ие тут
развлечения!
  И  это была правда.  Он чувствовал,  что в санатории время его занято и
жизнь полна. И если он питал какие-либо надежды, то и радость их исполнения,
и  горечь разочарования ждали его именно здесь,  а  не на каком-то Шацальпе.
Мучило его отнюдь не то,  что время ползет   напротив, он начинал опасаться,
что  конец его  пребывания в  санатории надвинется слишком быстро.  Уже идет
вторая неделя,  скоро кончатся две  трети того  времени,  которое он  должен
здесь  пробыть,  а  когда  начнется последняя -  пора  уже  будет  думать  о
чемоданах.  Первоначальная освеженность его  чувства времени давно  исчезла,
дни уже летели, невзирая на то, что каждый в отдельности тянулся, полный все
возрождающихся ожиданий, и набухал молчаливыми и затаенными чувствами... Да,
время -  загадочная штука,  и  что оно такое -  понять очень трудно!  Однако
нужно ли уточнять те скрытые переживания, которые в течение дня то угнетали,
то окрыляли Ганса Касторпа?  Их испытал каждый,  это самые обычные ощущения,
со  всей  их  сентиментальной  незатейливостью    и   в   более  разумном  и
обнадеживающем случае,  когда действительно была бы  уместна песенка "О  как
меня волнует", все протекало бы совершенно так же.
  Не может быть,  чтобы мадам Шоша совсем не заметила тех нитей,  которые
протянулись от некоего стола к ее столу,  а Гансу Касторпу непреодолимо и во
что бы то ни стало хотелось, чтобы она заметила как можно больше. Мы говорим
"непреодолимо",  ибо он отдавал себе вполне ясный отчет в том, насколько все
это нелепо.  Но когда с человеком творится то, что начинало твориться с ним,
он жаждет,  чтобы другой узнал о его состоянии, даже если его чувства лишены
основания и смысла. Уж такова человеческая природа.
  И   вот,   после  того  как   мадам  Шоша  случайно,   или   подчиняясь
магнетическому притяжению, во время трапезы раза два-три обернулась и каждый
раз встречалась глазами с Гансом Касторпом,  она в четвертый раз уже нарочно
посмотрела на его стол,  и опять их глаза встретились.  В пятый она, правда,
перехватила его взгляд не  сразу:  молодого человека в  эту минуту как бы не
оказалось на своем посту.  Но он тотчас почувствовал,  что она смотрит,  и с
такой жаркой торопливостью послал ей в  ответ свой взор,  что она с  улыбкой
отвернулась. И эта улыбка вызвала в нем боязливую надежду и восторг. Однако,
если она  считает это  мальчишеством,  она ошибается.  У  него потребность в
более утонченных чувствах.  В шестой раз,  когда он почуял, ощутил, узнал по
интуиции,  что  она  смотрит,  он  сделал вид,  будто  весьма неодобрительно
разглядывает прыщеватую даму, которая подошла к его столу, чтобы поболтать с
двоюродной бабушкой,  и,  сохраняя  железную  выдержку в  течение  двух-трех
минут,  продолжал изучать ее,  пока не убедился, что киргизские глаза за тем
столом уже не устремлены на него,  -  удивительная комедия,  о которой мадам
Шоша не только могла,  но непременно должна была догадаться - пусть душевная
тонкость и  самообладание Ганса Касторпа заставят ее  призадуматься...  Дело
кончилось следующим:  во  время  перерыва между  двумя  кушаньями мадам Шоша
небрежно обернулась и стала рассматривать сидевших в столовой.  Ганс Касторп
был на своем посту,  их взгляды встретились.  И  в то время как они смотрели
друг на друга (больная - насмешливо и будто что-то выискивая, Ганс Касторп -
с взволнованным упорством выдерживая ее взгляд, он даже стиснул зубы) - с ее
колен соскальзывает салфетка и вот-вот упадет на пол.  Вздрогнув, мадам Шоша
пытается удержать ее.  Но  и  он  словно испытывает толчок,  -  ослепленный,
рывком  приподнимается  на  стуле,  хочет  перемахнуть  эти  восемь  метров,
обогнуть стоящий на его пути стол и кинуться на помощь,  как будто,  если он
даст салфетке упасть на пол,  произойдет катастрофа...  И  уже у самого пола
она  успевает вовремя подхватить салфетку.  Однако,  склонившись над полом и
держа салфетку за уголок,  должно быть рассерженная этим нелепым и  вздорным
испугом,  которому она поддалась и  виновником которого,  очевидно,  считает
его,  мадам Шоша еще раз оборачивается и смотрит в его сторону, замечает его
позу, готовность к прыжку, его вздернутые брови и, улыбаясь, отвертывается.
