будет безусловно
свежо. Мадам Шоша тоже была в теплом пальто с поясом, из ворсистой материи в
крупную клетку и даже в меховой горжетке. Поверх фетровой шляпы она накинула
оливковую вуаль,  завязав ее  под подбородком,  благодаря чему края шляпы по
бокам  слегка  загнулись  книзу,  и  она  выглядела  так  прелестно,  что  у
большинства присутствующих даже заныло сердце,  - кроме Ферге, единственного
мужчины,  который не  был  в  нее влюблен   благодаря этому равнодушию,  при
предварительном распределении мест в  экипажах,  пока не  подсели живущие за
пределами санатория,  он оказался в первом ландо,  на заднем сидении, против
мингера и  мадам,  а  Гансу  Касторпу пришлось занять  вместе с  Фердинандом
Везалем второе  ландо,  причем  он  заметил,  что  Клавдия по  этому  поводу
насмешливо улыбнулась.  Хилый  камердинер малаец  также  оказался участником
прогулки.  Он вышел из-за спины своих господ,  таща огромную корзину, из-под
крышки  которой торчали горлышки двух  винных  бутылок,  и  задвинул ее  под
заднее сиденье первого ландо   едва  он  уселся рядом с  кучером и  скрестил
руки,  как экипажи тронулись и  со включенными тормозами стали спускаться по
извилистой подъездной аллее.
  Ироническую улыбку мадам Шоша заметил и Везаль   показывая гнилые зубы,
он заговорил об этом со своим спутником.
  - Вы видели,  как она издевалась над вами,  -  спросил он, - оттого что
вам  пришлось ехать со  мной?  Да,  да,  лежачего всегда бьют.  А  вам очень
неприятно и противно сидеть рядом со мной?
  - Возьмите себя  в  руки,  Везаль,  и  не  говорите таких  гадостей!  -
остановил его Ганс Касторп.  - Женщины улыбаются по любому случаю, только бы
улыбнуться,  совершенно незачем всякий раз  углубляться в  это.  И  зачем вы
всегда так  унижаетесь?  Как  и  у  каждого,  у  вас есть свои достоинства и
недостатки.  Вот вы,  например,  очень мило играете отрывки из "Сна в летнюю
ночь", это может не каждый. Вы бы опять как-нибудь поиграли.
  - Да,  вот  вы  утешаете  меня,  поглядываете сверху  вниз  и  даже  не
понимаете,  какая это  наглость так утешать человека.  Вы  же  меня этим еще
больше унижаете.  Хорошо вам свысока уговаривать да утешать, но ведь если вы
сейчас очутились в  довольно смешном положении,  то  все-таки когда-то  свое
получили и побывали на седьмом небе, господи боже мой, и чувствовали, как ее
руки обнимают вас за шею,  и  все прочее,  господи боже мой...  у меня,  как
подумаю об этом,  начинает в  горле жечь и  под ложечкой...  И вы,  с полным
сознанием всего,  что было вам даровано судьбою,  свысока взираете на  меня,
нищего, и на мои муки...
  - А выражаетесь вы не слишком красиво,  Везаль. И даже в высшей степени
отвратительно,  мне незачем скрывать от вас,  -  ведь вы же обвиняете меня в
наглости, - что ваши слова все-таки мерзки и вы как будто нарочно стараетесь
вызвать  отвращение и  постоянно пресмыкаетесь.  Неужели  вы  и  вправду так
отчаянно влюблены?
