опыты  с  самыми различными
точками  зрения.   Placet  ex eriri*,   -  латинское  "с"  он  произнес  как
итальянское,  -  хорошая поговорка.  Вызывает во мне недоумение то,  что ваш
эксперимент направлен именно в  эту  сторону.  Сомневаюсь,  чтобы  тут  была
случайность.  Я, наоборот, боюсь, что в этом сказалась некоторая склонность,
которая   может,    при   вашем   характере,    окрепнуть,    если   ей   не
противодействовать.  Поэтому я обязан внести поправки. Вы заявили, что когда
сочетаются болезнь и глупость -  это самая печальная вещь на свете. С этим я
еще могу согласиться.  И мне умный больной милее чахоточного болвана. Но мой
протест  начинается там,  где  вы  утверждаете,  будто  сочетанье болезни  с
глупостью  является  своего  рода  погрешностью против  стиля,  так  сказать
безвкусицей природы и  дилеммой для человеческого чувства,  как вы  изволили
выразиться.  Если вы  считаете болезнь чем-то  аристократическим и,  как  вы
сказали,  почтенным,  тем,  что с глупостью не вяжется,  - да, это тоже ваше
выражение,  -  так  нет  же!  Болезнь отнюдь  не  аристократична,  отнюдь не
почтенна,  самый этот взгляд есть болезнь или  ведет к  ней.  Может быть,  я
всего успешнее вызову у вас отвращение к такому взгляду,  если скажу, что он
устарел,  он уродлив.  Этот взгляд возник в  придавленные суеверием времена,
когда идея человека была искажена и обесчещена,  во времена,  полные страха,
когда  гармония  и  здоровье  считались чем-то  подозрительным,  порождением
дьявола,  а  немощь гарантировала пропуск в  царство небесное.  Но  разум  и
просвещение изгнали эти тени, омрачившие душу человечества, - правда, еще не
вполне,  еще до сих пор идет борьба,  а имя этой борьбе, сударь мой, - труд,
земной труд во имя земли,  во имя чести и  интересов человечества   и каждый
день  все  больше закаляются в  этой  борьбе те  силы,  которые окончательно
освободят человека и поведут его по пути прогресса и цивилизации,  навстречу
все более яркому, мягкому и чистому свету.
  ______________
  * Производить опыты приятно (лат.).

  "Черт возьми,  -  подумал Ганс Касторп,  ошеломленный и пристыженный, -
вот так хвалебная песнь труду.  Чем я  ее  вызвал?  Впрочем,  все это звучит
довольно суховато.  И  что  он  все твердит о  труде?  Вечно лезет со  своим
трудом, хотя труд здесь почти ни при чем!" И он сказал:
  - Прекрасно,  господин Сеттембрини.  Прямо удивительно,  как вы все это
умеете объяснить... Лучше, пластичнее, мне кажется, и выразить трудно.
  - Возврат к прошлому,  -  снова начал Сеттембрини, приподняв зонтик над
кем-то  проходившим мимо  него,  -  интеллектуальный возврат к  прошлому,  к
воззрениям той мрачной,  жестокой эпохи,  -  поверьте мне, инженер, это тоже
болезнь,  и она вполне изучена,  для нее у науки есть немало терминов -  и в
области эстетики и  психологии,  и  в  области политики,  хотя это  школьные
термины,  они ничего не объясняют,  и вы охотно бы от них уклонились. Но так
как все явления духовной жизни тесно между собой переплетены и одно вытекает
из другого, а черту нельзя дать даже мизинца, не то он захватит всю руку, да
и  всего человека...  и так как,  с другой стороны,  всякий здоровый принцип
может привести только к  здоровым результатам -  все  равно какой бы  вы  ни
взяли за основу,  -  то зарубите себе на носу:  в  болезни отнюдь нет ничего
возвышенного, ничего столь почтенного, чтобы она никак не могла сочетаться с
глупостью   напротив, болезнь скорее - унижение, да, и она очень мучительна,
очень оскорбительна,  она унижает идею человека... Можно в отдельных случаях
относиться к  болезни бережно,  с  сочувствием,  но  уважать ее  как  особую
духовную ценность -  нельзя,  это заблуждение,  - зарубите себе на носу, - и
оно служит началом всех умственных заблуждений.  Та  женщина,  о  которой вы
говорили...  не могу вспомнить ее фамилию... да, фрау Штер, благодарю вас, -
словом,  та  нелепая женщина -  не  тот  случай,  когда  перед  человеческим
чувством,  как вы выразились, встает дилемма. Больна и глупа - ну и с богом,
такая уж у  нее судьба,  тут все просто,  остается только пожалеть и  пожать
плечами.  Дилемма,  сударь мой, вернее трагедия, начинается там, где природа
оказалась настолько жестокой,  что  нарушила  гармонию личности или  заранее
сделала  ее  невозможной,  связав  благородный  и  жизнеутверждающий  дух  с
непригодным для  жизни телом.  Вы  знаете Леопарди{139},  инженер,  или  вы,
лейтенант?  Это несчастный поэт моей страны,  горбатый,  болезненный. Он был
одарен  великой  душой,  но,  постоянно  оскорбляемая убожеством  тела,  она
опустилась в  низины  иронии,  и  жалобы  этой  души  разрывают сердце.  Вот
послушайте!
