и запрыгала.  -  Подать мне горячего чаю!  Как кипяток!  Это мое право перед
богом и  людьми!  Не желаю я такого чаю,  хочу кипяток,  я сейчас же умру на
месте,  если  выпью хоть  глоток вот  этой  дряни...  Проклятая калека...  -
завопил он вдруг, словно сбросив последнюю узду и с восторгом прорвавшись на
простор безграничного исступления. При этом он занес кулаки над Эмеренцией и
в буквальном смысле слова показал ей зубы,  покрытые пеной.  Потом продолжал
колотить кулаками,  топать и  реветь:  "Желаю!",  "Не желаю!"  -  а  в  зале
происходило то,  что  всегда происходит в  таких случаях.  Бушующий школьник
вызвал какое-то звериное судорожное сочувствие.  Одни вскочили и смотрели на
него,  тоже сжимая кулаки,  стиснув зубы и  сверкая глазами.  Другие сидели,
побелев,  опустив взгляд,  охваченные дрожью.  И они все еще дрожали,  когда
школьник уже в  изнеможении сидел перед другой чашкой чая,  не  прикасаясь к
ней.
  Что же это было?
  К берггофскому обществу присоединился некий больной, бывший коммерсант,
лет тридцати   его уже лихорадило,  и  он  уже много лет переходил из одного
лечебного заведения в другое. Этот человек был врагом евреев, антисемитом, и
принципиально и  из спортивного интереса он исповедовал избранные им взгляды
с  каким-то  веселым  исступлением,   это  отрицание  являлось  гордостью  и
содержанием его жизни.  Когда-то  он был коммерсантом,  теперь он уже не был
им,  он был ничем,  но ненавистником евреев остался.  Человек этот был очень
серьезно болен, его то и дело сотрясал хриплый кашель, а иногда он как будто
чихал легкими - один раз, визгливо, отрывисто, зловеще. А все-таки он не был
евреем -  и  в  этом состояла его  единственная гордость.  Он  носил фамилию
Видеман, христианская фамилия, не какая-нибудь нечистая, он выписывал журнал
под названием "Арийский светоч" и вел, например, такого рода разговоры:
  - Приезжаю я  в  санаторий Икс  в  А...,  только собираюсь устроиться в
галерее для лежания -  и кого же я вижу слева от себя на шезлонге? Господина
Гирша!  А  кто справа?  Господин Вольф!  Само собой разумеется,  я сейчас же
уехал... - и так далее.
  "Так тебе и надо!" - с отвращением подумал Ганс Касторп.
  У  Видемана был  уклончивый подстерегающий взгляд.  Возникало буквально
такое  впечатление,  как  будто перед самым его  носом висит его  "пунктик",
Видеман злобно на  него косится и  из-за него ничего не видит.  Владеющая им
навязчивая идея постепенно довела его до  какого-то  зудящего недоверия,  до
маниакальной жажды преследовать, и как только ему казалось, будто подле него
таится или прячется под личиной что-то  нечистое,  он  сейчас же выволакивал
это   на   свет   и   поносил.   Где   только  мог,   он   язвил,   порочил,
злопыхательствовал.   Словом,   единственным  содержанием  его  жизни  стало
клеймить всех тех, кто не обладал его единственным преимуществом.
  Эти внутренние причины,  о которых мы только что говорили,  чрезвычайно
ухудшали его болезнь   и так как он,  конечно,  и здесь сталкивался с живыми
существами, обладавшими тем же недостатком, которого он, Видеман, был лишен,
то в результате дело дошло до отвратительной сцены, при которой Ганс Касторп
присутствовал и которая послужит и в дальнейшем одним из примеров того,  что
мы намерены описать.
  Ибо здесь находился еще один больной -  но разоблачать тут было нечего,
все и  так было ясно.  Он  носил фамилию Зонненшейн,  и  так как трудно было
найти фамилию менее удачную, то особа Зонненшейна с первого же дня стала тем
пунктиком,  который болтался перед  носом Видемана   он  то  и  дело  злобно
покашивался на него и бил по нему рукой,  пожалуй не столько чтобы отогнать,
но чтобы заставить раскачиваться, так как это еще больше раздражало его.
  Зонненшейн,  коммерсант, как и Видеман, тоже был очень серьезно болен и
не в меру самолюбив. По натуре он оказался человеком приветливым, неглупым и
даже склонным пошутить, но Видемана вскоре возненавидел за его колкости и за
его пунктик почти до боли,  и однажды днем все сбежались в холл, ибо Видеман
и  Зонненшейн самым самозабвенным и  зверским образом вцепились друг другу в
волосы.