  - Ужасно!  -  отозвался Везаль,  покачав головой. - Нельзя описать, как
меня терзает моя страсть,  мое вожделение к  ней,  -  я  хотел бы  от  этого
умереть,  а  так ведь и не живешь и не умираешь!  Когда она уехала,  я начал
понемногу успокаиваться и  постепенно забывать ее.  Но  с  тех  пор  как она
вернулась и  я каждый день ее вижу,  я иногда дохожу до того,  что руки себе
кусаю и просто не знаю,  куда мне деться, как мне быть. Трудно поверить, что
такая  одержимость  может  существовать  на  свете,  но  от  нее  невозможно
освободиться,  раз такое приключилось - с ним не развяжешься, тогда пришлось
бы развязаться с  самой жизнью,  с которой оно слилось воедино,  а этого как
раз и не можешь...  Умереть? - что дала бы мне смерть? После - пожалуйста. В
ее  объятиях -  с  огромной радостью!  Но до этого нелепо,  ибо жизнь -  это
желание,  а желание - жизнь, и не может она восстать на самое себя, в том-то
и состоит проклятая карусель, роковой круг. Я говорю "проклятая" только так,
словно это говорит другой,  со стороны,  сам я этого не сказал бы.  На свете
существуют всякие пытки,  Касторп,  и  когда  человека подвергают пытке,  он
жаждет  избавиться  от  нее,   он  жаждет  одного  -   избавиться,  это  его
единственная цель. Но чтобы освободиться от пытки плотского вожделения, есть
только один путь,  один способ,  -  это вожделение нужно утолить -  иначе не
освободишься никакой ценой!  Так уж положено, и кто этого не испытывает, тот
и не останавливается на таких ощущениях,  а уж если человек одержим,  как я,
он познает все крестные муки и будет проливать горькие слезы. Боже правый, и
зачем только на свете так устроено,  что плоть нестерпимо вожделеет к другой
плоти и лишь потому, что она не его собственная, а принадлежит другой душе -
как это странно и вместе с тем насколько плоть все-таки скромна и стыдлива в
своем влечении!  Можно было бы сказать: если она, кроме этого, больше ничего
не жаждет,  так,  ради бога, пусть себе получает! Ведь чего я хочу, Касторп?
Разве я хочу убить ее?  Хочу пролить ее кровь?  Да я только ласкать ее хочу!
Касторп, милый Касторп, простите, что я ною, но могла бы она хоть из милости
исполнить мое желание!  Ведь в  этом есть нечто более возвышенное,  я  же не
скотина, на свой лад я ведь тоже человек! Плотское вожделение стремится то к
одной, то к другой, тут нет привязанности, нет избранности, потому-то мы его
и  называем  скотским.  Но  когда  оно  обращено к  человеческому существу с
определенным обликом,  тогда уста  наши  говорят о  любви.  Ведь я  желаю не
только ее  тело,  ее физическую оболочку,  если бы в  ее внешнем облике даже
ничтожная черточка была чуть иной, вероятно, меня и не влекло бы ко всему ее
телу, поэтому ясно, что я люблю ее душу и что я люблю ее душой. Ибо любовь к
внешнему облику есть любовь душевная.
  - Что  это  с  вами,  Везаль?  Вы  вне  себя и  говорите бог  знает как
превыспренне...
  - В том-то и дело,  в том-то и горе,  -  продолжал бедняга, - что у нее
есть душа,  что она человек и состоит из души и тела!  А душа-то ее знать не
желает моей души,  значит и  тело ее знать не хочет моего тела!  О  горе,  о
несчастье!  Из-за этого мое желание проклято и обречено стыду,  и моему телу
суждено вечно извиваться в огненных муках!  Почему она и душой и телом знать
меня не хочет, Касторп, и почему мое желание рождает в ней отвращение? Разве
я  не мужчина?  Разве даже отталкивающий мужчина не остается им?  А  я  даже
очень мужчина,  клянусь вам,  я превзошел бы всех, кто был у нее до сих пор,
если бы только она раскрыла мне свои объятия и все их блаженство...  ее руки
так  прекрасны,  ведь они выражают внутреннюю красоту ее  души...  Со  мною,
Касторп, она познала бы все сладострастие мира, если бы дело касалось только
наших тел, а не наших внутренних обликов, если бы не было ее треклятой души,
а  душа эта знать меня не хочет,  но опять-таки,  если не душа,  я бы так не
жаждал и ее тела,  - вот она дьявольская карусель, и я кружусь во всем этом,
как белка в колесе!
  - Тсс,  Везаль!  Тише!  Ведь кучер понимает.  Он нарочно не повертывает
головы, но я по спине вижу, что он слушает.
  - Понимает и  слушает,  видите,  Касторп!  Вот вам опять доказательство
того,  какое странное, какое особое место занимает в жизни эта сторона. Если
бы  я  говорил об  эпохе Возрождения или,  ну там о...  гидростатике,  он бы
ничего не понял, ничего не представлял бы себе и не стал бы прислушиваться и
интересоваться. Темы непопулярные. Но высший, последний, до жути сокровенный
вопрос вместе с  тем и  самый популярный,  каждому он понятен и каждый может
издеваться  над   тем,   кто  попал  в   беду,   чьи  дни  полны  терзаниями
чувственности, а ночи стали целым адом позора! Касторп, милый Касторп, дайте
же мне немного поскулить,  если бы вы знали,  какие ночи я  провожу!  Каждую
ночь я вижу ее во сне,  ах,  и чего только я не вижу, у меня жжет в глотке и
под ложечкой,  когда я  вспоминаю об этих видениях!  И всегда кончается тем,
что она бьет меня по щекам,  по лицу, а иногда плюет мне в лицо, и когда она
плюет,  ее душевный облик искажается гримасой отвращения. Тогда я просыпаюсь
весь потный от стыда и сладострастия...
