а  впервые  пользовался этим  изящным  инструментом,
проданным ему  старшей  сестрой,  и  с  таким  же  нетерпением,  как  тогда,
склонился над ним.  Меркурий здорово взлетел,  он  показывал тридцать семь и
восемь, даже почти девять.
  Ганс  Касторп  сбросил с  себя  одеяла,  вскочил и  быстро  прошелся по
комнате,  к  двери в  коридор и обратно.  Потом,  снова заняв горизонтальное
положение, тихонько окликнул Иоахима и осведомился о его кривой.
  - Я больше не меряю, - ответил Иоахим.
  - А у меня темпы,  -  сказал Ганс Касторп, коверкая слово на манер фрау
Штер  на что Иоахим за своей стеклянной перегородкой ничего не ответил.
  И  позже Иоахим ничего не сказал ни в  этот день,  ни в  следующий,  не
пытался завести разговор о планах и намерениях брата, которые, при краткости
назначенного  к  отъезду  срока,  должны  были  сами  собой  обнаружиться  в
действиях или в  бездействии,  как оно и случилось,  а именно в бездействии.
Видимо,  Ганс  Касторп  придерживался воззрений квиетистов,  считавших,  что
действовать значит  гневить бога,  которому одному  угодно  действовать.  Во
всяком случае,  вся активность Ганса Касторпа в  эти дни свелась к посещению
Беренса,  к  повторной беседе,  о  которой Иоахим был  осведомлен,  а  ход и
результаты которой знал  наперед до  мелочей.  Двоюродный брат  заявил,  что
берет на  себя  смелость более доверять прежним многократным советам гофрата
оставаться здесь до полного излечения, с тем чтобы не было больше надобности
возвращаться,  чем словам,  сказанным сгоряча в  минуту раздражения   ведь у
него  37,8  и  он  не  может считать себя отпущенным rite,  и  если недавнее
заключение гофрата не  следует понимать как  своего рода изгнание,  меру,  к
которой  он,  насколько ему  известно,  не  подавал  повода,  то  по  зрелом
размышлении и  действуя сознательно в противоположность Иоахиму Цимсену,  он
решил еще остаться здесь, пока окончательно не избавится от инфекции. На что
гофрат скорее всего ответил:  "Bo *, вот и прекрасно!" и "Какие же тут могут
быть обиды!"  и "Это самое разумное",  и:  он сразу определил,  что из Ганса
Касторпа получится более талантливый пациент,  чем из того непоседы-вояки. И
так далее и тому подобное.
  ______________
  * Хорошо (франц.).

  Так  примерно,  по  весьма недалеким от  истины предположениям Иоахима,
протекала беседа,  и потому он ничего не сказал,  лишь молча установил,  что
Ганс Касторп со своей стороны не предпринимает никаких шагов к отъезду.  А у
Иоахима хватало и  своих забот!  Где уж ему было в  эти дни думать о  судьбе
остающегося  двоюродного брата.  Не  трудно  себе  представить,  какая  буря
бушевала у  него в  груди.  Быть может,  даже к  лучшему,  что  он  перестал
измерять температуру   разбил градусник,  якобы нечаянно уронив его   в  том
состоянии,  в каком находился Иоахим, то пылая пунцовым румянцем, то бледнея
от  радости и  возбуждения,  его температура способна была хоть кого сбить с
толку. Он больше не мог лежать  весь день шагал он взад и вперед по комнате,
как установил Ганс Касторп, и это в те самые часы, четыре раза в день, когда
весь "Берггоф" замирал в  горизонтальном положении.  Полтора года!  И  вдруг
вниз, на равнину, домой, вдруг на самом деле в полк, пусть даже с частичного
разрешения!  Это  во  всех  отношениях не  малость,  Ганс  Касторп прекрасно
понимал  беспокойно шагавшего  по  комнате  двоюродного брата.  Восемнадцать
месяцев,  круглый год и еще полгода провести здесь наверху, глубоко сжиться,
войти в  колею этого распорядка,  этого нерушимого ритма жизни,  которому он
семижды семьдесят дней всякий час подчинялся,  -  и вдруг отправиться домой,
на  чужбину,  к  непосвященным!  Какие  только  трудности  не  придется  ему
преодолеть,  прежде чем он там акклиматизируется?  Можно ли удивляться, если
волнение Иоахима вызывалось не одной лишь радостью,  но и  страхом,  а может
быть, его гнала из угла в угол этой комнаты боль разлуки с давно привычным и
знакомым? Не говоря уже о Марусе.
