орые,  будучи
составными,  но еще неорганизованными,  являлись посредствующим звеном между
живым и неживым   это были группы молекул,  образовывавшие переход от чистой
химии  к  упорядоченной  жизни.   Однако,   дойдя  до  химической  молекулы,
исследователь оказывался на  краю новой пропасти,  гораздо более загадочной,
чем разрыв между органической и неорганической природой, - а именно пропасти
между материальным и  нематериальным.  Ведь молекула состояла из  атомов,  а
величину атома даже нельзя было назвать исключительно малой.  Атом был  даже
не  малым,  а  настолько крошечным,  древним  и  преходящим комочком чего-то
невещественного,  еще невещественного, но уже подобного веществу, - комочком
энергии,  что  едва ли  мог  мыслиться как  нечто почти материальное или еще
почти нематериальное,  а  скорее как что-то  переходное и  пограничное между
материальным и  нематериальным.  Так  возникала  проблема  иного  первичного
рождения,   гораздо  более  загадочного  и  фантастического,   чем  проблемы
органической  материи,   а   именно   -   первичного  рождения  вещества  из
невещественного.  И  действительно -  перекинуть мост  через  пропасть между
материальным  и   нематериальным  казалось  еще  более  важным,   чем  между
органической  и  неорганической природой.  Должна  была  существовать  химия
нематериального,  невещественных соединений,  из  которых возникло вещество,
подобно тому как возникли организмы из неорганических соединений   и,  может
быть,  атомы -  это пробии и  монеры{395} материи,  по природе своей они уже
вещественны и  все же  еще невещественны.  Но  когда доходишь до определения
"даже  не  мал",  масштабы теряются   "даже не  мал"  -  это  все  равно что
"чудовищно велик",  а  приближение к  атому оказывалось,  без преувеличения,
действительно роковым, ибо в миг последнего деления и дробления материальной
частицы внезапно раскрывался астрономический космос!
  Атом  оказывался заряженной энергией  космической системой,  в  которой
космические тела вращались вокруг некоего центра,  подобного солнцу, и через
эфирное пространство которой со скоростью световых лет проносились кометы, а
сила  притяжения  центрального небесного  тела  не  давала  им  сойти  с  их
эксцентрических путей.  И  это было не  только сравнением,  так же как мы не
просто  ради  сравнения называем  многоклеточные существа "колонией клеток",
или   "государством"  клеток    город,   государство,   социальную   общину,
организованные по принципу разделения труда,  не только можно было уподобить
органической  жизни  -   они  в  точности  повторяли  ее.  Так  отражался  в
сокровеннейших недрах  природы,  в  ее  отдаленных глубинах макрокосмический
звездный  мир,  чьи  скопления,  россыпи,  группы,  фигуры,  побледневшие от
лунного  света,  плыли  над  головой  закутанного  в  одеяла  адепта  и  над
сверкавшей замерзшей долиной.  И разве нельзя было допустить,  что некоторые
планеты атомной солнечной системы,  эти  несметные множества и  млечные пути
солнечных систем,  из которых построена материя,  - что на том или другом из
этих  микрокосмических  небесных  тел  существуют  условия,  подобные  нашим
земным,  давшим  земле  возможность стать  очагом  жизни?  Молодому адепту с
несколько возбужденными нервами и "сверхнормальным" интересом к человеческой
коже, обладающему также некоторым опытом в области запретного, это не только
не  казалось  абсурдом,  а  даже  до  навязчивости правдоподобной гипотезой,
построением  ума,   логически  чрезвычайно  убедительным.  Ведь  "ничтожная"
величина  микрокосмических звездных  тел  -  возражение весьма  шаткое,  ибо
масштабы "большого" и  "малого" оказались непригодными с  той минуты,  когда
открылся  космический  характер  мельчайших  частиц   вещества,   исчезла  и
устойчивость понятий внешнего и  внутреннего.  Мир  атома -  это  было нечто
внешнее,  и очень вероятно,  что наша планета,  на которой мы живем, с точки
зрения органической представляла собой нечто глубоко внутреннее.
  Разве некий исследователь с  дерзостью мечтателя не говорил о  животных
"млечного пути", о космических чудовищах, чья плоть, кости и мозг состоят из
солнечных систем?{396} Но если это так,  думал Ганс Касторп, то в ту минуту,
когда воображаешь,  что дошел до самого конца, все начинается опять сначала!