  - Ну  вот,  Везаль,  а  теперь  давайте  помолчим  и  решим  больше  не
разговаривать, пока не доедем до бакалеи и кто-нибудь к нам не подсядет. Это
мое предложение,  и  я на нем настаиваю.  Не хочу вас оскорблять и допускаю,
что вы очень мучитесь,  но,  знаете,  у  меня на родине существует сказка об
одной особе,  которая была наказана тем,  что при каждом слове у нее изо рта
выскакивала то змея,  то жаба{389}.  В книжке не упоминалось о том,  как она
сама относилась к  этому,  однако я  лично всегда считал,  что она старалась
помалкивать.
  - Но ведь у человека есть же потребность,  - жалобно возразил Везаль, -
есть же потребность,  милый Касторп,  поговорить и облегчить душу,  когда он
вот так мучится.
  - Не только потребность,  это,  если хотите,  даже его право, Везаль. И
все  же  есть,   по  моему  мнению,  права,  которыми  в  известных  случаях
благоразумнее не пользоваться.
  Итак,  они по  настоянию Ганса Касторпа умолкли,  да  и  экипажи быстро
домчали всю компанию до  обвитой диким виноградом лавки бакалейщика,  где им
не  пришлось задержаться ни  на минуту:  Нафта и  Сеттембрини уже ожидали на
улице,  один -  в  своей поношенной меховой куртке,  другой -  в  желтоватом
демисезонном пальто  с  обильной строчкой,  придававшем ему  щегольской вид.
Пока  экипажи  заворачивали,  они  обменивались с  приехавшими  поклонами  и
приветствиями,  потом тоже сели -  Нафта четвертым в  первое ландо,  рядом с
Ферге,  а Сеттембрини,  который был в отличном настроении и сыпал блестящими
остротами, присоединился к Гансу Касторпу и Везалю, причем последний уступил
ему свое место в  глубине экипажа   Сеттембрини тут же уселся и с изысканной
небрежностью принял позу светского франта на Корсо.
  Он расхваливал приятности езды в экипаже, когда тело движется вперед, а
ты  сидишь спокойно и  удобно на  месте и  любуешься все новыми ландшафтами
обращался с отеческой лаской к Гансу Касторпу,  даже беднягу Везаля похлопал
по щеке, убеждая забыть свое несимпатичное "я" и отдаться восхищению сияющим
миром природы, указывая при этом на широкую панораму гор плавными движениями
правой руки в облезлой кожаной перчатке.
  Ехали  очень  хорошо.  Лошади,  все  четыре  с  белыми пятнами на  лбу,
крепкие,  сытые и гладкие,  дружно отбивали копытами такт по ровному, еще не
пылившему шоссе.  Обломки скал,  в  щелях которых пробивались трава и цветы,
подступали порой к самой дороге, телеграфные столбы бежали мимо, горные леса
поднимались по  склонам,  все  новые  повороты  шоссе  плавно  надвигались и
уходили назад,  поддерживая интерес едущих,  а  в солнечной дали,  казалось,
отовсюду видные,  проступали смутные  очертания еще  покрытых снегом  горных
хребтов.  Знакомые долины отодвинулись,  иные пейзажи освежали душу.  Вскоре
экипажи остановились у  лесной опушки:  отсюда надо было идти уже  пешком до
цели,  связь с  которой,  на слух,  давно уже установилась,  ибо она сначала
слабым,  а  потом все нарастающим шумом,  громче и  громче возвещала о  себе
приближавшимся путникам.  Как  только  экипажи  остановились,  все  услышали
какой-то далекий, прерывистый шелест, еще с трудом различимое шипенье, плеск
и  гул.  Люди обращали внимание друг друга на  этот гул и,  стараясь уловить
его, застывали на месте.
  - Отсюда, - сказал Сеттембрини, который не раз бывал здесь, - мы слышим
еще очень робкий шум.  Но у самого водопада в это время года грохот ужасный,
- будьте готовы, вы собственных слов не расслышите.
  Они вошли в  лес и зашагали по дороге,  усыпанной иглами хвои   впереди
шествовал Питер Пеперкорн,  опираясь на руку своей спутницы, надвинув на лоб
черную фетровую шляпу и переваливаясь с боку на бок  тут же за ними следовал
Ганс  Касторп,  без  шляпы,  как  и  все  остальные мужчины,  засунув руки в
карманы,  слегка  склонив  голову  набок,  тихонько  посвистывая и  озираясь
вокруг  потом Нафта и Сеттембрини, потом Ферге с Везалем, и шествие завершал
малаец. Он шел один, и на руке у него висела корзина с провизией.