  Зрелище  это  было  жестокое и  жалкое.  Они  колотили друг  друга  как
мальчишки,  но с  отчаянием взрослых,  которые дошли до драки.  Они царапали
друг другу лицо,  нанося удары,  хватали друг друга за  нос  или  за  горло,
обнявшись,  со  свирепой серьезностью катались по полу,  плевались,  пинали,
толкали,  лупили  друг  друга  и  кипели бешенством.  Сбежавшийся персонал с
трудом разнял врагов,  вцепившихся один в другого зубами и ногтями.  Видеман
плевался слюной и кровью,  его лицо от ярости казалось одуревшим, и волосы в
самом деле стояли дыбом. Ганс Касторп этого еще не видел и не верил, что так
бывает. Но волосы Видемана, жесткие и негнущиеся, продолжали стоять дыбом, в
таком виде он и  бросился прочь,  а  Зонненшейна,  у  которого подбитый глаз
закрылся,  а  на  плеши,  в  кольце кудрявых черных волос зияла кровоточащая
рана,  отвели в контору,  где он упал на стул и,  закрыв лицо руками, горько
расплакался.
  Таковы  были  отношения  между  Видеманом  и  Зонненшейном.   Все,  кто
оказались свидетелями их  драки,  содрогались еще несколько часов спустя.  В
противовес этой печальной истории даже приятно рассказать про подлинное дело
чести,  имевшее место в  тот же  период и  до смешного соответствующее этому
определению благодаря той  торжественной форме,  в  какой оно  велось.  Ганс
Касторп не присутствовал при его отдельных перипетиях,  но знакомился с  его
запутанным и  драматическим развитием  лишь  по  документам,  разъяснениям и
протоколам,  копии которых распространялись не только в санатории "Берггоф",
но  и  по всему кантону,  по всей Швейцарии,  за границей,  даже в  Америке,
причем их направляли для изучения и таким лицам,  относительно которых можно
было с  уверенностью сказать,  что  они не  могут уделить и  не  уделят этой
истории ни капли внимания.
  Дело касалось поляков,  конфликт чести возник в недрах польской группы,
образовавшейся  в  "Берггофе"  совсем  недавно   это  была  целая  небольшая
колония, она занимала все места за "хорошим" русским столом (заметим кстати,
что Ганс Касторп уже не сидел там,  а перекочевал за стол Гермины Клеефельд,
потом за  стол Заломон и  наконец оказался соседом фрейлейн Леви).  Компания
поляков была до  того элегантна и  так по-рыцарски вылощена,  что можно было
только удивляться и  ждать чего угодно.  Группа эта состояла из  супружеской
четы,  некоей  барышни,  дружившей  с  одним  из  мужчин,  остальные -  одни
кавалеры.  Их  звали -  фон  Жутавский,  Чишинский,  фон  Розинский,  Михаил
Лодыговский,  Лео  фон  Азарапетьян  и  ряд  других.  И  вот  в  санаторском
ресторане,  за шампанским, некий Яполь в присутствии двух кавалеров позволил
себе  сказать нечто недопустимое по  адресу супруги господина Жутавского,  а
также приятельницы господина Лодыговского, девицы Крыловой. Это и вызвало те
шаги,  действия  и  формальности,  которые  составили содержание ходивших по
рукам и рассылаемых документов. Ганс Касторп читал:

  "Заявление,
  перевод с польского оригинала:

  27 марта 19... года г-н Станислав фон Жутавский обратился к гг. доктору
Антону Чишинскому и Стефану фон Розинскому с просьбой явиться от его имени к
г-ну  Казимиру Яполю  и  согласно установленному кодексу чести потребовать у
него удовлетворения за клевету и тяжелое оскорбление, нанесенное его супруге
Ядвиге   фон   Жутавской  г-ном   Казимиром  Яполем   в   разговоре  с   гг.
Янушем-Теофилем Ленартом и Лео фон Азарапетьяном.
  Когда г-н  фон Жутавский узнал от третьих лиц о  происходившем в  конце
ноября  вышеупомянутом  разговоре,   г-н  фон  Жутавский  тотчас  предпринял
необходимые шаги, чтобы получить полную уверенность относительно фактической
стороны и сущности нанесенного оскорбления.  Вчера,  27 марта 19... года, со
слов г-на Лео Азарапетьяна, бывшего прямым свидетелем упомянутого разговора,
во   время  которого  были  произнесены  оскорбительные  слова  и   допущены
инсинуации,  установлен  факт  клеветы  и  оскорбления   это  побудило  г-на
Станислава фон  Жутавского безотлагательно обратиться к  нижеподписавшимся и
уполномочить их  потребовать от  г-на Казимира Яполя удовлетворения согласно
кодексу чести.