  И  Сеттембрини начал  декламировать   итальянские слова  словно пели  и
таяли у него на языке   покачивая головой,  он временами закрывал глаза,  не
заботясь о том, что спутники ничего не понимают. Видимо, для него было важно
самому насладиться богатствами своей памяти и своего произношения и раскрыть
их перед слушателями. Наконец он проговорил:
  - Но  вы  же  ничего  не  понимаете,  вы  слышите только  звуки,  а  их
мучительного  смысла   не   улавливаете.   Калеке   Леопарди,   господа,   -
прочувствуйте это до конца,  -  было прежде всего отказано в  женской любви,
поэтому-то он, вероятно, и не мог бороться против увядания своей души. Блеск
славы и добродетели померк для него,  природа показалась ему злой, - впрочем
оно так и есть,  она зла и глупа,  тут я с ним согласен, - и он изверился, -
страшно сказать,  -  изверился в  силах  науки  и  прогресса!  Вот  она  где
трагедия,  инженер!  Вот  где "дилемма для человеческого чувства",  а  не  в
отношении той женщины,  - я не желаю утруждать себя, вспоминая ее фамилию...
И не говорите мне,  пожалуйста,  об "одухотворении",  которое будто бы может
вызвать в человеке болезнь,  - ради бога, не говорите! Душа без тела - нечто
настолько же нечеловеческое и ужасное, как и тело без души, впрочем - первое
редкое исключение, второе - правило. Как правило, тело берет верх над душой,
захватывает  власть,  захватывает  все,  что  есть  жизнь,  и  отвратительно
эмансипируется.  Человек,  ведущий жизнь больного,  -  только тело, в этом и
состоит античеловеческая,  унизительная особенность болезни... В большинстве
случаев такое тело ничем не лучше трупа...
  - Интересно, - вдруг заметил Иоахим, наклоняясь вперед, чтобы взглянуть
на двоюродного брата,  который шел по другую сторону Сеттембрини,  - ты ведь
недавно говорил почти то же самое.
  - Разве?  -  удивился Ганс Касторп. - Да, может быть у меня и возникали
подобные мысли.
  Сеттембрини сделал молча несколько шагов, затем сказал:
  - Тем  лучше,   господа.  Если  так,  тем  лучше.  Я  отнюдь  не  хотел
преподнести вам  какую-то  оригинальную философскую концепцию -  это не  моя
специальность.  Если наш  инженер сам  подметил нечто подобное,  это  только
подтверждает мое предположение, что он дилетантствует в области мысли и, как
это  присуще  одаренной  молодежи,  пока  только  экспериментирует с  самыми
различными воззрениями.  Одаренный молодой человек -  вовсе  не  чистый лист
бумаги, а скорее лист, на котором симпатическими чернилами все уже написано,
хорошее  и  дурное,  и  дело  воспитателя -  энергично развивать хорошее,  а
дурное,  если оно  стремится проступить на  этом листе" навсегда уничтожить,
соответствующим образом влияя на него. Вы делали покупки, господа? - спросил
он уже совсем другим, небрежным тоном.
  - Да, ничего особенного, - отозвался Ганс Касторп, - всего-навсего...
  - Мы  купили одеяла для  моего  двоюродного брата,  -  спокойно пояснил
Иоахим.
  - Чтобы лежать на воздухе...  при таком собачьем холоде... Я ведь тоже,
пока я здесь,  буду следовать режиму, - сказал Ганс Касторп, усмехнувшись, и
опустил глаза.