  Ганс Касторп испытал по  этому поводу почти необузданное торжество.  Но
тут же  последовал и  контрудар,  ибо мадам Шоша в  течение двух последующих
дней, то есть во время десяти трапез, совсем не поворачивалась к залу лицом.
И  даже при своем появлении не "представлялась" публике,  как делала обычно.
Это было жестоко. Но так как подобный маневр был явно направлен против него,
он    подтверждал,    что   между   ними   бесспорно   существуют   какие-то
взаимоотношения,  хотя бы  в  отрицательной форме   и  одного этого пока что
достаточно.
  Ганс Касторп убеждался,  что Иоахим был совершенно прав,  когда говорил
ему,  что здесь помимо соседей по столу отнюдь не легко завязать знакомства.
А послеобеденный час,  когда пациенты бывали вместе,  причем этот час иногда
сокращался до  двадцати минут,  мадам Шоша  неизменно проводила в  привычном
обществе,  состоявшем из  господина со  впалой грудью,  курчавой насмешницы,
тишайшего  Блюменколя  и   юноши  с  покатыми  плечами    вся  эта  компания
усаживалась в  глубине маленькой гостиной -  завсегдатаи "хорошего" русского
стола, видимо, считали это своей привилегией. Да и двоюродный брат постоянно
торопил Ганса  Касторпа покинуть общество и  подняться наверх,  чтобы дольше
полежать на воздухе,  как он говорил,  а  может быть,  и по другим причинам,
морально-диетического порядка,  о которых он умалчивал,  хотя Ганс Касторп о
них  догадывался  и   их   уважал.   Мы   позволили  себе  упрекнуть  его  в
необузданности, но, как бы далеко ни заходили его желания, он не стремился к
светскому знакомству с мадам Шоша и вполне понимая, что можно было возразить
очень   многое   против   такого   знакомства.    Неясные   и    напряженные
взаимоотношения,  возникшие между  ним  и  русской  дамой  в  результате его
поведения и  упорных взглядов,  имели отнюдь не светский характер,  они ни к
чему  не  обязывали и  не  могли обязывать.  Правда,  несмотря на  всю  свою
недопустимость с  чисто светской точки зрения,  они все же существовали   но
если мысль о  "Клавдии" вызывала у  Ганса Касторпа сердцебиение,  этого было
еще далеко недостаточно,  и он, внук Ганса-Лоренца Касторпа, не сомневался в
том,  что  у  него с  этой иностранкой,  которая живет без  мужа,  не  носит
обручального  кольца,  разъезжает  по  курортам,  держится  весьма  неважно,
хлопает дверью,  катает хлебные шарики и,  без сомнения,  грызет заусенцы, -
что,  скажем прямо, у него с нею, кроме этих тайных отношений, ничего общего
быть не может,  между их жизнями лежит пропасть и  настоящей строгой критики
эта молодая особа не выдержит.  Ганс Касторп был рассудителен и потому лишен
всякого  личного  высокомерия   но  высокомерие более  общего  и  глубинного
порядка было буквально написано у него на лбу и в несколько сонливых глазах,
и от него веяло чувством такого превосходства, которое он, наблюдая за мадам
Шоша и ее манерами,  не мог, да и не желал отбросить. Как ни странно, но это
чувство превосходства он ощутил особенно живо и,  быть может, впервые, когда
однажды услышал,  как мадам Шоша говорит по-немецки  она стояла в зале после
окончания трапезы,  засунув  обе  руки  в  карманы своего  свитера,  и  Ганс
Касторп,  проходя мимо,  заметил,  что,  обращаясь к другой пациентке, своей
соседке по лежанию, она старается, - это, впрочем, выходило у нее прелестно,
- говорить с ней по-немецки,  на языке, который был Гансу Касторпу родным, и
он вдруг понял это с внезапной, еще никогда не испытанной им гордостью  хотя
в  то же время почувствовал и  некоторое желание пожертвовать этой гордостью
тому восхищению,  какое вызывала в  нем ее  ломаная речь и  манера прелестно
запинаться.