Может быть,  в  глубине глубин своей сущности он сам,  молодой Ганс Касторп,
уже не раз,  а сотни раз лежал вот так на балконе, тепло укутанный, глядя на
высокогорье,  озаренное луной  морозной ночи,  и  с  окоченевшими пальцами и
горящим  лицом,  охваченный  медико-гуманистическим пылом,  изучал  телесную
жизнь?
  Патологическая анатомия,  которую он  держал несколько боком,  чтобы на
нее падал красноватый свет настольной лампочки, разъяснила ему - текст книги
сопровождался к  тому  же  иллюстрациями -  сущность  паразитических костных
образований и  инфекционных опухолей.  Это  были особые формы тканей,  очень
крупные,  их вызывало вторжение инородных клеток в  организм,  оказавшийся к
ним  восприимчивым  -   быть  может,   восприимчивым  в   результате  некоей
распущенности,  -  но предоставлявший им благоприятные условия для развития.
Паразит не только питался за счет окружающих тканей: как и в любой клетке, в
нем происходил обмен веществ и создавались органические соединения,  которые
оказывались для  организма,  на  котором  он  жил,  необычайно  ядовитыми  и
непреодолима   губительными.   Люди   все   же   научились   изолировать   и
концентрировать извлеченные из некоторых микроорганизмов токсины,  и  просто
удивительно,  каких малых доз  этих  токсинов,  принадлежащих просто к  ряду
белковых соединений,  было достаточно,  чтобы,  введя их в  кровь животного,
вызвать все признаки опаснейшего отравления и  неотвратимой гибели.  Внешним
показателем этой  зараженности является  разрастание тканей,  патологическая
опухоль,  как реакция клеток на  раздражение,  вызванное внедрившимися между
ними  бациллами.  Образовывались узелки  с  просяное  зерно,  состоявшие  из
клеток,  подобных клеткам слизистых оболочек,  и  между ними или в  них-то и
гнездились  бациллы,   причем   некоторые  клетки  были   необычайно  богаты
протоплазмой,  имели несколько ядер и  разрастались до  гигантских размеров.
Однако это  излишество очень скоро приводило к  смерти,  ибо ядра чудовищных
клеток  начинали сморщиваться и  распадаться,  а  протоплазма свертывалась и
гибла   раздражение  распространялось  на  соседние  клетки,  воспалительный
процесс усиливался,  захватывал близлежащие кровеносные сосуды   к  больному
месту начинали собираться белые кровяные тельца,  процесс опасного для жизни
свертывания продолжался.  А  тем временем растворенные бактериальные яды уже
давно  отравляли  нервную  систему,  температура организма поднималась очень
высоко,  и он, с бурно вздымающейся грудью, так сказать, брел неверным шагом
навстречу своему распаду.
  Поскольку патология,  то есть наука о болезнях,  делала особое ударение
на  болезнях тела,  подчеркивала телесность,  а  тем самым и  чувственность,
болезнь  представлялась Гансу  Касторпу  особой  распутной формой  жизни.  А
жизнь?  Чем являлась она? Может быть, она тоже лишь инфекционное заболевание
материи? Может быть, и то, что мы называем первичным рождением материи, было
также  всего  лишь  неправомерным  разрастанием  нематериального,  вызванным
каким-то  раздражением?  Первый шаг ко  злу,  к  чувственности и  к  смерти,
бесспорно,  следовало  искать  в  том  моменте,  когда,  вызванное  щекоткой
неведомой  инфильтрации,   впервые   произошло  уплотнение  духовного,   его
патологическое  разрастание,   которое,   будучи   наполовину  наслаждением,
наполовину самозащитой, оказалось первой ступенью, ведущей к вещественности,
переходом от нематериального к  материальному   это и было грехопадением.  А
второй  момент  первичного рождения,  возникновение органической природы  из
неорганической,  оказался только  дурным повышением телесности до  сознания,
так же как болезнь организма является лишь хмельным повышением, непристойным
подчеркиванием телесности.  Жизнь была  еще  одним неизбежным шагом на  этом
опасном пути  духа,  утратившего свое достоинство,  тепловым рефлексом стыда
пробужденной    чувствительности    материи,    оказавшейся    сладострастно
восприимчивой к возбудителю.