  Нижеподписавшиеся заявляют следующее:
  1)  На  основании протокола одной из  сторон от  9  апреля 19...  года,
составленного во Львове гг.  Здиславом Жигульским и  Тадеушем Кодыем по делу
г-на Казимира Яполя,  а  также на основании заключения суда чести от 18 июня
19...  г., вынесенного там же, во Львове, по тому же делу, каковые документы
в  полном соответствии друг с  другом устанавливают,  что г-н  Казимир Яполь
вследствие своих неоднократных действий,  противных понятию чести,  не может
считаться джентльменом.
  2) Нижеподписавшиеся делают из вышеизложенного соответствующие выводы в
их полном объеме и  констатируют,  что г-н  Казимир Яполь ни в какой мере не
принадлежит к числу лиц, могущих дать удовлетворение.
  3)  Они  же  считают для себя невозможным вести дело чести против лица,
стоящего вне понятия чести, а также выступать в нем посредниками.
  Ввиду  создавшегося положения нижеподписавшиеся обращают  внимание г-на
Станислава фон Жутавского на  то,  что бесцельно требовать от  г-на Казимира
Яполя удовлетворения, предусмотренного кодексом чести, и советуют обратиться
в суд,  чтобы воспрепятствовать личности,  не способной дать удовлетворение,
каковой является г-н  Яполь,  и впредь наносить оскорбления чести.  (Следует
дата и подписи):
  доктор Антон Чишинский,
  Стефан фон Розинский".

  Ганс Касторп читал дальше:

  "Протокол
  свидетелей инцидента между г-ном Станиславом Жутавским и г-ном Михаилом
Лодыговским,  с  одной стороны,  и  гг.  Казимиром Яполем и  Янушем-Теофилем
Ленартом -  с  другой,  имевшего место в  баре курзала в Д.,  2 апреля 19...
между 7.30 и 7.45 вечера.
  Так  как  г-н   Станислав  фон  Жутавский,   на  основе  заявлений  его
представителей  гг.   доктора   Антона   Чишинского  и   Стефана  Розинского
относительно инцидента с  г-ном  Казимиром Яполем,  28  марта 19...  года по
зрелом размышлении пришел к выводу, что судебное преследование г-на Казимира
Яполя за  "тяжелое оскорбление" его супруги Жутавской Ядвиги и  "клевету" на
нее не даст должного удовлетворения, ибо:
  1)  Существует  обоснованное  подозрение,   что  г-н  Казимир  Яполь  в
соответствующее время не  явится на суд,  и  его дальнейшее преследование по
суду,   ввиду  того  что   он   австрийский  подданный,   будет  не   только
затруднительным, но просто невозможным
  2) Судебное наказание г-на Яполя за оскорбление и  клевету,  с  помощью
которых г-н  Яполь хотел очернить и  опозорить доброе имя и супружество г-на
Станислава фон Жутавского и  его супруги Ядвиги,  не может смыть нанесенного
им оскорбления -
  г-н  Станислав фон Жутавский,  узнав от  третьих лиц,  что г-н  Казимир
Яполь намерен на  следующий же день покинуть здешние места,  избрал,  по его
убеждению,  самый прямой и  соответствующий данным обстоятельствам путь и  2
апреля 19...  года  между 7.30  и  7.45  вечера в  присутствии своей супруги
Ядвиги и  гг.  Михаила Лодыговского и  Игнатия фон Меллина дал г-ну Казимиру
Яполю,  пившему алкогольные напитки в  баре здешнего курзала в обществе г-на
Януша-Теофиля Ленарта и двух незнакомых девиц, несколько пощечин.
  Сейчас же  вслед за  этим пощечину г-ну  Казимиру Яполю дал г-н  Михаил
Лодыговский,  пояснив,  что сделал это за  нанесенное девице Крыловой и  ему
тяжелое оскорбление.
  Затем г-н Михаил Лодыговский немедленно дал пощечину г-ну Янушу-Теофилю
за  причиненную г-ну  и  г-же  Жутавским нестерпимую обиду,  после чего  г-н
Станислав Жутавский,  не  теряя ни минуты,  вторично и  несколько раз подряд
отхлестал по щекам г-на Теофиля Ленарта за то,  что тот очернил и  оклеветал
его супругу, а также девицу Крылову.
