овлена из крови самого Ганса
Касторпа,   то   при  инъекциях  в   организм  не  будут  вводиться  никакие
болезнетворные вещества,  которых в  нем бы  уже не  содержалось.  В  худшем
случае лечение не принесет пользы,  даст нулевой результат -  но,  поскольку
пациент все  равно должен оставаться здесь,  разве это можно назвать "худшим
случаем"?
  Конечно нет,  упрямиться Касторп не будет.  И он согласился пройти курс
лечения,  хотя считал его  смехотворным и  унизительным.  Эти  прививки себя
самому  себе  казались ему  каким-то  отвратительным и  унылым  извращением,
какой-то кровосмесительной гадостью,  сочетанием себя с  собой,  по существу
бесплодным и безнадежным.  Так по крайней мере рассуждал этот невежественный
ипохондрик   но в том, что касается бесплодности - он в полной мере оказался
прав.  Лечение продолжалось долгие недели.  Порой  казалось,  что  оно  даже
вредит,  это,  конечно,  было неверно,  а порой - что приносит пользу, и это
тоже оказывалось потом неверным.  Результат свелся к нулю,  хотя это не было
констатировано и провозглашено во всеуслышание.  Новое мероприятие кончилось
ничем,  и  Ганс Касторп продолжал раскладывать пасьянсы -  с глазу на глаз с
тем  демоном,  безудержное господство которого предвещало какой-то  страшный
конец.


ИЗБЫТОК БЛАГОЗВУЧИЙ

  Каково же  было то  достижение берггофской администрации,  та  новинка,
которая  помогла  нашему  многолетнему другу  освободиться от  пристрастия к
картам и  бросило его  в  объятия другой,  по  сути  не  менее  своеобразной
страсти?   Захваченные  таинственным  очарованием  ее  предмета,  мы  готовы
приступить к рассказу, мы просто жаждем поведать об этом читателю.
  Вопрос  шел  об  увеличении  числа  развлекательных  аппаратов  большой
гостиной и был рассмотрен и решен в недрах санаторского управления,  которое
неустанно пеклось  о  благе  больных,  причем  мы,  не  считая  себя  вправе
учитывать  расходы   высшего  руководства  этого   бесспорно  заслуживающего
рекомендации лечебного учреждения,  все же вынуждены признать его бесспорную
щедрость.  Значит,  речь  идет  о  какой-нибудь  игрушке вроде  стереоскопа,
калейдоскопа  с   подзорной   трубой   или   кинематографического  барабана?
Разумеется,  -  и все же нет.  Ибо, во-первых, тот аппарат, который пациенты
обнаружили однажды вечером в гостиной,  -  причем одни всплеснули руками над
головой, другие, согнувшись, сложили их на коленях, - аппарат этот отнюдь не
был оптическим,  но акустическим   а во-вторых, по классу, рангу и уровню он
стоял неизмеримо выше этих легковесных аттракционов и  был с ними несравним.
Обитатели  санатория увидели  не  ребячью  и  однообразную игрушку,  которая
надоедала так скоро,  что,  прожив здесь хотя бы три недели,  человек уже не
прикасался к ней:  то был своеобразный рог изобилия,  из которого можно было
черпать и радостные, и скорбные художественные сокровища. То был музыкальный
аппарат. То был граммофон.
  Мы  серьезно обеспокоены,  как  бы  название это не  навело читателя на
мысль  о  чем-то  недостойном и  отсталом,  ибо  с  ним  могут быть  связаны
представления,   вызванные  устаревшей  формой  предстоящего  нам  в  мечтах
подлинного достижения, которое в неустанных попытках подчинить технику музам
должно  в  своем  развитии  достигнуть  благороднейшего  совершенства.  Нет,
друзья!  Это  был  не  тот убогий ящик с  ручкой,  диском и  иглодержателем,
казавшийся как бы  привеском к  бесформенному рупору,  похожему на  трубу из
латуни,   и   некогда  услаждавший  с   ресторанной  стойки  гнусавым  ревом
неприхотливых  посетителей.  Скорее  высокий,  матово-черный  ящик  мореного
дерева,  соединенный шелковым  шнуром  с  электрической розеткой в  стене  и
стоявший на особом столике, своим скромным изяществом уже ничем не напоминал
былой,  допотопный и грубый механизм. Вы поднимали изящно сужающуюся крышку,
которую  внутренняя латунная  подпорка автоматически удерживала в  наклонном
положении   в  плоском углублении лежал обтянутый зеленым сукном вращающийся
диск  с  никелевым  краем  и  никелевым  штифтом,  на  который  вы  надевали
каучуковую пластинку  с  отверстием посредине.  Справа  находился  регулятор
скорости с цифрами,  напоминавший часы, слева рычажок, с помощью которого вы
запускали диск  или  останавливали его.  Слева же  и  сзади имелся изогнутый
никелированный тонарм с  плоским кружком мембраны   он был подвижен,  особые
винтики  на  мембране зажимали и  несли  иглу.  Спереди  были  двустворчатые
дверцы,  которые открывались,  а  за  ними вы  видели конструкцию из черного
дерева, напоминающую жалюзи и состоящую из косых планок. Вот и все.
