,  на нем был, как обычно,
мягкий отложной воротник,  сандалии и  серые носки,  и все это придавало ему
какую-то основательность и  вместе с тем идеалистичность   но Ганса Касторпа
его  вид все-таки испугал.  Несмотря на  то,  что Кроковский подкреплял свои
утверждения всевозможными примерами и анекдотами, которые черпал из лежавших
перед ним книг и исписанных листков, и даже несколько раз цитировал стихи, -
говорил он главным образом о пугающих формах любви,  странных и мучительных,
о  ее  жутких  уклонах  и  непобедимой  власти  над  человеком.  Среди  всех
естественных влечений,  заявил он, любовь - наиболее неустойчивое и опасное,
в  самой основе своей ведущее к  заблуждениям и гибельной извращенности   да
тут  и  удивляться нечему,  ибо этот мощный импульс вовсе не  прост,  он  по
природе своей  очень  сложен и  многогранен   поэтому,  как  бы  он  ни  был
правомерен в  целом,  все же нельзя не признать,  что в  состав его входят и
противоречия  и  извращения.   Однако,  продолжал  доктор  Кроковский,  люди
справедливо не  хотят,  основываясь на  извращенности отдельных его  сторон,
заключать  об  его  извращенности  в  целом,   поэтому  мы  вынуждены  часть
правомерности целого,  если и  не  всю его правомерность,  распространять на
отдельные извращенные стороны.
  Таковы  требования логики,  и  он  просит  своих  слушателей твердо это
запомнить.  Душевное  сопротивление  и  разнообразные  коррективы,  а  также
инстинкты пристойности и порядка,  -  он чуть было не сказал "буржуазные", -
под сглаживающим и ограничивающим воздействием которых извращенные составные
элементы любви сливаются в закономерное и полезное целое -  явление нередкое
и  весьма  желательное (как  добавил лектор несколько пренебрежительно),  но
врача  и  мыслителя оно  уже  не  касается.  Однако  иногда этот  процесс не
удается,  не хочет и  не может удаться,  и  кто знает,  патетически вопросил
Кроковский,   не   являются  ли   такие   случаи   наиболее  драгоценными  и
свидетельствующими о  душевном благородстве?  В  таких  именно случаях обеим
группам сил -  любовному влечению и враждебным ему импульсам,  среди которых
особенно следует  отметить стыд  и  отвращение,  -  присущи  исключительные,
выходящие  за  пределы  обычной  буржуазно-мещанской  мерки  напряженность и
страстность   и  так  как  борьба эта происходит в  подсознательных глубинах
души,  она  мешает  умиротворению,  успокоению  и  облагорожению  внутренних
порывов, обычно ведущих к гармонии и к прописной любовной жизни. Но каков же
исход борьбы между целомудрием и  любовью,  ибо  речь  идет  именно об  этой
борьбе?  Она  как  будто оканчивается победой целомудрия.  Страх,  приличия,
брезгливость целомудрия, трепетная жажда чистоты - все это подавляет любовь,
держит ее в оковах и во мраке, не допускает до сознания ее бурные требования
и не дает им проявляться,  -  а если и дает, то лишь частично, не во всем их
многообразии и  мощи.  Однако эта  победа целомудрия -  Пиррова победа,  ибо
любовному влечению не заткнешь рот,  оно не поддается насилию,  приглушенная
любовь не умирает, она томится под спудом, во мраке и жаждет достичь своего,
она  разрывает  узы  целомудрия  и  появляется вновь  в  ином,  неузнаваемом
образе...  Но  каков  же  тот  образ,  какова та  маска,  под  которой вновь
появляется изгнанная и подавленная любовь?  Так вопрошал доктор Кроковский и
обводил взглядом ряды слушателей,  словно в самом деле ожидал от них ответа.
Нет,  он  должен теперь ответить и  на  данный вопрос,  раз уже сказал столь
многое.  Никто,  кроме него,  этого не  знает,  но  он-то  знает наверняка и
скажет, по нему видно. Этот человек с пылающими глазами, восковой бледностью
лица и  черной бородой,  да  еще  в  каких-то  монашеских сандалиях и  серых
шерстяных  носках,  казался  воплощением  той  борьбы  между  целомудрием  и
страстью,  о  которой вещал.  По  крайней мере таково было впечатление Ганса
Касторпа,  в  то  время  как  он  вместе со  всеми  напряженно ожидал ответа
относительно того образа, в каком снова появляется изгнанная любовь. Женщины
затаили дыхание. Прокурор Паравант еще раз поспешно дернул себя за ухо, дабы
в  решающую минуту оно  было открыто и  могло воспринимать.  И  тогда доктор
Кроковский изрек:  "В образе болезни! Симптомы болезни - это замаскированная
любовная активность, и всякая болезнь - видоизмененная любовь".