  Они заговорили о  лесе.  Лес этот был не  такой,  как обычные леса   он
казался  очень  живописным,   даже  не   лишенным  экзотики,   но  к   этому
примешивалось и что-то жуткое.  Куда ни посмотришь - всюду мшистый лишайник,
деревья  им  опутаны,  обмотаны,  обвиты  с  вершины  и  до  корней.  Словно
зеленовато-бурые,  косматые бороды,  свисали пряди этого растения-паразита с
затянутых им и обросших,  словно пухом, ветвей  хвои почти не было заметно -
только  сплошные волокна  моха   вид  этих  деревьев угнетающе действовал на
душу,  в нем было что-то искаженное,  что-то колдовское и болезненное.  Лесу
жилось плохо,  он  был болен от этого похотливого лишайника,  который грозил
его  задушить   таково было общее мнение небольшой кучки людей,  шагавших по
усыпанной иглами дороге и слушавших шум той цели,  к которой они стремились,
к   громыханию  и  шипению,   постепенно  выраставшему,   как  и  предсказал
Сеттембрини, в оглушительный грохот.
  За  поворотом дороги путникам открылось поросшее лесом скалистое ущелье
и мост через него,  в это ущелье и низвергался водопад  когда он стал виден,
достиг своей высшей силы  и  его  шум  -  какое-то  прямо адское клокотанье.
Водяные  массы  валились отвесно  сплошным каскадом,  с  высоты  семи-восьми
метров,  и  очень  широким потоком в  кипенье белой  пены  мчались дальше по
утесам.  Воды низвергались с диким шумом,  в котором,  казалось, слились все
возможные звуки и все их диапазоны -  гром и шипенье,  вопли и свист, треск,
дребезг,  грохот,  рев  труб,  звон  колоколов -  действительно,  голова шла
кругом.  По  скользкой скалистой тропе  путники  подошли  к  самому  краю  и
остановились,  созерцая мощные  воды,  вдыхая их  влагу,  осыпанные каплями,
окутанные туманом брызг,  больше ничего не  слыша,  словно их  уши  были  до
отказа  набиты  звуками   они  обменивались взглядами,  испуганно улыбались,
покачивали головой,  не сводя глаз с этого зрелища,  с этой, совершавшейся в
пене и  грохоте,  непрерывной катастрофы.  Неистовое беснование вод оглушало
их,  страшило,  рождало слуховые галлюцинации.  Зрителям чудилось,  будто со
всех сторон до  них доносятся вопли,  окрики,  угрозы,  звуки труб и  грубые
мужские голоса.
  Столпившись за спиной Пеперкорна,  остальные пять мужчин и  мадам Шоша,
так же как и он, смотрели на водопад. Лица мингера они не видели, но видели,
что он обнажил белопламенную голову и  подставил грудь свежему воздуху.  Они
объяснялись взглядами и  знаками,  ибо их  голоса,  если бы даже они кричали
друг другу в самое ухо,  были бы заглушены громом водопада. Напрасно их губы
произносили слова изумления и  восторга,  слова эти  оставались беззвучными.
Ганс  Касторп,  Сеттембрини и  Ферге,  молча кивая друг  другу,  уговорились
подняться до верха ущелья,  на дне которого находились,  и  выйти на верхнюю
тропинку, чтобы оттуда полюбоваться водопадом. Подъем был не слишком труден:
ряд высеченных в  скале узких и  крутых ступенек вел как бы  в  верхний этаж
леса   они  гуськом взобрались по  ним,  поднялись на  мост,  дошли  до  его
середины и,  как бы паря над упругим выгибом свергавшейся воды и  опершись о
перила,   приветствовали  оставшихся  внизу.  Затем  перебрались  на  другую
сторону,  с трудом спустились по склону ущелья, и остальные снова увидели их
уже по ту сторону водопада,  через который внизу,  так же как и наверху, был
перекинут мост.