  Одним  словом,  Ганс  Касторп видел  в  своем  тайном влечении к  столь
небрежной представительнице особой общины здесь  наверху просто каникулярный
эпизод,  который перед "трибуналом разума" и  его  собственной благоразумной
совести не мог притязать на признание,  прежде всего потому,  что мадам Шоша
была  в  жару,  обессилена,  подточена  болезнью,  -  обстоятельство,  тесно
связанное  с  сомнительностью ее  существования в  целом  и  игравшее  также
немалую  роль  в  его  опасливой  осторожности...   Нет,  искать  настоящего
знакомства с нею у него и в мыслях не было,  что же касается остального,  то
ведь через полторы недели он будет уже на практике у "Тундера и Вильмса",  и
все  это  оборвется  без  всяких  последствий.  Однако  он  постепенно начал
смотреть на свои душевные движения,  тревоги,  радости и горести,  вызванные
нежным чувством к этой больной,  как на главный смысл и содержание его жизни
здесь и  ставить свое душевное состояние в прямую зависимость от успехов или
неуспехов их  отношений.  Условия  же  лишь  благоприятствовали развитию его
чувства,  ибо  существование обитателей санатория  было  заключено  в  рамки
ограниченного пространства и  строгого распорядка времени,  и  хотя  комната
мадам  Шоша  находилась на  первом этаже (впрочем,  больная обычно лежала на
воздухе,  как Ганс Касторп узнал от  учительницы,  на одной из общих террас,
которая находилась на  крыше,  это и  была как раз та самая терраса,  где на
днях капитан Миклосич выключил свет),  все же они встречались неизбежно,  не
только за всеми пятью трапезами,  но и на каждом шагу.  И то обстоятельство,
что  никакие заботы и  дела не  могли помешать желанным для  него свиданиям,
Ганс  Касторп  находил  просто  замечательным,   хотя  и   в   благоприятных
возможностях и в неизбежности этих встреч было нечто стеснявшее его.
  И  все-таки он пытался слегка подталкивать судьбу,  придумывал то одно,
то  другое,  внося  в  ее  намерения  свои  поправки.  Мадам  Шоша  привыкла
опаздывать к  столу -  начал задерживаться и  он  и  тоже приходить позднее,
чтобы встретиться с  нею по пути в столовую.  Он затягивал одевание,  еще не
был  готов,  когда  за  ним  являлся Иоахим,  и  отправлял двоюродного брата
вперед, уверяя, что сейчас догонит его. Следуя особому инстинкту, он выжидал
определенного мгновения,  а затем решал,  что время настало, спешил в нижний
этаж  и  пользовался не  продолжением той  лестницы,  по  которой только что
спустился,  а другой, в самом конце коридора, неподалеку от слишком знакомой
двери,  а  именно -  от  седьмого номера.  И  на этом пути по коридору между
обеими  лестницами,  так  сказать,  на  каждом шагу  представлялся шанс  для
встречи,  ибо в любую минуту дверь седьмого номера могла открыться, - что не
раз и  бывало,  -  потом она с  грохотом захлопывалась за спиной мадам Шоша,
хотя  сама  она  выходила  бесшумно  и  так  же  бесшумно скользила вниз  по
лестнице...  А  потом  либо  шла  впереди него,  поддерживая рукою  косы  на
затылке,  либо Ганс Касторп осязал спиной ее  взгляд,  причем во всем теле у
него начиналась какая-то  дрожь,  а  по спине бегали мурашки.  Но так как он
хотел порисоваться,  то делал вид, будто и не подозревает о ее присутствии и
живет  своей  жизнью,  полной  энергичной независимости,  засовывал  руки  в
карманы пиджака,  без всякой нужды поводил плечами или громко откашливался и
бил  себя при  этом кулаком в  грудь -  все это только чтобы выказать полную
непринужденность.
  Дважды он зашел в своих хитростях еще дальше.  Уже усевшись за стол, он
вдруг словно спохватился и сказал сердито и растерянно, ощупывая себя обеими
руками:  "Ну вот,  носовой платок забыл.  Теперь тащись опять наверх".  И он
возвращался обратно, чтобы встретиться с "Клавдией" лицом к лицу, а это было
нечто совсем иное,  чем  когда она шла впереди или позади него,  нечто более
опасное и полное более острого очарования. В первый раз, когда он предпринял
этот маневр,  она еще издали смерила его взглядом с  головы до  ног,  притом
весьма  пренебрежительно  и  бесцеремонно,  но,  подойдя  ближе,  равнодушно
отвернулась и прошла мимо,  так что похвастаться ему перед собой было нечем.