  Книги были  грудой навалены на  столике под  лампой,  одна лежала около
шезлонга,  на полу,  покрытом циновкой,  а  та,  которую Ганс Касторп изучал
последней,  лежала у  него на животе,  давила и очень мешала дышать,  однако
кора его головного мозга не отдавала соответствующим мышцам приказ снять ее.
Он  дочитал  страницу  донизу,  его  подбородок уперся  в  грудь,  веки  над
простодушными голубыми глазами  опустились.  Он  увидел  перед  собой  образ
представшей ему жизни,  цветущую стройность членов,  несомую плотью красоту.
Женщина отвела руки от затылка и  простерла их вперед,  причем на внутренней
стороне,  под нежной кожей локтевого сгиба выступили сосуды, две голубоватые
ветви вен,  -  и эти руки были невыразимо сладостны.  И вот она наклонилась,
наклонилась  к  нему,   наклонилась  над  ним,  он  ощутил  ее  органическое
благоухание,  почувствовал острые толчки ее  сердца.  Что-то горячо и  нежно
обвило его шею,  и  в  то время как Ганс Касторп,  изнемогая от блаженства и
ужаса,  положил свои  руки  на  ее  предплечья,  туда,  где  зернистая кожа,
обтягивавшая мышцы,  была так благодатно свежа,  - она впилась в его губы, и
он ощутил влагу ее поцелуя.


ХОРОВОД МЕРТВЕЦОВ

  Вскоре после рождества умер аристократ-австриец...  Но  до этого все же
пришло рождество, два праздничных дня, а если прибавить сочельник, то и три
Ганс Касторп ждал их с  некоторым страхом и сомнением,  спрашивая себя,  как
они будут здесь отмечаться,  а оказалось - самые обыкновенные дни - с утром,
полднем и  вечером,  с  неважной погодой (слегка таяло),  они  так  же,  как
другие,   начались  и  кончились    только  внешне  слегка  приукрашенные  и
выделенные,  в  течение положенного срока жили они в умах и сердцах людей и,
оставив после себя некоторый след иных,  чем в  будни,  впечатлений,  отошли
сначала в  недавнее,  а  затем и  в далекое прошлое.  На праздники приехал к
гофрату сын,  его  звали Кнут.  Он  жил у  отца в  боковом флигеле   это был
красивый юноша, но и у него уже слишком круто выдавался затылок. Присутствие
молодого  Беренса  тотчас  сказалось:   дамы   стали  вдруг  необыкновенными
хохотуньями,  капризницами и  франтихами,  а  в  их  разговорах беспрестанно
мелькали упоминания о встречах с Кнутом то в саду,  то в лесу, то в курзале.
Впрочем,  к  нему  самому  нагрянули гости:  в  долину  явилась  группа  его
товарищей по университету,  шесть-семь студентов, они поселились в местечке,
но столовались у  гофрата.  Кнут примкнул к ним,  и все они дружным табунком
бродили по  окрестностям.  Ганс  Касторп избегал этих  молодых людей и,  при
случае, вместе с Иоахимом уклонялся от встречи, не чувствуя никакого желания
знакомиться.  Целый мир отделял его,  члена общины живших здесь наверху,  от
этих юношей, которые пели, лазали по горам и размахивали палками: он знать о
них не хотел.  Кроме того,  большинство были,  видимо,  северяне,  среди них
могли оказаться и его земляки,  а Ганс Касторп просто боялся своих земляков,
он  не  раз  представлял  себе  возможность того,  что  в  "Берггофе"  вдруг
объявятся какие-нибудь гамбуржцы -  город этот, по словам Беренса, неизменно
поставляет  санаторию  солидный  контингент  пациентов.  Может  быть,  среди
тяжелобольных или "морибундусов",  которые не показывались, и был кто-нибудь
из  Гамбурга.   Но  выходил  из  своей  комнаты  только  один  коммерсант  с
ввалившимися щеками,  он  две-три  недели обедал за  столом фрау  Ильтис,  и
говорили,  что он  из  Куксхафена.  Глядя на  него,  Ганс Касторп радовался,
во-первых,  тому,  что  здесь так  трудно заводить знакомство с  сидящими за
другими столами,  а во-вторых, - что его родной край так велик и так много в
нем   различных  местностей.   Однако  гамбуржец  был  настолько  ко   всему
равнодушен,  что  Ганс  Касторп перестал бояться возможности появления здесь
наверху его земляков.