  - А!  Одеяла,  лежанье на воздухе...  -  проговорил Сеттембрини. - Так,
так,  так!  Ну,  ну,  ну!  И в самом деле:  "Placet ex e d!" - повторил он с
итальянским выговором  и  простился  со  своими  спутниками.  Приветствуемые
хромым портье,  они уже входили в  холл санатория,  и  Сеттембрини свернул в
одну из  гостиных,  чтобы,  как он заявил,  перед завтраком почитать газеты.
Второе лежание он, видимо, решил прогулять.
  - Ну,  знаешь ли,  - начал Ганс Касторп, когда с Иоахимом поднимался на
лифте,  -  это же настоящий педагог.  Он сам недавно признал, что есть в нем
такая жилка.  И с ним нужно быть все время начеку,  скажешь лишнее слово - и
получай длиннейшее наставление.  Но послушать его стоит,  он умеет говорить,
каждое слово у  него точно выскакивает изо  рта,  и  оно какое-то  круглое и
аппетитное...  Когда он ораторствует,  мне всегда представляется, что это не
слова, а свежие булочки.
  Иоахим рассмеялся.
  - Ну,  этого ты лучше ему не говори. По-моему, он будет огорчен, узнав,
что во время его поучений ты вспоминаешь о булках.
  - Разве?  Я далеко не уверен.  У меня все время такое впечатление,  что
для  него  важно не  только наставлять,  или,  может быть,  важно во  вторую
очередь,  а  главное -  говорить,  вот так подбрасывать слова и катить их...
упруго,  точно резиновые мячики... ему даже приятно, когда обращают внимание
и на эту особенность его речи.  Пивовар Магнус,  конечно, глуповат со своими
"возвышенными натурами", однако Сеттембрини следовало бы все-таки объяснить,
что же в литературе основное.  Я не спросил, чтобы не компрометировать себя,
- ведь я  в  этом тоже плохо разбираюсь и  до  сих пор не встречал ни одного
литератора. Если для него дело не в "возвышенных натурах", то в "возвышенных
словах"   по  крайней мере  у  меня  создается такое  впечатление,  когда  я
нахожусь в  его  обществе.  А  какие  он  употребляет выражения!  Ничуть  не
стесняясь, говорит "добродетель"! Ты подумай! За всю свою жизнь я ни разу не
решился вслух произнести это слово,  и  даже в школе,  если в оригинале было
написано  "virtu ",   мы  переводили:  "храбрость".  Поэтому  меня  невольно
покоробило,  должен сознаться. И потом, мне слегка действует на нервы, когда
он начинает бранить и погоду, и Беренса, и фрау Магнус за то, что она теряет
белок, - словом, всех и вся. Он оппозиционер по натуре, я это сразу понял. И
обрушивается  на  всякий  установленный порядок,  а  в  таких  людях  всегда
чувствуется какая-то отверженность, тут ничего не поделаешь.
  - Это ты так воспринимаешь,  -  задумчиво ответил Иоахим.  - А я вижу в
нем что-то гордое, и никакой отверженности  наоборот, он высоко ценит себя и
человека вообще,  и  эта  черта мне  нравится,  в  нем  есть сознание своего
человеческого достоинства.
  - Ты прав,  -  сказал Ганс Касторп.  - Даже какая-то строгость  и очень
часто становится не по себе оттого,  что -  скажем прямо - чувствуешь, будто
бы тебя контролируют,  но вовсе не в отрицательном смысле.  Поверишь, у меня
почему-то такое ощущение,  что он,  например,  возражает против моей покупки
одеял для лежанья,  он этим недоволен, у него есть что сказать на этот счет,
и он порицает меня.
  - Нет, - отозвался Иоахим после краткого раздумья. - Почему бы? Не могу
себе представить.  - Затем, сунув в рот градусник и собрав все свои пожитки,
отправился лежать,  а  Ганс Касторп начал тут же  переодеваться и  приводить
себя в порядок к обеду - ведь до него оставался всего какой-нибудь час.