Во  второй раз  мадам  Шоша  взглянула на  него  не  только когда  глаза  их
встретились,  она  смотрела все  время,  пока они  шли друг другу навстречу,
смотрела ему  в  лицо упорно и  даже несколько угрюмо,  а  пройдя мимо,  еще
повернула голову, что глубоко потрясло беднягу. Впрочем, жалеть его особенно
не приходится,  ведь он этого хотел и сам все это вызвал.  Однако упомянутый
случай сильно подействовал на него и в минуту встречи,  и впоследствии, ибо,
только когда она прошла мимо него,  понял он,  что именно произошло: никогда
не видел Ганс Касторп мадам Шоша так близко, так ясно, во всех подробностях
он, кажется, разглядел каждый короткий волосок, выбившийся из ее белокурой с
рыжеватым металлическим отливом косы,  просто уложенной на голове,  и  всего
несколько дюймов отделяло его лицо от  ее лица,  со столь необычным,  но уже
издавна знакомым ему складом  этот склад нравился ему больше всего на свете,
чуждый и характерный (ибо только чуждое кажется нам характерным), отмеченный
северной экзотикой и  загадочностью,  он звал погрузиться в  его пропорции и
особенности,  которые так  трудно  было  определить.  Основным в  этом  лице
являлись все же  резко выдававшиеся скулы,  они как бы наступали на необычно
плоско,  необычно  широко  расставленные глаза,  придавая им  едва  уловимую
раскосость, а щекам - легкую впалость, благодаря чему и полные губы казались
чуть вывернутыми.  Но особенно примечательны были глаза -  узкие, с каким-то
пленительным  киргизским  разрезом  (таким   его   находил  Ганс   Касторп),
серовато-голубые или голубовато-серые, цвета далеких гор, глаза, которые при
взгляде в сторону,  -  но не для того, чтобы увидеть что-нибудь, - как будто
томно  затуманивались ночной дымкой   и  эти  глаза  Клавдии беззастенчиво и
несколько угрюмо рассматривали его совсем близко и своим разрезом,  цветом и
выражением жутко и  ошеломляюще напоминали глаза Пшибыслава Хиппе!  Впрочем,
"напоминали" совсем не  то  слово,  -  это были те же глаза   и  той же была
широкая верхняя часть лица,  чуть вдавленный нос,  -  все,  вплоть до яркого
румянца на белой коже,  -  у мадам Шоша, да и у всех обитателей санатория он
отнюдь  не  служил  признаком  здоровья,   ибо  являлся  только  результатом
продолжительного лежания на свежем воздухе  словом, все было такое же, как у
Пшибыслава,  и  тот совершенно так же  глядел на  Ганса Касторпа,  когда они
встречались мимоходом на школьном дворе.
  Ганс Касторп был  потрясен.  Но,  несмотря на  восторг,  вызванный этой
встречей,  в него начал закрадываться страх, ощущение такой же стесненности,
какую вызывала замкнутость в  ограниченном пространстве вместе с  ожидавшими
его  благоприятными возможностями.  И  если  давно  забытый  Пшибыслав снова
встретил его здесь наверху в образе Клавдии Шоша и посмотрел на него теми же
киргизскими  глазами,   это  тоже  было  какой-то   замкнутостью  наедине  с
неизбежным и неотвратимым,  -  неизбежным в жутком и счастливом смысле этого
слова,  оно  было  богато надеждами и  вместе с  тем  от  него  веяло чем-то
пугающим,  даже грозным   и  юный Ганс Касторп почувствовал,  что  ему нужна
помощь,  в  душе у него совершались какие-то смутные инстинктивные движения,
которые  можно  было  бы  назвать поисками ощупью,  вслепую,  потребностью в
помощи   он перебирал в душе ряд лиц, мысль о которых могла бы послужить ему
поддержкой.