  Но радость перевешивала.  От избытка сердца глаголют уста,  и Иоахим не
умолкая  говорил о  себе  самом,  предоставив брата  собственной судьбе.  Он
говорил о том,  каким обновленным и свежим покажется ему мир: и жизнь, и сам
он,  и  время -  каждый день и  каждая минута.  Снова время станет для  него
надежным мерилом,  впереди  длинные полновесные годы  юности.  Он  говорил о
своей матери,  сводной тетке Ганса Касторпа,  у которой были такие же мягкие
черные глаза,  как у  Иоахима,  и  которую он  не  видел за все время своего
пребывания в  горах.  Она тоже с  месяца на месяц,  с полугодия на полугодие
откладывала свою поездку и так и не выбралась к сыну. Говорил с восторженной
улыбкой  о  присяге,  которую  вскоре  принесет,  -  церемония совершалась у
полкового знамени в торжественной обстановке, присягали именно знамени.
  - Неужели?  -  спросил Ганс Касторп. - Это ты серьезно? Палке? Какой-то
тряпке?
  - Да, конечно, а в артиллерии орудию, как символу.
  - Довольно-таки романтический обычай,  -  заметил на это штатский.  - Я
сказал бы даже сентиментально-фанатический, - на что Иоахим гордо и радостно
кивнул головой.
  Он  был  поглощен приготовлениями к  отъезду,  оплатил последний счет в
конторе,  чуть ли  не за три дня до назначенного себе срока начал укладывать
чемоданы.  Уложил  и  летние  и  зимние  вещи,  а  спальный мешок  и  одеяла
верблюжьей шерсти попросил портье зашить в мешковину:  они могут пригодиться
ему  на  маневрах.  Он  уже  делал  прощальные визиты.  Побывал  у  Нафты  и
Сеттембрини -  на  сей раз один,  двоюродный брат не пошел с  ним и  даже не
поинтересовался,  как  Сеттембрини отнесся к  предстоящему отъезду Иоахима и
своему не  предстоящему отъезду,  и  что сказал по  этому поводу:  только ли
"вот,  вот",  или "так, так", или и то и другое, или " overetto", - ему это,
видимо, было совершенно безразлично.
  Но вот наступил канун отъезда,  и  Иоахим в последний раз отдал должное
всему санаторскому ритуалу, каждой трапезе, каждой процедуре лежания, каждой
обязательной прогулке,  простился со старшей сестрой и  врачами.  И  наконец
забрезжило утро  знаменательного дня   глаза  Иоахима лихорадочно блестели и
руки были холодны как лед,  когда он явился к утреннему завтраку: он не спал
всю ночь,  почти не притронулся к еде,  стремительно вскочил со стула,  лишь
только карлица известила его,  что вещи погружены,  и  торопливо простился с
соседями по столу.  Фрау Штер,  желая ему счастливого пути,  прослезилась, -
это  были  легко  льющиеся  несоленые слезы  человека необразованного,  -  и
немедля,  покачивая головой и вращая рукой с растопыренными пальцами,  стала
за  спиной Иоахима делать зловещие знаки,  самым  вульгарным образом выражая
учительнице свои  сомнения  относительно обоснованности подобного отъезда  и
благополучного его  исхода.  Ганс Касторп,  допивавший свою чашку кофе стоя,
чтобы сразу же последовать за Иоахимом, все это видел. Надо было еще раздать
чаевые,   ответить  в   вестибюле  на   официальное  прощальное  приветствие
представителя дирекции.  Как  всегда,  нашлось немало охотников поглядеть на
отъезд:  тут была и  фрау Ильтис со "стерилетом",  и  фрейлейн Леви с  лицом
цвета слоновой кости,  и припадочный Попов с невестой. Они махали платочками
вслед экипажу,  который,  шурша по гравию приторможенным колесом,  спускался
вниз по главной аллее. Иоахиму поднесли розы. Он был в шляпе. Ганс Касторп -
с непокрытой головой.
  Утро  выдалось  великолепное,   первое  солнечное  утро  после  долгого
ненастья.  Шьяхорн,  Зеленые  башни,  купол  Дорфберга удивительно явственно
выступали на глубокой лазури,  и Иоахим не мог оторвать от них взгляда. Даже
обидно, заметил Ганс Касторп, что как раз к его отъезду установилась хорошая
погода.  Будто назло,  куда легче расставаться неприветливым утром.  На  что
Иоахим коротко возразил,  что никакого облегчения ему не требуется, а погода
как раз для маневров,  лучшей и  не пожелаешь для возвращения на равнину.  А
вообще они говорили мало. Все так сложилось для каждого из них и между ними,
что им трудно было разговаривать.  Кроме того, перед ними на козлах, рядом с
кучером, торчал хромой служитель.