  - Новинка,  -  заявил  также  вошедший в  комнату гофрат.  -  Последнее
достижение,  дети мои, н-да, первый сорт, лучше не бывает. - Он произнес это
невероятно  комично,  точно  малокультурный  продавец,  расхваливающий  свой
товар.  -  Не  аппарат и  не  машина,  -  продолжал он и  при этом извлек из
стоявшей на  столике пестрой жестяной коробочки иглу  и  вставил ее.  -  Это
музыкальный инструмент,  Страдивариус,  Гварнери,  тут  все решает тончайший
организованный  резонанс   и   колебания  звуковых   волн.   Он   называется
"Полигимния",  как вы можете узнать по надписи на внутренней стороне крышки.
Немецкого производства, знаете ли. Мы делаем такие вещи лучше всех. Верность
музыкальному началу в  современной механизированной форме.  Немецкая душа u
to  date*.  А  вот вам и  литература!  -  закончил он,  указывая на  стенной
шкафчик,  в  котором стояли  рядами толстые альбомы.  -  Я  передаю вам  это
сокровище,  наслаждайтесь сколько угодно,  но  я  оставляю его  под  защитой
публики. Хотите попробуем, пусть прогремит какая-нибудь пластинка.
  ______________
  * На сегодняшний день (англ.).

  Пациенты принялись умолять его об этом, и он извлек из шкафчика одну из
волшебных книг с их безмолвствующим содержанием,  полистал тяжелые страницы,
снабженные картонными карманчиками,  вытащил из такого карманчика с  цветным
названием пластинку и  поставил.  Одним движением он  запустил ее,  помедлил
секунды две, пока она завращалась с нужной скоростью, потом бережно поставил
конец  стального  штифтика  на  край  пластинки.  Послышался легкий,  словно
царапающий шорох.  Тогда он опустил крышку,  и  в то же мгновение в открытую
двустворчатую дверцу,  сквозь щели жалюзи,  нет,  как будто из всего корпуса
этой  музыкальной  шкатулки,  вырвалась  шумная  многоголосица инструментов,
веселая и  настойчивая мелодия,  первые задорные такты  увертюры к  одной из
оперетт Оффенбаха.
  Все замерли и слушали раскрыв рот,  улыбаясь. Рулады деревянных духовых
инструментов звучали так чисто и естественно, что люди ушам своим не верили.
Скрипка,    прелюдировавшая   совсем   одна,    показалась   чем-то    прямо
фантастическим.     Слышны    были    удары    смычка,     тремоло    грифа,
сладостно-скользящие переходы из  одной  позиции  в  другую.  И  наконец она
словно нашла мелодию вальса "Ах,  ее я  потерял".  Оркестр легко поддерживал
своими   гармониями   вкрадчивый  мотив,   победительно  подхваченный  затем
ансамблем  и  повторенный  как  многозвучное tutti{418}.  Конечно,  все  это
звучало не совсем так,  как если бы в комнате играл настоящий оркестр. Самый
звук,  в  общем,  не  был искажен,  но ослаблен,  дан словно в  перспективе
примерно так,  как если бы  -  да  будет мне позволено применить к  акустике
сравнение,   взятое  из   области  зрительных  впечатлений,   -   как  будто
рассматриваешь картину через  перевернутый бинокль и  видишь ее  удаленной и
уменьшенной,  причем ни четкость рисунка, ни блеск красок от этого ничуть не
страдают. Исполнявшееся музыкальное произведение, яркое и живое, представало
перед слушателями со  всем своим остроумием и  изобретательным легкомыслием.