  Наконец-то  слушатели узнали ответ,  хотя не  все были способны оценить
его  по  достоинству.   У   них  вырвался  единодушный  вздох,   и  прокурор
многозначительно кивнул,  в то время как Кроковский продолжал развивать свой
тезис.  Ганс Касторп опустил голову,  чтобы обдумать услышанное и проверить,
понял ли  он.  Но так как он не привык к  столь сложным построениям мысли и,
кроме того,  после неудачной прогулки его умственные силы как-то  сдали,  он
готов был каждую минуту отвлечься и действительно тут же отвлекся,  взглянув
за спину,  которая была перед ним,  и на руку,  которая поднялась к затылку,
прямо у него перед глазами, чтобы поддержать тяжелые косы.
  И  он смутился оттого,  что рука находилась так близко от его глаз и на
нее -  хочешь не  хочешь,  -  а  надо было смотреть,  изучать ее со всеми ее
изъянами и человеческими чертами,  словно через увеличительное стекло.  Нет,
не было ничего аристократического в  этой широковатой руке,  похожей на руку
школьницы,   с  может  быть  даже  не  олень  чистыми  суставами  и  кое-как
подстриженными ногтями,  вокруг которых,  несомненно,  были  заусенцы.  Ганс
Касторп скривил рот, но глаза его оставались прикованными к руке мадам Шоша,
и тогда перед ним мелькнуло какое-то смутное воспоминание о том,  что сказал
доктор  Кроковский  относительно  буржуазных  предрассудков,   которые  люди
противопоставляют любви...  Все же рука в  целом была красивее пальцев,  эта
закинутая за  голову почти нагая рука,  ибо материя на  рукавах была тоньше,
чем на блузке,  - легчайший газ, очертание предплечья проступало сквозь него
особенно воздушно и легко,  и совсем без покрова оно оказалось бы, вероятно,
менее пленительным.  Ганс Касторп даже ощущал,  каким прохладным должно быть
нежное и  полное запястье.  По отношению к  этой руке не могло быть и речи о
мещанском сопротивлении.
  И Ганс Касторп грезил,  устремив взгляд на руку мадам Шоша. Как женщины
одеваются!  Они  показывают какую-то  часть  своего затылка и  своей  груди,
окутывают плечи прозрачным газом!  Они  ведут себя так на  всем земном шаре,
чтобы  пробудить в  нас  страстное желание.  Господи боже  мой,  ведь  жизнь
прекрасна!  Она прекрасна потому,  что женщины одеваются соблазнительно, - и
все  люди  считают,  что  так  и  надо,  это  повсюду  принято  и  настолько
распространено,  что никто об  этом не  думает,  никто не возражает,  каждый
бессознательно мирится с  этим.  А подумать следовало бы,  говорил себе Ганс
Касторп: если хочешь радоваться жизни, то надо понять, что этот обычай может
дать  счастье,  это  просто  сказочный обычай.  Конечно,  женщины  одеваются
сказочно  и  соблазнительно  ради  определенной  цели  и  не  нарушают  этим
приличий, ибо тут вопрос грядущих поколений, продолжения человеческого рода:
все это понятно.  Но как быть,  если женщина больна и  вовсе не пригодна для
материнства?  Что тогда? Имеет ли для нее смысл носить газовые рукава, чтобы
будить в мужчинах любопытство к ее телу -  к ее телу,  внутри которого сидит
болезнь?  Очевидно,  что  это  не  имеет  никакого смысла и  должно было  бы
считаться неприличным и запрещаться.  Ведь интерес мужчины к больной женщине
так же неоправдан,  как...  ну,  скажем,  затаенный интерес Ганса Касторпа к
Пшибыславу Хиппе.  Глупое сравнение,  довольно мучительное воспоминание!  Но
оно  возникло само собой,  без его участия.  Впрочем,  смутные домыслы Ганса
Касторпа на этом прервались, главным образом потому, что его вниманием снова
завладел  доктор  Кроковский,  голос  которого  неожиданно зазвучал  гораздо
громче.  Он стоял за своим столиком, раскинув руки, склонив голову набок, и,
несмотря на сюртук, чуть ли не напоминал распятого Иисуса Христа!