  Итак,  сочельник близился,  он  стоял  на  пороге и  на  следующий день
наступил... Правда, было время, когда до него оставалось еще шесть недель, и
Ганс Касторп удивлялся,  как это люди уже говорят о рождестве:  не скоро оно
еще  будет!  Если  подсчитать,  то  до  него  еще  остался срок,  который он
первоначально предполагал прожить  здесь,  плюс  три  недели,  проведенные в
постели. И все-таки ему тогда представлялось, что это уйма времени, особенно
первые три недели,  а вот время,  равное по счету,  -  те же шесть недель, -
теперь казалось ничтожным,  почти ничем, и сидевшие в столовой пациенты были
правы, относясь к нему пренебрежительно. Шесть недель - это даже меньше, чем
в неделе дней   но и этот вопрос бледнел перед другим:  что же такое неделя?
Небольшой кругооборот от понедельника до воскресенья, и потом опять, начиная
с  понедельника?  Достаточно было непрерывно вопрошать о ценности и значении
следующей,  более  мелкой единицы,  чтобы понять,  какой ничтожный результат
дает сумма этих единиц,  простое сложение,  ибо  само это  действие являлось
вместе  с  тем  и  очень  сильным  сокращением,  сжатием,  сведением на  нет
складываемых величин.  Чем  были  сутки,  считая хотя  бы  с  минуты,  когда
садишься обедать,  и  до  нового наступления той  же  минуты спустя двадцать
четыре часа?  Ничем, хотя это были все же двадцать четыре часа. Чем был один
час,  проведенный, скажем, в шезлонге, на прогулке или за столом, - занятия,
которыми исчерпывались возможности провести эту единицу времени?  Опять-таки
ничем.  Но о  сумме слагаемых,  где каждое -  ничто,  едва ли можно говорить
всерьез.  Вопрос еще осложнялся, если дело доходило до крайне малых величин:
ведь те  шестьдесят секунд,  помноженные на семь,  которые проходили,  когда
человек держал во рту градусник,  чтобы продолжить кривую своей температуры,
были,  напротив,  весьма  живучи и  весомы,  они  расширялись прямо-таки  до
маленькой  вечности,   образовывали  в   высшей  степени  прочные  пласты  в
призрачных порханиях большого времени...
  Праздник едва  ли  мог  особенно нарушить распорядок жизни  берггофских
обитателей.  Уже  за  несколько дней  у  правой  поперечной стены  столовой,
неподалеку от  "плохого" русского стола,  была водружена рослая елка,  и  ее
аромат,  иногда пробивавшийся сквозь запахи обильных яств, достигал сидевших
за  семью столами пациентов,  и  тогда иные  задумывались.  Придя ужинать 24
декабря,  все  увидели,  что елка пестро разукрашена:  золотой и  серебряный
дождь,  стеклянные шары,  позолоченные шишки,  маленькие яблочки в сеточках,
всевозможные конфеты,  разноцветные восковые свечи, которые горели весь ужин
и еще после ужина.  По слухам, и в комнатах лежачих больных горели елочки, у
каждого  своя.  За  последние  дни  по  почте  приходило  множество посылок.
Получили посылки из далекой родины на равнине и двоюродные братья - все было
очень аккуратно запаковано,  и  они в своих комнатах разбирали подарки.  Там
оказались  принадлежности  туалета,   выбранные  с   большой  тщательностью,
галстуки,  изящные изделия из  кожи и  никеля,  праздничное печенье,  орехи,
яблоки,  марципаны  кузены растерянно созерцали эти припасы, спрашивая себя,
когда же  они  все это съедят.  Ганс Касторп знал,  что его посылку собирала
Шаллейн и купила подарки лишь после того, как деловито обсудила их с дядями.
К подаркам было приложено письмо от Джемса Тинапеля,  в плотном конверте для
частной корреспонденции,  но написанное на машинке. Дядя, от имени консула и
своего  лично,   слал  поздравления  с  праздником  и  пожелания  скорейшего
выздоровления, причем, руководствуясь чисто практической целесообразностью -
чтобы  не  писать еще  раз  в  виду  предстоящего окончания года,  -  заодно
поздравил его и с наступлением нового   так же,  впрочем,  сделал и сам Ганс
Касторп,  поздравив консула Тинапеля с праздником рождества, когда, еще лежа
в постели, отправил ему рапорт о состоянии своего здоровья.