Финал,  весьма  шаловливый,  начавшийся с  комически  нерешительного галопа,
постепенно перешел в откровенный канкан.  Казалось,  ты в театре, и на сцене
размахивают цилиндрами,  подкидывают колени,  задирают юбки   потом  танец с
нелепой торжественностью как будто кончался и все же никак не мог кончиться.
Вращающийся механизм  автоматически щелкнул.  Пластинка была  доиграна.  Все
зааплодировали от души.
  Публика потребовала еще,  и  ее  желание было  исполнено:  из  шкатулки
полился человеческий голос,  мужской,  бархатный и в то же время мощный, это
пел под аккомпанемент оркестра прославленный итальянский баритон -  и тут уж
не могло быть и  речи о  какой-либо приглушенности и отдаленности:  чудесный
голос  звучал  во  всей  полноте своего естественного объема и  убедительной
силы   а если выйти в одну из открытых соседних комнат и не видеть аппарата,
то  создавалось полное впечатление,  будто  в  гостиной стоит сам  артист во
плоти и,  держа в  руках ноты,  поет.  Он исполнял бравурную оперную арию на
родном языке:  "Eh,  il  ar iere. Di qualita, di qualita! Figaro qua, Figaro
la,  Figaro,  Figaro,  Figaro!"*  Слушатели умирали  со  смеху,  слушая  его
фальцетирующее  arla do** и  контрасты этого  мощного голоса  с  языколомной
скороговоркой.  А знатоки могли следить за его удивительной фразировкой и за
техникой дыхания и  восхищаться ими.  Мастер покорять публику,  виртуоз этой
чужеземной   манеры   "da-ca o",   так   тянул   предпоследнюю  ноту   перед
заключительной тоникой,  видимо, устремившись к рампе и воздев руку, что все
невольно разразились долгими криками "браво" еще до того,  как он смолк. Это
было замечательно.
  ______________
  *  Вот он цирюльник.  Дела знаток.  Фигаро здесь,  Фигаро там,  Фигаро,
Фигаро, Фигаро! (итал.).
  ** Речитатив (итал.).

  Но  этим  дело  не  кончилось.  Валторна  с  благородной  сдержанностью
исполнила вариации на тему народной песни.  Сопрано, выводя трели и стаккато
и заливаясь соловьем,  с прелестной свежестью спело арию из "Травиаты".  Дух
скрипача с  мировой славой  под  аккомпанемент рояля,  звучавшего сухо,  как
спинет,  сыграл,  словно за пеленой тумана, один из романсов Рубинштейна. Из
кипевшей  звуками  волшебной шкатулки вырывался колокольный звон,  глиссандо
арф,  звон труб и дробь барабанов.  В заключение были поставлены пластинки с
музыкой для  танцев.  Среди них  оказалось даже несколько образцов новейшего
импортного типа,  во  вкусе  экзотики  портовых  кабачков,  а  также  танго,
призванное превратить венский вальс в  гросфатер.  Две пары,  уже овладевшие
модными "па",  продемонстрировали на ковре свое мастерство. Предупредив, что
каждой иглой можно пользоваться только один раз  и  что  с  пластинками надо
обращаться осторожно,  как с "сырыми яйцами",  Беренс удалился. Ганс Касторп
занялся аппаратом.
  Почему именно он?  Так вышло. Сдержанно и сухо заявил он тем, кто после
ухода гофрата хотел бы забрать в свои руки смену игл и пластинок,  включение
и выключение тока: "Уж предоставьте это мне!" Затем оттеснил их от аппарата,
и они равнодушно уступили,  во-первых,  потому, что он имел такой вид, будто
давно  уж  умеет  обращаться  с  граммофоном,   и  во-вторых,  слишком  мало
интересовались тем,  кто  именно  управляет  источником их  удовольствия,  и
предпочитали, чтобы им доставляли его без всяких хлопот и обязательств, пока
оно не надоест.