  Теперь обмен знаками означал,  что следовало бы подкрепиться. Несколько
человек  предложили  отойти  подальше  от   зоны  грохота  и   закусывать  с
освобожденным слухом,  а  не  так,  словно они глухонемые.  Однако Пеперкорн
энергично этому воспротивился,  он  был  совсем другого мнения.  Он  покачал
головой,  несколько раз ткнул вниз указательным пальцем,  разорванные губы с
трудом раздвинулись и  беззвучно произнесли "тут"!  Что поделаешь?  В  таких
вопросах решал он,  ибо был повелителем и хозяином положения. И столь сильно
было  влияние его  необычайной индивидуальности,  что  если  бы  даже не  он
явился,  как  обычно,  инициатором прогулки  и  ее  главой,  все  равно  все
подчинились бы его воле. Люди таких масштабов всегда были и будут тиранами и
самодержцами.  Мингер  пожелал ужинать у  самого водопада,  под  грохот вод,
таков был  его  великодержавный каприз,  и  тем,  кто  не  хотели остаться в
стороне,  пришлось  покориться.  Большинство были  недовольны.  Сеттембрини,
убедившись,  что человеческий обмен мнениями и  демократически четкая беседа
или  даже диспут сейчас невозможны,  привычным жестом отчаяния и  покорности
поднял руку  и  взмахнул ею  над  головой.  Малаец поспешил исполнить приказ
своего  повелителя.  Он  поставил  у  скалистой стены  два  складных кресла,
привезенных из "Берггофа" для мингера и  мадам.  Затем,  расстелив у  их ног
скатерть,  выложил  на  нее  содержимое корзины:  кофейные  чашки,  стаканы,
термосы,  печенье,  вино.  Все  заторопились  получить  свою  порцию.  Потом
путешественники уселись на валунах,  на перилах,  тянувшихся вдоль тропинки,
и,  держа в руках чашку с горячим кофе,  а на коленях -  тарелку с печеньем,
среди шума водопада молча принялись за еду.
  Подняв воротник пальто и  положив рядом  с  собою шляпу,  Пеперкорн пил
портвейн из серебряного кубка с монограммой и наполнял его не раз.  Вдруг он
начал говорить.  Удивительный человек!  Невозможно было допустить,  чтобы он
слышал собственный голос,  а  уж остальные,  конечно,  не уловили ни единого
слова из того, что он хоть и провозгласил, но не смог предать гласности. Все
же  он  поднял указательный палец  правой руки,  в  которой держал кубок,  и
вытянул левую,  немного вбок,  раскрыв ладонь   все  видели,  как  двигалось
царственное  лицо,  как  рот  выговаривал  слова,  остававшиеся беззвучными,
словно он произносил их в безвоздушном пространстве.  Все были уверены,  что
Пеперкорн тут же прекратит это нелепое занятие,  и смущенно улыбались, но он
продолжал  говорить,  бросая  беззвучные слова  в  пучину  все  поглощающего
грохота,  сопровождая их  проработанными жестами левой руки,  которыми,  как
обычно,  требовал внимания и словно приковывал к себе зрителей  его усталые,
бледные,   неестественно  расширенные  глазки  под   тяжелыми  скульптурными
складками лба переходили с  одного на другого,  и  тот,  к  кому он в данную
минуту обращался,  был  вынужден кивать головой и,  удивленно подняв брови и
приоткрыв рот,  подносить руку к  уху,  точно это  могло хоть сколько-нибудь
помочь в том безнадежном положении,  в котором он очутился.  Потом голландец
даже встал. В перемятом дорожном пальто, с поднятым воротником, без шляпы, в
ореоле  белых  волос,   полыхавших  словно  пламя  надо  лбом  с  идольскими
складками,  и держа в руке кубок,  высился он на фоне скалы,  черты его лица
оживленно  двигались,  он  назидательно поднял  пальцы,  увенчанные  копьями
ногтей,  соединив большой и указательный,  и словно дополняя этим уточняющим
жестом свой немой тост.  По  его лицу и  по движению губ можно было отгадать
слова,  которые  присутствующие привыкли  слышать  от  него:  "Превосходно",
"Кончено".  Но  этим дело и  ограничилось.  Все  видели его склоненную набок
голову,  увидели горечь разорванного рта,  весь  образ  человека-страдальца.
Потом снова расцвела на щеке выразительная жизнерадостная ямочка,  таившая в
себе  сибаритское  лукавство,  почудились  подобранные  для  пляски  одежды,
священное беспутство языческого жреца.  Он поднял кубок,  описал им полукруг
перед  лицами  гостей и  двумя-тремя  глотками осушил его  весь,  запрокинув
голову,  так что стало видно дно кубка. Затем величественным жестом протянул
его малайцу,  а  тот,  прижав руку к груди,  почтительно принял сосуд,  -  и
Пеперкорн дал знаком понять, что пора собираться в обра