ЭКСКУРС В ОБЛАСТЬ ПОНЯТИЯ ВРЕМЕНИ

  Когда они после обеда поднялись опять к  себе наверх,  пакет с одеялами
уже  лежал  на  стуле  в   комнате  Ганса  Касторпа,   и  он  в  первый  раз
воспользовался ими   Иоахим, опытный в этом деле, научил его искусству в них
завертываться,  как  здесь  завертывались все,  и  каждый новичок должен был
немедленно этим  искусством овладеть.  Одеяла расстилали одно поверх другого
на  шезлонге,  так  что  в  ногах значительная часть лежала на  полу.  Затем
усаживались в шезлонг и начинали завертываться в то,  которое лежало сверху:
сначала в длину,  до подмышек,  потом,  сидя, наклонялись, ухватив сложенный
вдвое конец с одной стороны и с другой, подгибали его как можно аккуратнее и
затем подвертывали одеяло с  другой стороны,  чтобы оно  лежало ровно и  без
складок. То же проделывали и с нижним одеялом  это было несколько труднее, и
Гансу Касторпу,  как бездарному новичку,  пришлось немало покряхтеть, прежде
чем он,  то нагибаясь,  то выпрямляясь,  научился приемам завертывания. Лишь
немногие  санаторские  ветераны,   заявил  Иоахим,  умеют  тремя  уверенными
движениями захлестывать вокруг  себя  оба  одеяла  сразу,  но  эта  редкая и
завидная ловкость достигается не  только многолетними упражнениями,  для нее
нужно иметь врожденный талант.  Над  последним словом Ганс  Касторп невольно
рассмеялся   у  него  ныла  поясница,  и  он  утомленно откинулся на  спинку
шезлонга,  а  Иоахим,  не сразу поняв,  что же тут смешного,  с  недоумением
посмотрел на него, но потом и сам рассмеялся.
  - Так, - заявил он, когда Ганс Касторп, умучавшись от этой гимнастики и
приняв вид какого-то бесформенного тюка,  наконец улегся и  оперся головой о
мягкий валик, - даже двадцатиградусный мороз тебя теперь не проймет. - Потом
он исчез за стеклянной стенкой, чтобы самому завернуться и лечь.
  Утверждение Иоахима  относительно двадцатиградусного мороза  показалось
Гансу Касторпу сомнительным,  -  ему и  сейчас уже было холодно Он то и дело
вздрагивал от  пробегавшего по  телу озноба,  всматриваясь из-под деревянных
арок балкона в сочащуюся с неба мокреть,  которая,  казалось, в любую минуту
могла перейти в снегопад.  Как странно,  что,  несмотря на сырость, его щеки
все  еще  пылают  сухим  жаром,  как  будто  он  находится в  слишком  жарко
натопленной комнате.  И просто смешно, до чего он устал от возни с одеялами,
- книга  "Ocea    team hi " начинала дрожать в  его  руках,  как  только он
подносил ее к глазам. Правда, уж очень здоровым его тоже не назовешь - общее
малокровие,  как  заявил гофрат Беренс,  поэтому он,  вероятно,  так легко и
зябнет.   Однако   неприятные   ощущения   смягчались   удивительно  удобным
положением,  в  котором он  лежал на  этом  шезлонге   неопределимые,  почти
таинственные особенности этого  кресла  с  первого  же  раза  вызвали в  нем
живейшее удовольствие,  и  теперь он  снова  одобрил его  конструкцию как  в
высшей степени удобную Играла ли здесь роль мягкая обивка, правильный наклон
спинки,  ширина и  высота подлокотников или степень упругости привешенного к
изголовью валика  -  однако  трудно  было  с  большей гуманностью обеспечить
полный отдых покоящемуся телу,  чем  давал этот шезлонг.  Ганс Касторп был в
душе рад,  что ему на два часа обеспечен покой   и эти два часа,  освященные
традиционным распорядком санаторского дня,  казались ему,  хотя он был здесь
наверху всего лишь гостем,  вполне разумной мерой.  Ибо  он  был терпелив от
природы,  мог долго оставаться без всяких занятий, любил, как мы уже видели,
иметь  досуг  и  желал,   чтобы  этот  досуг  не  был  спугнут  лихорадочной
деятельностью, заполнен ею и разрушен.
  В четыре предстоял чай с пирожным и вареньем, затем небольшая прогулка,
опять отдых в  шезлонге,  в  семь ужин,  во  время которого,  так же  как за
другими трапезами, бывало кое-что интересное, заслуживающее внимания, почему
их  и  ждали  с  удовольствием   а  после  ужина  можно  было  посмотреть  в
стереоскоп,   в   калейдоскопическую  зрительную   трубку,   в   барабан   с
кинематографической лентой...  Ганс Касторп уже знал распорядок дня назубок,
хотя,  конечно,  нельзя было утверждать,  что он,  как говорится, "сжился" с
ним.