  Ганс Касторп вел себя иначе. В то время как гофрат демонстрировал новое
приобретенье,  молодой человек молча стоял в  задних рядах,  он  не смеялся,
шумно не  выражал свое восхищение,  но взволнованно следил за концертом,  по
привычке пощипывая бровь двумя пальцами.  С каким-то беспокойством переходил
он  с  места  на  место  за  спиною публики,  удалялся в  библиотеку,  чтобы
послушать оттуда, потом, заложив руки за спину, с замкнутым лицом становился
рядом с  Беренсом,  не  спуская глаз со  шкатулки и  следя за его несложными
манипуляциями.  Какой-то голос словно говорил ему:  "Стой!  Внимание!  Новая
эра!" -  "И это пришло ко мне!" -  подумал он. Его охватило совершенно ясное
предчувствие новой страсти, очарования нового любовного бремени. Примерно то
же  испытывает юноша с  равнины,  когда с  первого взгляда на девушку в  его
сердце  вонзается зубчатая стрела  Амура.  И  тотчас всеми  действиями Ганса
Касторпа стала  руководить ревность.  Общественная собственность?  Но  вялое
любопытство не  имеет ни права,  ни сил чем-либо владеть.  "Предоставьте это
мне",  -  процедил он  сквозь зубы,  и  они  спокойно согласились.  Они  еще
потанцевали немножко под легкую музыку,  потребовали,  чтобы он поставил еще
пластинку с сольным пеньем, потом оперный дуэт, потом "Баркаролу" из "Сказок
Гофмана"{421},  вещь очень приятную для слуха,  и  когда он захлопнул крышку
шкатулки,  они,  слегка возбужденные,  разошлись,  болтая, чтобы полежать на
воздухе и  предаться покою.  А  он только и  ждал этой минуты.  Они оставили
после  себя  полный  беспорядок -  открытые  коробочки  с  иглами,  альбомы,
разбросанные пластинки.  Они были верны себе.  Он  сделал вид,  будто уходит
вместе с ними,  но на лестнице украдкой покинул их,  возвратился в гостиную,
запер все двери и провел там полночи, забыв обо всем на свете.
  Он ознакомился с новым приобретением, без помех просмотрел сокровищницу
приложенного к нему репертуара,  содержавшегося в тяжелых альбомах.  Их было
двенадцать,  двух размеров,  по двенадцать пластинок в каждом,  на многих из
этих  дисков,  покрытых частой кругообразной нарезкой,  имелась двусторонняя
запись,  не только потому,  что некоторые номера занимали обе стороны,  но и
потому, что на многих пластинках были записаны два различных произведения. И
эти черные диски с таившимися в них прекрасными возможностями, которыми надо
было  овладеть,  вначале казались чем-то  трудно  обозримым,  и  он  в  этом
разнообразии даже терялся.  Правда,  он проиграл свыше двух десятков пьес, и
чтобы  его  не  услышали в  ночной тишине и  никому не  мешать,  пользовался
особыми скользящими иглами, смягчавшими звук  но это была едва восьмая часть
того,   что  манило  и   звало  к  прослушиванию.   На  сегодня  приходилось
ограничиться чтением названий,  и  лишь время от  времени включать волшебную
шкатулку,  чтобы, вложив в нее один из образчиков этой немой графики кругов,
помочь ей воплотиться в звуки.  На первый взгляд, все эти твердые каучуковые
диски отличались только пестрой этикеткой в центре и больше ничем. Они имели
совершенно  одинаковый  вид,  каждый  был  покрыт  концентрическими кругами,
которые,  на некоторых, доходили до самой середины, а на других не доходили
и все же в тонком отпечатке линий таилась самая разнообразная музыка,  плоды
вдохновенного  творчества  во  всех  ее  областях  и   притом  в  изысканном
исполнении.
  Здесь было  несколько увертюр и  отдельных пьес  из  мира  возвышенного
симфонического искусства,  сыгранных знаменитыми оркестрами, под управлением
прославленных дирижеров.  Затем множество песен,  их  пели под аккомпанемент
рояля артисты больших оперных театров -  и не только песни, которые являлись
высокохудожественными созданиями  индивидуальной творческой мысли  отдельных
композиторов,  но  и  скромные  народные песни,  и,  наконец,  произведения,
которые стояли как бы между этими двумя жанрами, ибо, хотя и были созданиями
одухотворенного искусства,  автор переживал их и творил на основе подлинного
благоговейного проникновения в дух и душу народа   мы разумеем, так сказать,
искусственные народные песни,  причем слово "искусственные" ни в  какой мере
не должно умалять их задушевности  одна из них была знакома Гансу Касторпу с
детства,  теперь же  она,  по какой-то своей загадочной многозначительности,
стала особенно близка его сердцу   об этой песне мы скажем в дальнейшем. Что
же  там было еще,  или,  вернее,  чего там только не  было!  Опер -  сколько
угодно.  Интернациональный набор известнейших певцов и певиц, сопровождаемых
деликатно  отступавшим  на   задний  план   оркестром,   посвящал  тщательно
обработанный божественный дар  своих  голосов  исполнению всевозможных арий,
дуэтов, целых ансамблей из совершенно различных областей и эпох музыкального
театра:  тут был и юг,  с особой красотой его порывов, полных благородства и
вместе с  тем беспечности,  и  Германия,  с  присущим ее  национальному духу
лукавством и  демонизмом,  и  французская опера,  с  ее  величественностью и
комедийностью.  И  это  все?  О  нет!  Дальше  следовала серия  произведений
камерной музыки,  квартеты,  трио,  сольные номера для скрипки,  виолончели,
флейты,  и вокальные с сопровождением скрипки или флейты,  клавирные пьесы -
все  это,  не  говоря уже  о  просто увеселительной музыке,  о  куплетах,  о
пластинках с записью по случаю каких-либо торжеств или отдельных выступлений
маленьких оркестров, для которых нужна была более грубая игла.
