перилах, белки его глаз покраснели. - Время
вообще не "сущность". Если оно человеку кажется долгим, значит оно долгое, а
если коротким,  так  оно  короткое,  а  насколько оно  долгое или короткое в
действительности -  этого никто не знает. - Он не привык философствовать, но
сейчас испытывал потребность порассуждать.
  - Почему же?  - возразил Иоахим. - Мы все-таки измеряем его. У нас есть
часы и календари,  и когда прошел месяц, он прошел и для тебя, и для меня, и
для всех нас.
  - Но  ты  послушай меня,  -  остановил его  Ганс Касторп и  даже поднес
указательный палец  к  помутневшим глазам.  -  Значит,  длина  одной  минуты
такова, какой она тебе кажется, когда ты измеряешь себе температуру?
  - Одна  минута  тянется...  она  длится  ровно  столько,  сколько нужно
секундной стрелке, чтобы обежать свой круг.
  - Но  ведь это время может быть самым различным для нашего ощущения.  И
фактически...  я  подчеркиваю:  фактически,  -  повторил Ганс Касторп и  так
сильно нажал указательным пальцем на свой нос, что совсем пригнул его кончик
к губе,  -  движение стрелки есть движение в пространстве,  не так ли?  Нет,
подожди,  постой! Значит, мы измеряем время пространством. Но это все равно,
как если бы мы захотели измерять пространство временем, - а так его измеряют
только совершенно необразованные люди.  От Гамбурга до Давоса двадцать часов
поездом. А пешком сколько? А в мыслях? Меньше секунды!
  - Послушай,  -  заметил Иоахим,  -  что это на тебя нашло?  Или здешний
воздух подействовал?
  - Молчи!  У меня сегодня мысль работает необычайно остро.  Что же такое
время?  -  спросил Ганс Касторп и  так  решительно отогнул в  сторону кончик
носа,  что кровь от него отхлынула и он побелел.  - Может быть, ты объяснишь
мне?  Ведь  пространство мы  воспринимаем нашими органами чувств,  зрением и
осязанием.  Хорошо. Ну а каким же органом мы воспринимаем время? Может быть,
ты мне ответишь?  Видишь,  вот ты и влип. Но как можем мы что-либо измерять,
если,  говоря по  правде,  не  можем назвать ни  одного,  ну  ни  одного его
свойства!  Мы говорим: время проходит. Хорошо, пусть себе проходит. Но чтобы
измерять  его...  подожди!  Чтобы  быть  измеряемым,  оно  должно  протекать
равномерно, а где это сказано, что оно так и протекает? В восприятиях нашего
сознания этого нет,  мы  лишь допускаем равномерность для  порядка,  и  наши
измерительные единицы - просто условность. Так вот, разреши мне...
  - Хорошо,  -  прервал его Иоахим.  -  Значит,  условность и то, что мой
градусник показывает на пять черточек больше нормы? А из-за этих пяти лишних
делений я  должен здесь прозябать и  не могу служить в  армии,  это же факт,
хоть и отвратительный!
  - У тебя 37,5?
  - Она уже начала понижаться.  -  Иоахим занес температуру в табличку. -
Вчера вечером было почти 38,  в  результате твоего приезда.  У всех,  к кому
приезжают гости, она повышается. И все-таки твой приезд - это благо.
  - Я сейчас уйду,  - сказал Ганс Касторп. - У меня в голове еще пропасть
мыслей о  времени,  могу  сказать -  целый  комплекс.  Но  я  не  хочу  тебя
волновать,  у тебя и так слишком много черточек.  Я этих мыслей не забуду, и
мы  потом к  ним вернемся,  может быть после завтрака.  Когда настанет время
завтрака,  ты позовешь меня. Сейчас я тоже пойду полежу, меня ведь от этого,
слава богу,  не убудет.  - И он прошел мимо стеклянной стенки на собственный
балкон,  где и  для него были приготовлены шезлонг и  столик,  принес из уже
аккуратно  прибранной комнаты  книжку  "Ocea    team hi " и  свой  пушистый
мягкий плед в темно-красную и зеленую клетку и улегся.
  Однако очень скоро ему  пришлось раскрыть зонтик:  здесь,  на  балконе,
солнце жгло нестерпимо.  Но  лежать было необыкновенно удобно,  Ганс Касторп
тут же  отметил это с  удовольствием -  он не помнил,  чтобы ему так приятно
лежалось в каком-нибудь шезлонге.
  Кресло это,  несколько старомодной формы -  явная стилизация,  ибо оно,
бесспорно,  было новым,  - состояло из полированной рамы - имитации красного
дерева  -  и  матраса,  обитого  какой-то  мягкой  материей наподобие ситца
матрас, вернее - три сложенных вместе пухлых перины, покрывал весь шезлонг и
свешивался со  спинки.  Кроме того,  в  изголовье висел на шнурке не слишком
мягкий и не слишком жесткий валик в полотняном вышитом чехле, и на него было
особенно удобно  откидывать голову.  Ганс  Касторп оперся локтем на  широкий
плоский подлокотник и,  щурясь, спокойно поглядывал вокруг  он не чувствовал
потребности развлекать себя  книжкой "Ocea    team hi ".  Перед  ним  лежал
суровый и  скудный пейзаж,  но он был залит солнечным светом и,  обрамленный
аркой лоджии,  казался вставленной в  раму картиной.  Ганс Касторп задумчиво
созерцал ее. Вдруг он что-то вспомнил и нарушил тишину, громко спросив:
  - Она ведь карлица, эта, которая подавала нам за первым завтраком?
  - Тсс... - остановил его Иоахим. - Тише. Да, карлица. А что?
  - Ничего. Мы просто с тобой об этом еще не говорили.
  И  опять отдался своим думам.  Когда он  лег,  было  уже  десять часов.
Прошел час.  Обыкновенный час, не длинней и не короче. Но вот он истек, и по
дому и  саду разнесся звук гонга,  сначала далекий,  потом все ближе,  потом
опять удаляясь.
  - Завтрак, - сказал Иоахим, и было слышно, как он встает.
  Ганс  Касторп также  встал и  вошел в  комнату,  чтобы привести себя  в
порядок. Двоюродные братья встретились в коридоре и пошли вниз. Ганс Кастора
сказал:
  - Ну,  лежалось мне отлично.  Что это у вас за шезлонги? Если тут можно
купить такие,  я  увезу один в  Гамбург,  в  нем  лежишь как в  раю.  Или ты
предполагаешь, что они сделаны по особому заказу Беренса?
  Но Иоахим этого не знал. Они разделись и вторично вошли в столовую, где
трапеза была уже в  самом разгаре.  Всюду белело молоко:  у  каждого прибора
стоял большой, по меньшей мере полулитровый стакан молока.
  - Нет,  -  сказал Ганс Касторп, когда он снова уселся между портнихой и
англичанкой и покорно развернул салфетку,  хотя чувствовал в желудке тяжесть
еще после первого завтрака.  -  Нет,  - сказал он, - да простит меня бог, но
молока я вообще не пью,  а тем более сейчас.  Нельзя ли получить портер? - И
он  прежде всего вежливо и  мягко обратился с  этим вопросом к  карлице.  Но
портера не  оказалось.  Однако  она  обещала принести кульмбахского пива,  и
принесла.  Густое,  черное,  с корич