  Высоко сидя и подскакивая на жестких подушках кабриолета,  они оставили
позади  водопад и  узкоколейку,  выехали на  неравномерно застроенную улицу,
тянувшуюся вдоль железной дороги, и остановились на замощенной площади перед
помещением станции "Деревня",  мало чем отличавшейся от  сарая.  И  тут Ганс
Касторп с  ужасом все  припомнил.  С  того  дня,  когда  он  приехал сюда  в
надвигавшихся сумерках тринадцать месяцев  назад,  он  ни  разу  не  был  на
станции.
  - Ведь это же я здесь высадился,  -  неизвестно зачем сказал он, на что
Иоахим ответил только:
  - Да-да, вот именно, - и стал рассчитываться с кучером.
  С  обычной  расторопностью хромой  позаботился  обо  всем,  о  билетах,
багаже.  Они стояли друг подле друга на платформе у крохотного поезда, возле
обитого серым сукном купе,  где Иоахим со своим пальто,  портпледом и розами
занял одно место.
  - Ну,  так  валяй,  приноси свою романтическую присягу,  -  сказал Ганс
Касторп.
  И Иоахим ответил:
  - Будет сделано.
  О чем же было говорить еще?  Каждый просил другого кланяться: кланяться
тем,  кто  был внизу,  и  тем,  кто остался наверху.  Потом Ганс Касторп уже
только чертил тростью по асфальту. А когда пассажирам предложили занять свои
места,  он  вздрогнул и  взглянул на Иоахима,  а  тот взглянул на него.  Они
подали  друг  другу  руки.  Ганс  Касторп неопределенно улыбался,  а  взгляд
Иоахима стал серьезным и грустно-умоляющим.
  - Ганс!  - сказал он. Великий боже, что могло быть тягостнее? Он назвал
Ганса Касторпа по  имени!  Не просто сказал ему "ты" или "старина",  как они
это  всю  жизнь  делали,  а  наперекор всякой благовоспитанной сдержанности,
тягостно-экзальтированно назвал его  по  имени!  -  Ганс!  -  сказал он,  со
страхом и  мольбой сжимая руку двоюродному брату,  и  тот заметил,  что у не
спавшего всю ночь,  охваченного дорожной лихорадкой,  взволнованного Иоахима
трясется голова,  как у него самого,  когда он "правил".  - Ганс, - заклинал
он,  -  приезжай поскорее!  -  И  вскочил на подножку.  Дверца захлопнулась,
раздался  свисток,  загремели буфера,  паровозик дернул  и  поезд  тронулся.
Уезжающий махал из окна шляпой, остающийся - рукой. С чувством щемящей тоски
долго стоял он один на платформе.  Потом медленно двинулся в  обратный путь,
той самой дорогой, по которой более года назад вел его Иоахим.


ОТБИТАЯ АТАКА

  Колесо вращалось.  Стрелка времени подвигалась вперед. Кукушкины слезки
и  водосбор  отцвели,   отцвела  и  дикая  гвоздика.  Темно-синие  звездочки
горечавки и бледные ядовитые безвременницы снова показались в сырой траве, а
леса  порыжели.  Осеннее  равноденствие осталось  позади,  близился праздник
поминовения усопших,  а  для  более  искушенных расточителей времени  первое
воскресенье поста, самый короткий день в году и рождество. Но все еще стояли
чудесные осенние дни -  вроде того дня,  когда двоюродные братья осматривали
полотна гофрата.
  После отъезда Иоахима Ганс Касторп уже не  сидел больше за  столом фрау
Штер -  тем самым столом, откуда "отправился в мир иной" доктор Блюменколь и
сидя  за  которым Маруся  заглушала взрывы  беспричинной веселости пахнувшим
апельсинными  духами  платочком.   Там   сидели  теперь  новые,   совершенно
незнакомые  больные.   А   нашему  приятелю,   на  два  с  половиной  месяца
продвинувшемуся в  глубь своего второго года,  дирекция отвела другое место,
за  соседним столом,  стоявшим наискось от старого,  ближе к  левой двери на
балкон,  короче  говоря  за  столом Сеттембрини.  Да,  на  месте,  покинутом
гуманистом,   сидел  теперь  Ганс  Касторп,  опять  в  конце  стола,  против
докторского стула,  приберегаемого за всеми семью столами для тура гофрата и
его фамулуса.