  Ганс Касторп,  уединившись в  музыкальной комнате,  ознакомился со всем
этим  богатством,  привел  его  в  порядок  и  доверил  небольшую его  часть
инструменту, чтобы тот пробудил ее к жизни и звучанию.
  Он ушел к себе наверх очень взволнованный,  примерно в столь же поздний
час,  как и  после первого пира с  блаженной,  величественно-братской памяти
Питером  Пеперкорном,  и  от  двух  до  семи  неустанно грезил  о  волшебной
шкатулке. Он видел во сне диск, беззвучно вращавшийся вокруг штифта и притом
так  быстро,  что  терялись его  очертания   это  было  не  только  вихревое
вращение,  но и  своеобразное боковое покачивание   казалось,  будто несущий
иглу тонарм,  под  которым пробегал диск,  упруго колеблется и  дышит,  что,
вероятно,  очень  подходило  для  передачи  vi rato{423}  и   ortame to{423}
смычковых инструментов и  человеческих голосов.  Но и во сне,  не меньше чем
наяву,  оставалось непонятным,  почему одно лишь скольжение по  тонкой,  как
волосок,  бороздке над акустически полым пространством и колеблющаяся пленка
мембраны могут  возрождать сложные  и  многообразные сочетания звуковых тел,
заполнявших внутренний слух спящего.
  Утром Ганс Касторп рано пришел в гостиную,  еще до завтрака, и заставил
великолепный баритон спеть  из  шкатулки под  аккомпанемент арфы  "Окину  ль
взором благородных круг",  а сам уселся в кресло и сложил руки. Арфа звучала
совершенно естественно,  со  всем своим своеобразием,  ничуть не искаженно и
неослабленно, ее аккорды лились из шкатулки так же свободно и правдоподобно,
как  и   человеческий  голос,   который  отчетливо  выговаривал  слова,   то
усиливаясь,  то  замирая.  Это было просто поразительно.  Затем Ганс Касторп
поставил дуэт из современной итальянской оперы{423},  и ему показалось,  что
не может быть на свете ничего нежнее,  чем это,  полное скромного и горячего
чувства,  все  нараставшее сближение между  тенором,  пользовавшимся мировой
известностью и  столь щедро представленным в  альбомах,  и  прозрачным,  как
хрусталь,  чарующим небольшим сопрано,  когда тенор произносил слова: "Da mi
il   raccio,  mia  icci a"*,  -  а  она торопливо отвечала ему простодушной,
коротенькой фразой, певучей и сладостной...
  ______________
  * Дай руку мне, моя малютка (итал.).

  Ганс Касторп вздрогнул -  позади него открылась дверь.  Это был гофрат,
заглянувший в  гостиную   в  своем белом медицинском халате,  с торчавшим из
кармана стетоскопом,  он  постоял несколько мгновений на пороге,  держась за
ручку  двери,  затем кивнул исследователю пластинок.  Тот  ответил ему  тоже
кивком через плечо,  после чего синещекое лицо шефа,  с  неровно вздернутыми
усиками,  исчезло и  дверь  задвинулась,  а  Ганс  Касторп вернулся к  своей
незримо поющей парочке.
  В течение всего этого дня,  после обеда,  после ужина,  в гостиной, где
хозяйничал Ганс  Касторп,  сменялась  самая  разнообразная публика,  -  если
считать  его  самого  не  слушателем,   а  тем,  кто  доставляет  слушателям
удовольствие.  А  он  был склонен именно так смотреть на дело,  и  обитатели
санатория поддержали его,  молчаливо признав с  самого  начала  хранителем и
управляющим этим общественным имуществом - должно