  Во-первых,  подле него Иоахим,  добрый, честный Иоахим  в его глазах за
последнее время появилась такая грусть,  и  он порой пожимал плечами с такой
резкой  пренебрежительностью,  каких  раньше  ни  за  что  и  ни  при  каких
обстоятельствах себе не позволил бы, - Иоахим с "Синим Генрихом" в кармане -
этой  посудиной  для  мокроты,   прозвище,  которое  фрау  Штер  с  циничным
упрямством повторяла кстати и  некстати,  причем Ганс Касторп в  душе каждый
раз  содрогался...  Итак,  подле  него  был  честный Иоахим   чтобы поскорее
отдаться вожделенной службе в  армии,  он  терзал и  мучил  гофрата Беренса,
упрашивая поскорее отпустить его вниз,  на "равнину",  как больные с легким,
но явным презрением именовали мир здоровых людей. Стремясь достичь этой цели
и сэкономить время,  с которым здесь обращались столь расточительно,  Иоахим
вносил в исполнение лечебной повинности присущую ему добросовестность  делал
он это, конечно, ради собственного исцеления, но, как иногда подозревал Ганс
Касторп,  отчасти и  ради  самой повинности:  ведь это  была служба не  хуже
всякой другой,  а  долг есть долг.  Итак,  Иоахим,  покидал вечером общество
больных уже  через какие-нибудь четверть часа,  стремясь поскорее улечься на
воздухе,   и  это  было  правильно   его  воинская  дисциплинированность  до
известной степени  помогала и  Гансу  Касторпу,  человеку сугубо  штатскому,
выполнять предписания врачей,  иначе он без смысла и  цели охотно бы посидел
еще  с  остальными,  заглядывая в  маленькую "русскую" гостиную.  Однако  та
настойчивость,  с  какой  Иоахим  стремился  сократить  вечернее  сидение  в
обществе пациентов,  имело еще одну тайную причину,  о  которой Ганс Касторп
отлично догадывался с тех пор,  как стал понимать, почему в известные минуты
лицо Иоахима бледнеет пятнами и  рот как-то особенно жалостно кривится.  Ибо
на  этих сборищах в  маленькой гостиной присутствовала и  Маруся,  хохотунья
Маруся  с  маленьким рубином  на  красивой  руке,  с  апельсинными духами  и
источенной червем болезни высокой грудью   теперь Ганс Касторп понимал,  что
именно  это  обстоятельство и  заставляет Иоахима  бежать  отсюда,  так  как
общество  больных  неудержимо  и  мучительно притягивает его   чувствовал ли
Иоахим,  что он  тоже "заперт" в  тесном пространстве и  даже в  еще большей
степени,  чем он сам,  ибо Маруся с  ее апельсинным платочком,  в довершение
всего,  пять раз в день сидела с ними за тем же столом?  Во всяком случае, у
Иоахима было достаточно своих сердечных забот,  и  едва ли  его  присутствие
могло чем-нибудь помочь Гансу Касторпу в его внутренних трудностях.  Правда,
это  ежедневное бегство Иоахима было очень почтенно,  но  меньше всего могло
оно подействовать на двоюродного брата успокаивающе,  а порой Гансу Касторпу
мерещилось, что в достойном примере, который подавал Иоахим, столь ревностно
выполняя лечебную повинность,  и  в  его  многоопытных советах  есть  что-то
подозрительное.
  Ганс Касторп не пробыл в  "Берггофе" и двух недель,  но у него возникло
такое чувство,  будто он здесь наверху уже давным-давно,  и  распорядок дня,
которому Иоахим следовал с  чисто  служебной точностью,  начал приобретать в
глазах  приезжего  отпечаток какой-то  само  собой  разумеющейся святости  и
нерушимости,  причем жизнь  внизу,  на  равнине,  казалась отсюда странной и
нелепой.  Он уже обрел завидную ловкость в  обращении с двумя одеялами,  при
помощи которых,  лежа  на  воздухе,  придаешь себе вид  аккуратного свертка,
настоящей мумии   еще  немного,  и  он  будет проделывать это с  не  меньшей
уверенностью  и  мастерством,   чем  Иоахим,  и  так  же  по  всем  правилам
захлестывать вокруг себя одеяла   даже странно, что внизу, на равнине, никто
не подозревает об этом искусстве и его правилах.  Да,  это было удивительно
но  вместе с  тем он  дивился и  тому,  что находит это удивительным,  и  та
тревога, которая заставляла его искать совета и поддержки, снова просыпалась
в нем.
  Вспоминал он  и  о  гофрате Беренсе,  о  данном ему  i e  ecu ia совете
вести  тот  же  образ жизни,  что  и  все  пациенты,  и  даже  измерять себе
температуру,  и  о Сеттембрини,  который,  услышав про совет главного врача,
особенно громко и  многозначительно расхохотался,  а потом замурлыкал что-то
из "Волшебной флейты".  Да,  Ганс Касторп попытался обратиться мыслью к этим
двум людям,  желая знать,  успокоит ли это его. Ведь гофрат Б