  Гг.  Казимир Яполь и  Януш-Теофиль Ленарт вели себя во  время указанных
действий вполне пассивно. (Следует дата и подписи):
  Михаил Лодыговский,
  Игн. фон Меллин".

  Раньше Ганс  Касторп посмеялся бы  над  этим  беглым огнем  официальных
пощечин,  но  сейчас внутренние причины помешали ему.  Узнав  о  безупречном
соблюдении кодекса чести,  с одной стороны,  и о позорной и вялой реакции на
бесчестие,  с  другой,  -  а  это  становилось совершенно  ясным  из  чтения
протоколов,  -  он  был  глубоко  взволнован хоть  и  далекой от  жизни,  но
поразительной  противоположностью  в  поведении  противников.  То  же  самое
испытывали и  остальные.  Повсюду читались материалы об  этом деле чести,  и
люди страстно и  упрямо спорили о  нем.  Несколько отрезвляюще подействовала
контрлистовка Казимира Яполя о  том,  будто бы  фон Жутавскому было известно
совершенно точно, что некогда во Львове несколько пресыщенных фатов объявили
Яполя неспособным давать удовлетворение, и все незамедлительные и энергичные
действия Жутавского - сплошная комедия, так как он знал заранее, что драться
на дуэли ему не придется.  И  в суд Жутавский не подал только потому,  что и
всем и ему было отлично известно,  какой коллекцией рогов его супруга Ядвига
украсила голову супруга,  чему  он,  Яполь,  мог  бы  без  труда представить
неопровержимые доказательства,  да и все поведение девицы Крыловой, в случае
судебного  разбирательства,   не   украсило  бы   ее   чести.   Кроме  того,
подтвердилась только неспособность его, Яполя, дать удовлетворение, а не его
приятеля Ленарта, и фон Жутавский спрятался за первое, лишь бы не подвергать
себя опасности дуэли.  О роли Азарапетьяна во всей этой истории он не желает
говорить.  Что касается столкновения в баре,  то он, Яполь, хоть и склонен к
шуткам и  остер на язык,  но здоровье у  него плохое   друзья Жутавского,  а
также  необычайно  сильный  Жутавский  имели  над   ним  большое  физическое
преимущество,  а обе дамочки, сидевшие с Яполем и Ленартом, - веселые особы,
но  пугливы,  как  куры   поэтому  он,  во  избежание  безобразной  драки  и
публичного скандала,  уговорил Ленарта,  который  намерен  был  обороняться,
сохранять спокойствие и  терпеть во  имя  божье легкие светские похлопывания
господ Жутавского и Лодыговского,  не причинившие никакой боли и воспринятые
ими как дружеская шутка.
  Таковы  были  оправдания Яполя,  который,  конечно,  оказался в  весьма
сомнительном положении. Его поправки могли лишь незначительно нарушить столь
картинный контраст между  честью и  бесчестием,  возникавший из  утверждения
противной  стороны,   тем  более  что  Яполь  не   располагал  той  техникой
распространения соответствующих документов,  как Жутавский и  его партия,  и
смог  отпечатать на  машинке лишь несколько экземпляров своих возражений.  А
выше  приведенные  протоколы,  как  мы  уже  отмечали,  получили  все,  даже
совершенно  посторонние  люди.  Так,  например,  они  оказались  у  Нафты  и
Сеттембрини,  -  Ганс Касторп сам  видел эти  документы у  них в  руках и  с
изумлением заметил, что и его наставники с ожесточенным и странным волнением
изучают их. А он-то ждал от Сеттембрини хотя бы веселой насмешки, на которую
сам,  по  своему душевному состоянию,  не  был способен.  Но  и  на ясный ум
масона,  видимо,  повлияла наблюдаемая Гансом Касторпом всеобщая зараза, она
мешала  ему  рассмеяться и  пробуждала в  нем  интерес к  душевной сенсации,
вызванной этой историей с пощечинами  кроме того, Сеттембрини, как человека,
живо связанного с  действительностью,  угнетало сознание,  что,  несмотря на
временно  наступавшее обманчивое  улучшение  его  здоровья,  ему,  в  общем,
становилось все хуже   он проклинал болезнь,  угрюмо стыдился ее и  презирал
себя, и все же она вынуждала его за последнее время через каждые два-три дня
прибегать к постельному режиму.