  В сущности, странная вещь - это "сживание" с новым местом, это, хотя бы
и  нелегкое,  приспосабливание и  привыкание,  на  которое идешь  ради  него
самого,  чтобы,  едва или только что привыкнув,  снова вернуться к  прежнему
состоянию.  Такие временные отклонения включаешь в  основной строй жизни как
интермедию,  для  разнообразия,  для того чтобы "поправиться",  то  есть для
обновляющего  переворота  в  деятельности организма,  ибо  при  однообразном
течении  жизни  организму  грозила  бы  опасность  изнежиться,   обессилеть,
отупеть.  В  чем же причина этого отупения и  вялости,  которые появляются у
человека,  если слишком долго не  нарушается привычное однообразие?  Причина
лежит  не  столько  в  физической  и  умственной усталости  и  изношенности,
возникающих при  выполнении тех  или  иных  требований жизни (ибо  тогда для
восстановления сил  было  бы  достаточно простого отдыха),  причина  кроется
скорее  в  чем-то  душевном,  в  переживании  времени  -  так  как  оно  при
непрерывном однообразии грозит совсем исчезнуть и  настолько связано и слито
с  непосредственным ощущением жизни,  что,  если ослабевает одно,  неизбежно
терпит  мучительный  ущерб  и  другое.   Относительно  скуки,  когда  "время
тянется",  распространено немало  ошибочных представлений.  Принято считать,
что при интересности и  новизне содержания "время бежит",  другими словами -
такое содержание сокращает его,  тогда как однообразие и пустота отяжеляют и
задерживают его ход.  Но это верно далеко не всегда.  Пустота и однообразие,
правда,  могут растянуть мгновение или  час  или внести скуку,  но  большие,
очень  большие массы  времени способны сокращать само  время  и  пролетать с
быстротой,  сводящей его на нет.  Наоборот,  богатое и интересное содержание
может  сократить час  и  день  и  ускорить их,  но  такое содержание придает
течению времени,  взятому в крупных масштабах, широту, вес и значительность,
и годы,  богатые событиями,  проходят гораздо медленнее, чем пустые, бедные,
убогие   их как бы несет ветер,  и они летят.  То, что мы определяем словами
"скука",  "время  тянется",  -  это  скорее  болезненная краткость времени в
результате однообразия   большие периоды времени при непрерывном однообразии
съеживаются до  вызывающих смертный ужас малых размеров:  если один день как
все,  то  и  все  как  один   а  при  полном однообразии самая  долгая жизнь
ощущалась бы как совсем короткая и  пролетала бы незаметно.  Привыкание есть
погружение в  сон или усталость нашего чувства времени,  и если молодые годы
живутся медленно,  то позднее жизнь бежит все проворнее,  все торопливее,  и
это ощущение основывается на привычке. Мы знаем, что необходимость привыкать
к иным,  новым содержаниям жизни является единственным средством,  способным
поддержать наши жизненные силы,  освежить наше восприятие времени,  добиться
омоложения  этого  восприятия,   его  углубления  и  замедления   тем  самым
обновится и  наше  чувство жизни.  Ту  же  цель  преследуют перемены места и
климата,  поездки на взморье,  в этом польза развлечений и новых событий.  В
первые дни  пребывания на  новом  месте у  времени юный,  то  есть  мощный и
широкий,  ход,  и  это  продолжается с  неделю.  Затем,  по  мере  того  как
"сживаешься",  наблюдается некоторое сокращение   тот, кто привязан к жизни,
или,  вернее, хотел бы привязаться к жизни, с ужасом замечает, что дни опять
становятся все  более легкими и  начинают как  бы  "буксовать",  а,  скажем,
последняя неделя из четырех проносится до жути быстро и  незаметно.  Правда,
освежение  чувства   времени  действует  несколько  дольше,   и   когда   мы
возвращаемся к  привычному строю жизни,  оно  снова дает себя почувствовать
первые дни,  проведенные дома хотя бы после путешествия,  воспринимаются как
что-то новое, широко и молодо, но очень недолго: ибо с привычным распорядком
жизни  сживаешься опять быстрее,  чем  с  его  отменой,  и  когда восприятие
времени притупилось - от старости или от слабости жизнеощущения, при котором
оно  никогда и  не  было развито,  -  это  чувство времени опять очень скоро
засыпает,  и уже через сутки вам кажется,  что вы никуда и не уезжали и ваше
путешествие только приснилось вам.
  Мы приводим эти соображения лишь потому, что примерно таковы были мысли
Ганса  Касторпа,  когда  он  несколько дней  спустя сказал двоюродному брату
(взглянув на не