  Оказалось,  что  в  конце  доклада  доктор  Кроковский  стал  энергично
пропагандировать расчленение души  и,  раскрыв объятия,  звал  всех прийти к
нему.  Придите  ко  мне,  говорил  он  другими  словами,  все  страждущие  и
обремененные!  И,  видимо, был глубоко убежден в том, что все без исключения
страждут и обременены.  Он говорил о скрытых страданиях, о тоске и стыде, об
освобождающей  силе  психоанализа    пел   хвалы  просветлению  подсознания,
утверждал,  что  болезнь снова  превращается в  аффект,  когда  он  осознан,
призывал к  доверию,  сулил выздоровление.  Затем опустил руки,  выпрямился,
собрал листки,  которыми пользовался для  своей  лекции,  и,  точно учитель,
зажав их под мышкой, удалился с высоко поднятой головой через галерею.
  Все  встали,  отодвинули стулья и  начали медленно двигаться к  тому же
выходу,  через  который доктор Кроковский покинул зал.  Казалось,  будто они
теснятся следом за  ним концентрическими кругами,  со всех сторон влекутся к
нему  нерешительно и  смущенно,  но  в  безвольном единодушии,  точно крысы,
подманенные  крысоловом.  Ганс  Касторп  остановился  среди  этого  людского
потока,  ухватившись за спинку стула.  "Я ведь здесь только гость, - подумал
он.  -  Я здоров и,  слава богу,  вообще иду не в счет, а к следующей лекции
меня уже здесь не будет".
  Он следил за мадам Шоша,  -  она шла словно крадучись,  выставив вперед
голову.  Интересно,  позволяет ли она тоже себя расчленять... При этой мысли
сердце у  него заколотилось.  Он не заметил,  что Иоахим пробирается к  нему
между стульями, и нервно вздрогнул, когда двоюродный брат с ним заговорил.
  - А ты явился в последнюю минуту? Далеко ходил? Хорошо было?
  - О,  очень приятно,  -  отозвался Ганс Касторп. - Да, довольно далеко.
Но,  должен  признаться,  путешествие  мое  подействовало  на  меня  не  так
благотворно,  как я ожидал.  Или я поторопился с этой прогулкой, или они мне
вообще не на пользу. Впредь я от них воздержусь.
  Иоахим спросил,  понравилась ли ему лекция, но Ганс Касторп не ответил.
Словно по молчаливому соглашению, они и потом не обмолвились о ней ни единым
словом.


СОМНЕНИЯ И РАССУЖДЕНИЯ

  Итак,  во  вторник исполнилась неделя  пребывания нашего  героя  "здесь
наверху"   поэтому,  возвратившись с  утренней прогулки,  он нашел у  себя в
комнате первый счет за неделю,  аккуратно составленный коммерческий документ
в зеленой обложке, с грифом санатория (где весьма заманчиво и живописно было
изображено здание "Берггофа"),  а  под  ним  слева была  напечатана колонкой
выборка из проспекта,  в  которой в разрядку было упомянуто и о "психическом
лечении новейшими методами".  В каллиграфически выведенном расчете значилось
точно 180 франков  за уход и лечение - 12  за комнату по 8 франков в день  в
графе "Вступительный взнос" -  20 франков,  в  графе "Дезинфекция комнаты" -
10,  потом небольшая сумма за  белье,  за  пиво и  вино,  выпитые за  первым
ужином, таким образом, получалась круглая сумма.
  Проверяя расчет с  Иоахимом,  Ганс Касторп не нашел никаких поводов для
возражений.
  - Правда,  медицинской помощью я не пользуюсь, - сказал он, - но это уж
мое дело   она включена в стоимость пансиона,  и я не могу требовать,  чтобы
они ее вычли  да и как это сделать? На дезинфекции они, конечно, наживаются,
никогда не поверю, чтобы, выкуривая американку, они истратили Н2СО на десять
франков.  Но, в общем, должен признать, все это обходится скорее дешево, чем
дорого, особенно при том, что они за эти деньги дают пациентам.
  Итак,  перед вторым завтраком двоюродные братья отправились в  контору,
чтобы заплатить по счету.