  Не  лучше чувствовал себя и  Нафта,  его сосед и  противник.  И  в  его
организме  прогрессировала болезнь,  послужившая физической  причиной,  или,
вернее,  поводом, для того, чтобы его карьера, как члена иезуитского ордена,
столь  преждевременно  оборвалась   даже  в  условиях  горного  разреженного
воздуха,  в  которых он жил,  нельзя было предотвратить развитие недуга.  Он
тоже проводил нередко целые дни в постели, и когда говорил, его надтреснутый
голос все  чаще  срывался,  а  говорил он  при  повышавшейся температуре еще
больше,  становился все многословнее,  резче и  язвительнее.  Но  та  борьба
против болезни и смерти,  которую вел с помощью идей Сеттембрини, и его горе
оттого,  что  презренная природа побеждает,  видимо,  были  чужды  недомерку
Нафте,  и  ухудшение его физического состояния вызывало в  нем не печаль,  а
насмешливую воинственность и неудержимую страсть к спорам, жажду все ставить
под сомнение,  все опровергать и отрицать, сбивая собеседника с толку, а это
непрестанно усиливало и  без  того тяжелую меланхолию итальянца.  Со  дня на
день обострялись их  теоретические схватки.  Конечно,  даже Ганс Касторп мог
судить только о  тех,  которые происходили при нем.  Но он был почти уверен,
что не пропустил ни одной,  ибо его присутствие как педагогического объекта,
казалось, было необходимо для столь важных коллоквиумов. И если он не мог не
огорчать Сеттембрини, считая речи Нафты достойными того, чтобы их послушать,
все  же  он  вынужден был  признать,  что Нафта уже не  знает меры и  подчас
переходит все границы здравого смысла.
  У этого больного не хватало сил или доброй воли подняться над болезнью,
для него весь мир стоял под ее знаком,  он видел все в  ее мрачном свете.  К
глубокому негодованию Сеттембрини,  который охотно выгнал бы  своего,  жадно
внимавшего их  спорам воспитанника из комнаты или заткнул бы ему уши,  Нафта
заявил,  что материя -  слишком плохой материал, чтобы в нем воплощался дух.
Желать этого - чудовищная глупость. Ведь что мы видим в результате? Гримасу!
Что   дало   воплощение  в   жизнь  идей   хваленой  французской  революции?
Капиталистическое буржуазное государство -  хорош подарок!  А  исправить это
надеются тем,  что стараются сделать такую гадость универсальной.  Всемирная
республика?  Вот уж,  можно сказать,  счастье!  Прогресс? Ах, это все тот же
знаменитый больной,  который  то  и  дело  перевертывается с  боку  на  бок,
надеясь,  что от  этого ему станет легче.  Результатом же  является никем не
высказываемое вслух, но тайно живущее во всех желание, чтобы началась война.
И она разразится, эта война, и это хорошо, хотя она повлечет за собой совсем
не то,  о чем мечтают ее зачинщики.  Нафта презирал буржуазное государство с
его гарантиями безопасности.  Он воспользовался случаем и высказался на этот
счет однажды осенью,  когда пациенты гуляли по главной улице местечка  вдруг
начал накрапывать дождь,  и все сразу, точно по команде, подняли над головой
раскрытые  зонты.   Нафта  усмотрел  в   этом   символ  трусости  и   пошлой
изнеженности,  порождаемых цивилизацией.  Такое событие, как гибель парохода
"Титаник",  является, конечно, грозным предостережением, и оно в силу нашего
атавизма нас страшит, но в нем есть что-то подлинно освежающее, заявил он. А
потом  поднимают  крик  о   необходимости  сделать  "пути  сообщения"  более
безопасными.  И вообще,  как только эта самая "безопасность" оказывается под
угрозой,   все  начинают  возмущаться.  Все  это  очень  убого,  и  в  своей
гуманистической  дряблости  отлично  сочетается  с   волчьей  свирепостью  и
низостью, царящих на том экономическом поле битвы, каким является буржуазное
государство.  Война! Он согласен на нее, и всеобщая жажда войны кажется ему,
в сравнении с этим, даже достойной уважения.
  Но  едва Сеттембрини упомянул,  возражая ему,  слово "справедливость" и
рекомендовал этот высокий принцип в  виде предохранительного средства против
внутренних и  внешних политических катастроф,  как Нафта,  который перед тем
утверждал, что дух слишком высок и его земное выражение не может и