  Елка в столовой сияла, потрескивала, благоухала и поддерживала в умах и
сердцах присутствующих сознание праздничности этих минут. Все принарядились,
мужчины облеклись в парадные костюмы,  женщины надели драгоценности, которые
для  них,  быть может,  выбирал любящий супруг там,  в  странах на  равнине.
Клавдия  Шоша  тоже  сменила  принятый  в  высокогорных местностях шерстяной
свитер на вечернее платье,  которое было,  однако,  в несколько своеобразном
национальном духе:  светлое,  вышитое,  с  кушаком,  оно  напоминало русскую
народную одежду,  или балканскую,  вернее - это был болгарский стиль, платье
было  осыпано  золотыми  блестками,  широкие  складки  придавали  ее  фигуре
какую-то  непривычную мягкую  полноту,  оно  удивительно гармонировало с  ее
"татарской физиономией",  как выражался Сеттембрини,  особенно с ее глазами,
которые он  называл "волчьи огоньки в  степи".  За  "хорошим" русским столом
было особенно весело:  там хлопнула первая пробка от  шампанского,  но потом
его  пили  почти  за  всеми столами.  За  столом кузенов шампанское заказала
двоюродная бабушка для  своей внучки и  для Маруси,  но  угощала им  и  всех
остальных.  Меню  было  самое  изысканное,  в  заключение подали  ватрушки и
конфеты,  а  после них -  еще кофе с  ликерами   время от времени загоралась
ветка, ее кидались тушить, и начинался отчаянный визг и неумеренная паника.
  Сеттембрини,  одетый как  обычно,  в  конце  праздничного ужина  подсел
ненадолго со  своей неизменной зубочисткой к  столу кузенов,  подразнил фрау
Штер,   потом  завел  разговор  о  сыне  плотника  и  учителе  человечества,
воображаемый день рождения которого сегодня празднуют.  А жил ли он на самом
деле -  неизвестно.  Но  то,  что тогда родилось и  начало свое непрерывное,
победное шествие,  продолжающееся и по сей день,  - это идея ценности каждой
отдельной  души,   а   также  идея  равенства  -   словом,   тогда  родилась
индивидуалистическая демократия.  За  это  он  и  осушил бокал,  который ему
пододвинули.   Фрау   Штер   нашла  его   манеру  говорить  о   таких  вещах
"двусмысленной и бездушной".  Она поднялась, несмотря на протесты, а так как
все и без того уже переходили в гостиные - ее примеру последовали и другие.
  В   этот   вечер   совместное  пребывание  обитателей  санатория   было
осмысленным и оживленным благодаря вручению подарков гофрату,  который зашел
на  полчасика  вместе  с  Кнутом  и  Милендонк.  Церемония эта  состоялась в
гостиной  с  оптическими  аппаратами.  Русские,  выступившие самостоятельно,
поднесли что-то  серебряное -  огромную круглую  тарелку  с  выгравированной
посередине монограммой Беренса -  вещь, явная бесполезность которой сразу же
бросалась в глаза.  На шезлонге,  - дар остальных пациентов, - можно было по
крайней мере лежать,  хотя на  нем не имелось еще ни одеяла,  ни подушки,  а
всего лишь натянутый холст.  Все же у шезлонга было передвижное изголовье, и
Беренс,  чтобы посмотреть, насколько он удобен, тут же улегся на него, зажав
под мышкой ненужную тарелку,  закрыл глаза и  начал храпеть,  как лесопилка,
заявив,  что  он  Фафнир,  охраняющий сокровище{403}.  Все  ликовали.  Очень
смеялась этому представлению и мадам Шоша,  причем глаза ее сузились,  а рот
приоткрылся,  в точности - так по крайней мере казалось Гансу Касторпу - как
у Пшибыслава Хиппе, когда он смеялся.
  Сейчас  же  после  ухода  шефа  все  сели  за  карты.  Русские пациенты
удалились,  по  своему  обычаю,  в  маленькую  гостиную.  Несколько  человек
окружили елку в  столовой,  они смотрели,  как гаснут огарки в металлических
гильзах  подсвечников,  и  лакомились сладостями,  висевшими на  ветвях.  За
столами, уже накрытыми для первого завтрак