  Контора помещалась в  нижнем  этаже.  Они  прошли  вестибюль,  миновали
гардеробную,  кухню,  служебные помещения и,  свернув в коридор, легко нашли
ее, тем более что на двери висела фарфоровая табличка с надписью. И тут Ганс
Касторп  не  без  интереса  заглянул в  коммерческий центр  управления таким
предприятием,   как  санаторий  "Берггоф".   Это  была  настоящая  маленькая
канцелярия:  стучала машинистка,  трое служащих сутулились над бумагами, а в
соседней комнате,  у отдельного застекленного стола,  сидело,  видимо, более
важное лицо,  не то управляющий, не то директор, он только поглядывал сквозь
монокль холодно-деловитым и испытующим взглядом на клиентов. Пока с молодыми
людьми  рассчитывались  у  окошечка  кассы,   давали  сдачу,  инкассировали,
выписывали квитанции,  они  молчали  и  держались  строго  и  скромно,  даже
подобострастно,  как и подобает молодым немцам,  которые привыкли переносить
свое уважение к  чиновнику и канцелярии на каждую служебную комнату и каждую
конторскую чернильницу   однако выйдя оттуда,  по дороге в столовую,  да и в
течение всего дня  они  то  и  дело  возвращались к  порядкам в  Берггофском
санатории,  причем Иоахим в  качестве давнего и  многоопытного его обитателя
должен был отвечать на вопросы двоюродного брата.
  Как  выяснилось,  гофрат  Беренс не  был  ни  владельцем,  ни  хозяином
санатория -  хотя и  могло сложиться такое впечатление.  Над  ним и  за  ним
стояли незримые силы -  наблюдательный совет,  акционерное общество,  и лишь
контора  являлась  выражением  их  деятельности.  Принадлежать к  ним  было,
видимо,  весьма неплохо, ибо, по авторитетному утверждению Иоахима, несмотря
на  высокие  оклады  врачей  и  самые  либеральные принципы  хозяйствования,
общество каждый год  выдавало своим членам весьма солидные дивиденды.  Таким
образом,  гофрат не  был  самостоятельным человеком,  а  всего лишь агентом,
чиновником,  представителем этих высших сил,  -  правда, первым и верховным,
душою дела, он оказывал решающее влияние на всю его организацию, не исключая
управления,  хотя как главный врач, конечно, стоял над коммерческой стороной
предприятия.  Говорили, что он родом из северо-западной Германии и уже много
лет  назад  занял место главного врача,  занял против воли  и  вопреки своим
жизненным планам:  сюда  наверх его  привела болезнь жены,  чьи  останки уже
давно  покоились  на  сельском  кладбище,  которое  живописно раскинулось по
правому склону над деревней Давос,  ближе к  выходу из долины.  Жена Беренса
была прелестная женщина,  но  болезненного вида,  с  запавшими глазами -  по
крайней мере  судя  по  фотографиям,  расставленным повсюду в  его  казенной
квартире,  а  также  по  написанным маслом портретам,  висевшим на  стенах и
сделанным его  собственной рукой художника-любителя.  Она  подарила ему двух
детей - сына и дочь, - а затем ее легкое, охваченное жаром тело было поднято
в  эту местность,  и за несколько месяцев его силы окончательно истощились и
иссякли.  Рассказывают,  что у Беренса,  который ее обожал и был сражен этим
ударом,  даже  появились странности:  временами на  него  находили  приступы
задумчивости,  идя по улице, он начинал хихикать, жестикулировать и говорить
с самим собой, привлекая внимание прохожих. После смерти жены он не вернулся
туда,  где жил раньше,  а остался в Давосе, - вероятно, еще и потому, что не
хотел   разлучаться  с   ее   могилой    однако   решающей  оказалась  менее
сентиментальная причина:  он сам сильно сдал и, как специалист, находил, что
его  место здесь.  Поэтому-то  он  и  поселился окончательно в  этих местах,
присоединившись к  тем врачам,  которые являются для пациентов,  находящихся
под их наблюдением,  как бы товарищами по несчастью,  ибо одни врачи, будучи
здоровы,   борются  с   болезнью  как   бы   с   независимых  позиций  своей
незатронутости, другие сами отмечены ею  это особый, однако далеко не редкий
случай,   имеющий  и  свои  преимущества,   и  свои  трудности.  Разумеется,
товарищество врача и больного надо приветствовать,  и недаром говорится, что
только больной может быть наставником и  целителем больного.  Но способен ли
по-настоящему,  духовно управлять какой-либо силой тот, кто принадлежит к ее
рабам?  Может ли  освободиться тот,  кто  сам  находится в  подчинении?  Для
обычного  человеческого  восприятия  больной  врач   остается  парадоксом  и
загадочным явлением. Быть может, знание данной болезни изнутри, в результате
личного опыта не столько обогащает,  сколько затуманивает и сбивает с толку?