  Там,  вверху  стола,  слева  от  медицинского  председательского места,
восседал на горе подушек горбатый фотограф-любитель из Мексики -  он не знал
ни  одного языка,  кроме испанского,  и  застывшим выражением лица напоминал
глухого.  Рядом с  ним помещалась увядшая старая дева из  Трансильвании,  та
самая,  что  всем и  каждому без  умолку рассказывала,  на  что  однажды уже
жаловался Сеттембрини,  о своем зяте, хотя ни один человек его не знал, да и
знать не хотел.  В  определенные часы дня она появлялась у балюстрады своего
балкончика и,  закинув за голову тросточку с рукояткой из черненого серебра,
которой   пользовалась  также   на   обязательных  прогулках,   вздымала   в
гигиеническом глубоком дыхании плоскую,  как тарелка,  грудь. Место напротив
занимал чех,  которого все  звали господином Венцелем,  потому что настоящей
его  фамилии никто не  в  состоянии был  выговорить.  В  свое время господин
Сеттембрини иной  раз  пытался  одним  духом  выпалить  немыслимое сочетание
согласных,  из которых оно состояло, - разумеется, не всерьез, а лишь затем,
чтобы  забавы  ради  продемонстрировать благородную  неспособность  человека
латинской  культуры  прорваться  сквозь  этот  варварский  частокол  звуков.
Жирный,  как боров, и поразительно прожорливый даже по сравнению со здешними
обитателями, чех тем не менее уже четыре года твердил, что непременно умрет.
По  вечерам,  когда  в  гостиной собиралось общество,  он  иногда бренчал на
перевязанной лентой  мандолине песни  своей  родины  и  рассказывал о  своих
свекловичных полях, где работают одни только красивые девушки. Ближе к Гансу
Касторпу,  по обе стороны стола, сидели господин и госпожа Магнус, у которых
был свой пивоваренный завод в Галле. Атмосфера грусти обволакивала эту пару,
ибо и тот и другой теряли важные для жизни продукты обмена,  господин Магнус
- сахар,  а  фрау  Магнус  -  белок.  Бледная фрау  Магнус  всегда  казалась
подавленной,  словно для нее не существовало и  проблеска надежды   духовным
убожеством веяло от нее, как из затхлого пустого погреба, и, быть может, еще
нагляднее, чем у невежественной Штер, в ней проявлялось то сочетание болезни
и  глупости,  которое так  коробило Ганса Касторпа,  за  что ему уже однажды
пенял Сеттембрини.  Супруг ее был живее и общительнее,  хотя по-прежнему вел
все те же разговоры,  которые когда-то выводили из себя итальянца.  Вдобавок
он легко приходил в  ярость и  часто вступал в  жаркие словесные перепалки с
господином Венцелем из-за  политики или по другой какой-нибудь причине.  Его
возмущали  национальные  претензии  чеха,  к  тому  же  оказавшегося  врагом
спиртных напитков и во всеуслышание морально осуждавшего профессию пивовара,
тогда как тот, весь багровый, с пеной у рта доказывал неоспоримую полезность
напитка,  от которого зависело все его благосостояние.  Прежде Сеттембрини с
присущим ему юмором умел в  таких случаях сгладить острые углы,  но занявший
место итальянца Ганс Касторп был менее ловок,  да  и  не обладал достаточным
авторитетом, чтобы его заменить.
  Лишь с  двумя соседями по  столу Ганса Касторпа связывали более близкие
отношения:  один из  них был сидевший слева от него А.К.Ферге из Петербурга,
благодушный  страдалец,   любивший,   цедя   слова   сквозь  пышную  бахрому
рыжевато-каштановых  усов,  поговорить  о  производстве галош  и  о  далеких
окраинах российской империи, полярном круге и вечной зиме на Нордкапе  с ним
Ганс   Касторп  иногда  даже  отправлялся  на   обязательные  увеселительные
прогулки.  Другой -  он сидел вверху стола, напротив горбатого мексиканца, и
увязывался за  ними  при  всяком удобном случае -  был  плешивый мангеймец с
гнилыми зубами, тот, чей взгляд с мрачным вожделением неотступно следовал за
привлекательной фигурой мадам Шоша   Везаль,  Фердинанд Везаль по  фамилии и
коммерсант по  профессии,  он  с  карнавального вечера  пытался сблизиться с
Гансом Касторпом.