Такой  врач  не  способен смотреть болезни в  глаза ясным взором противника,
решительно стать на чью-либо сторону -  он связан   поэтому следует спросить
со  всей необходимой осторожностью,  может ли  тот,  кто принадлежит к  миру
больных,  быть заинтересован в исцелении или хотя бы оберегании других в том
же смысле, как и человек здоровый?..
  Этими сомнениями и домыслами Ганс Касторп и поделился с Иоахимом, когда
они болтали о санатории "Берггоф" и его медицинском руководителе.  Но Иоахим
возразил,  что совершенно неизвестно,  продолжает ли гофрат Беренс и  теперь
быть  пациентом,  -  вероятно,  он  уже  выздоровел совсем.  Начал он  здесь
практиковать давным-давно,  некоторое время  работал самостоятельно и  очень
быстро создал себе имя  как чуткий диагност и  специалист по  пневмотораксу.
Потом его завербовал "Берггоф",  учреждение,  с  которым он связан уже почти
целое десятилетие...  Вон там,  в конце северо-западного флигеля,  находится
его  квартира (доктор  Кроковский тоже  живет  неподалеку)   старшая сестра,
происходящая из  старинного  рода,  о  которой  столь  насмешливо  отзывался
Сеттембрини,  -  Ганс Касторп видел ее  до сих пор только мельком,  -  ведет
несложное хозяйство вдовца.  А  вообще -  гофрат одинок,  его  сын  учится в
германских университетах,  дочь  уже  замужем за  адвокатом,  они  живут  во
французской Швейцарии.  Иногда  молодой  Беренс  приезжает на  каникулы   за
время,  что  Иоахим здесь,  он  был  один  раз:  и  санаторские дамы  ужасно
разволновались,  температуры подскочили, в галереях для лежания пошли всякие
споры  и   ссоры,   на  приеме  у   Кроковского  число  больных  значительно
увеличилось.
  Ассистенту отвели для приема особую комнату   эта комната,  так же  как
большой кабинет для обследования,  лаборатория, операционная и рентгеновский
кабинет,  помещалась  в  хорошо  освещенном подвальном этаже  санатория.  Мы
называем его подвальным,  так как благодаря каменной лестнице,  которая вела
туда с  первого этажа,  действительно казалось,  что спускаешься в  какой-то
подвал,  однако это была чистейшая иллюзия.  Во-первых,  потому,  что первый
этаж был  поднят довольно высоко,  во-вторых,  все  здание стояло на  крутом
склоне горы, и так называемые "подвальные" помещения выходили окнами в сад и
на долину,  -  обстоятельство,  в силу которого лестница теряла свой смысл и
назначение.  Ибо, когда вы вступали на нее, вам чудилось, что вы спускаетесь
ниже уровня земли, а внизу вы оказывались опять на ее уровне или только чуть
ниже,  что  очень  рассмешило Ганса  Касторпа,  когда он  однажды под  вечер
сопровождал двоюродного брата к массажисту, который должен был его взвесить,
и  им  пришлось  спуститься вниз.  В  этой  "зоне"  санатория  царили  чисто
клинические  свет  и  чистота   все  было  белое  и  в  белом,  белым  лаком
поблескивали  двери,  среди  них  и  та,  которая  вела  в  кабинет  доктора
Кроковского   на  двери  кнопкой была  прикреплена визитная карточка ученого
мужа,  и  чтобы попасть сюда из  коридора,  надо было спуститься еще на  две
ступеньки,  так что открывавшаяся за нею комната чем-то напоминала кладовую.
Она находилась справа от  лестницы,  эта дверь,  в  конце коридора,  и  Ганс
Касторп особенно внимательно поглядывал на нее, прогуливаясь мимо кабинета в
ожидании Иоахима.  Вдруг кто-то вышел из нее,  это была дама, она только что
приехала,  и ее фамилии он еще не знал, маленькая, изящная, с завитой челкой
и золотыми серьгами.  Поднимаясь по ступенькам, она низко наклонилась, одной
рукой подобрала юбку,  а  другой маленькой рукою в  кольцах поднесла к губам