  Он  добивался его дружбы с  упорством и  смирением,  с  подобострастной
преданностью, вызывавшей трепет отвращения в Гансе Касторпе, который понимал
сложную подоплеку этой преданности, но все же считал себя обязанным отвечать
на нее по-человечески.  Зная,  что достаточно слегка нахмурить брови,  чтобы
слабодушный  мангеймец  тотчас  съежился  и  отпрянул,  спокойно  терпел  он
угодливые заискивания Везаля, пользовавшегося любым предлогом услужить ему и
подольститься, терпел, когда тот на обязательных прогулках нес за ним пальто
- он нес его чуть ли не с  благоговением,  перекинув через руку,  -  терпел,
наконец,  и рассуждения мангеймца,  всегда мрачные.  Везаль имел пристрастие
ставить такие, например, вопросы: есть ли смысл объясняться в любви женщине,
которую любишь,  но  которая знать  тебя  не  хочет  -  безнадежное любовное
признание,  словом.  Как господа считают?  Он лично считал, что, несомненно,
имеет,  что оно сулит безграничное счастье. Если даже акт признания вызывает
одну лишь гадливость и таит в себе много унизительного, то он на краткий миг
все  же  устанавливает какую-то  любовную  близость с  предметом вожделения,
понуждает его к интимности, вовлекает в стихию своей страсти, и если на этом
дело кончается,  все  же  вечная утрата часто с  лихвой окупается мгновением
исступленного блаженства,  ибо  всякое  признание означает  насилие,  и  чем
сильнее ты возбуждаешь отвращение,  тем полнее испытываешь блаженство...  Но
тут  Везаль пугался при  виде  омрачавшейся физиономии Ганса Касторпа,  что,
впрочем,  скорее вызывалось присутствием благодушного Ферге,  которому,  как
тот сам не раз подчеркивал,  чужды были разговоры о высоких материях, нежели
моральным осуждением со стороны нашего героя. Это можно заключить хотя бы из
того, что, когда бедняга Везаль однажды вечером, оставшись наедине с молодым
человеком, пристал к нему с жалкими словами, умоляя открыть ради бога ему во
всех  подробностях свои  впечатления и  переживания в  ночь после карнавала,
Ганс Касторп,  которого мы не собираемся представлять ни лучше ни хуже,  чем
он был в действительности, со спокойной сердечностью снизошел к его просьбе,
отнюдь не  сводя эту  разыгравшуюся под  сурдинку сцену,  как может подумать
читатель,  к  чему-то низменно-легкомысленному.  Тем не менее у  нас имеются
основания избавить и  его и  нас от ее изложения,  добавим лишь,  что Везаль
после того с удвоенной преданностью носил за мягкосердечным Гансом Касторпом
его пальто.
  Таковы были новые соседи по столу Ганса Касторпа.  Место справа от него
пустовало:  оно было занято лишь временно,  всего лишь несколько дней, таким
же постояльцем,  каким явился он сюда некогда сам,  приехавшим его навестить
родственником,  гостем с равнины,  можно даже сказать послом оттуда,  короче
говоря дядей Ганса Касторпа - Джемсом Тинапелем.
  Это было необыкновенно и потрясающе,  с ним рядом сидел представитель и
посланец родины,  принесший в складках добротного своего английского костюма
еще  свежий  аромат  былой,  канувшей в  вечность,  старой  жизни,  другого,
лежащего где-то там в  глубине подлунного мира.  Но этого следовало ожидать.
Ганс  Касторп втихомолку давно готовился к  подобному вторжению с  равнины и
даже  заранее  наметил  лицо,   которому  в   самом  деле  и  была  поручена
рекогносцировка -  что,  впрочем,  не  представляло труда,  поскольку  вечно
находившийся в  плавании  Питер  вряд  ли  мог  приниматься в  расчет,  а  о
двоюродном деде доподлинно было известно,  что его и на аркане не затащишь в
эти  края,  опасные для  него своим атмосферическим давлением.  Нет,  только
Джемсу домашние могли поручить разузнать все  о  пропавшем   и  Ганс Касторп
давно уже  его  поджидал.  Но  с  тех  пор  как Иоахим возвратился один и  в
семейном кругу рассказал о здешнем положении вещей, атаки следовало ждать со
дня на день,  с  часу на час,  так что Ганс Касторп нисколько не растерялся,
когда не  далее чем через две недели после отъезда Иоахима портье вручил ему
телеграмму,  в которой, как он и предчувствовал, сообщал