ен. Бегущая неподвижность времени - вот
временная  стихия  Холгера,   и,   конечно,   ему   полагалось  отделываться
парадоксами, ведь он, вероятно, уже разучился пользоваться земными словами и
точными мерами.  Так что же  еще присутствующие хотели бы  спросить у  него?
Леви призналась,  что ей интересно знать,  как выглядит Холгер, или, вернее,
когда-то  выглядел.  Он  был  красивым юношей?  Пусть сама спросит,  повелел
господин Альбин,  считавший такой  вопрос  ниже  своего достоинства.  И  она
спросила, обращаясь к духу на "ты", были ли у Холгера белокурые локоны.
  - Красивые темные,  темные кудри, - ответствовал бокал, причем даже два
раза набрал слово "темные". Присутствующие развеселились. Дамы стали открыто
выказывать свою влюбленность. Они посылали в угол потолка воздушные поцелуи.
Доктор  Тин-фу,   хихикая,  заметил,  что  мистер  Холгер,  вероятно,  очень
тщеславен.
  Но тут бокал точно взбесился!  Он в исступлении бессмысленно забегал по
столу,  злобно закачался,  опрокинулся и скатился на колени к Штерихе,  а та
уставилась на него,  побелев от ужаса и  растопырив руки.  С извинениями его
бережно водворили на место. А китайца разбранили. Как он мог допустить такую
дерзость!  А  теперь вот  что из  этого вышло!  А  вдруг разгневанный Холгер
убежит и больше не скажет ни слова?  Бокал стали всячески уговаривать. Может
быть,  он  хочет что-нибудь сочинить?  Ведь он  же был поэтом,  когда еще не
парил и  не  действовал в  бегущей неподвижности времени.  Ах,  как  они все
мечтают услышать его стихи! Это доставило бы им такую радость!
  И что же -  добрый бокал стукнул "да".  И в том, как он стукнул, было в
самом деле какое-то примиряющее добродушие. Потом дух Холгера начал сочинять
стихи и сочинял обстоятельно,  не спеша и не задумываясь, - это тянулось бог
знает  как  долго,   казалось,   его  никогда  уже  не  удастся  остановить!
Удивительные это  были  стихи,  которые он  оглашал точно  чревовещатель,  а
присутствующие восхищенно повторяли за ним -  некая магическая импровизация,
расплывчатая,  как морская даль, и в стихотворении больше всего говорилось о
море:  морская сырая дымка клубится вдоль берега узкого, в просторных бухтах
острова  с  крутыми  откосами дюн.  Смотрите,  как  даль  морская,  зеленая,
безграничная,  теряется,  в  вечности тая,  а меж полосами тумана,  в сиянии
багровом и  млечном,  вечернее солнце медлит с летнего неба уйти.  Но чьи же
уста расскажут,  как волн серебристый трепет перешел в перламутровый отблеск
- в  несказанные бледные блики опаловых переливов,  и  как море,  покрывшись
мглою,  уподобилось лунному  камню...  Ах!  вот  волшебство родилось  и  вот
незаметно исчезло.  Море заснуло.  Но  все  же  следы заката еще  кое-где не
погасли. До поздней ночи не будет тьмы. Призрачный полусвет стоит в сосновом
лесу на  дюнах,  и  бледный песок белеет как снег.  Разве это не зимний лес?
Хрустнув ветвями,  молчанье его нарушит лишь тяжким взмахом крыльев сова. О,
будь нам убежищем в поздний час. Как мягки иглы под ногой, как величава ночь
и как тепла!  И медленно вздыхает море, там, глубоко внизу, протяжно бормоча
во сне. Тебе хочется его снова увидеть? Так пойдем же к откосам дюн, похожим
на ледники,  поднимись по мягкому,  покорному песку - прохладной струйкой он
потечет к тебе в башмаки.  Крут заросший кустами склон над камнями берега, и
все еще чуть светлеют на грани тающей дали остатки дня.  Сядь же тут наверху
на песок!  Как он смертельно свеж,  рассыпчат,  мягок и шелковист. Зажатый в
твоей руке,  он льется словно тонкий бесцветный луч, и вот уже рядом с тобой
вырос крошечный холмик.  Узнаешь ли ты это струенье?  Так же беззвучно бежит
песок  сквозь  узкое  горло  песочных часов  -  строгий  и  хрупкий  прибор,
украшающий келью отшельника. Раскрыта книга, череп на столе, а на подставке,
в легкой раме,  двойной пузырь из дутого стекла, в нем гореть песка, он взят
у вечности,  и он течет, как и ее пугающее тайной святое существо, когда его
вперед торопит время...
  Так  дух Холгера в  своих "лирических" импровизациях,  следуя странному
полету мыслей,  перешел от родного моря к келье отшельника, к измерителю его
созерцаний,  и  еще ко многому человеческому и  божественному,  что вызывало
беспредельное изумление присутствующих,  когда они ловили слова духа и  едва
успевали  вставлять  восклицания  одобрения  и  восторга,   так  быстро  тот
импровизировал,  - точно зигзагами, - все вперед от одного образа к другому
поэт никак не мог остановить поток своего творчества,  -  казалось, конца не
будет этому стихотворению,  в нем говорилось о материнской скорби и о первом
поцелуе  влюбленных,  о  терновом венце  страданий и  о  господней отеческой
доброте и строгости, оно углублялось в деятельность живых созданий, терялось
в  далях веков и  стран и  в звездных просторах неба,  однажды поэт упомянул
даже о халдеях и знаках Зодиака и,  наверное, продолжал бы творить всю ночь,
но вызвавшие его заклинатели в  конце концов все же сняли пальцы с бокала и,
выразив Холгеру свою  глубочайшую благодарность,  заявили,  что  на  сегодня
достаточно   однако все это было невыразимо прекрасно и бесконечно жаль, что
никто не записывал,  поэтому сочиненные Холгером стихи,  конечно, забудутся,
даже и  сейчас уже начали ускользать из памяти,  ибо они неустойчивы,  как и
всякое сновидение. В следующий раз участники безусловно позаботятся о записи
и  посмотрят,   как  будет  выглядеть  записанное,   черное  по  белому,   в
определенной последовательности и  связи   теперь же,  до  того  как  Холгер
вернется к покою своей бегущей неподвижности,  будет лучше и очень любезно с
его стороны, если он ответит на кое-какие вопросы конкретного характера - мы
не  предрешаем какие,  не  будет ли  он  так  добр  и  не  выскажет ли  свое
принципиальное согласие?
  - Да,  -  последовал ответ.  И тут все несколько растерялись - о чем же
спросить его?  Совсем как  в  сказке,  когда фея или колдун разрешают задать
вопрос и боишься упустить самое важнее.  В отношении жизни и будущего многое
казалось очень  интересным и  важным,  поэтому выбор вопроса налагал большую
ответственность.  Однако никто не решался,  и Ганс Касторп,  касаясь пальцем
правой руки  бокала и  подперев щеку  кулаком левой,  сказал,  что  хотел бы
узнать,  сколько же времени он в  целом пробудет здесь,  вместо трех недель,
намеченных вначале.
  Ладно,  поскольку ничего  лучшего  пока  не  придумали,  пусть  дух  из
сокровищницы своих познаний почерпнет ответ хотя бы на такой вопрос. Немного
помедлив,  бокал сдвинулся с места. Он ответил что-то странное, как будто не
имевшее к  вопросу никакого отношения,  и  даже невразумительное.  Он набрал
сначала слово "иди",  потом "поперек" - что уж было ни с чем не сообразно, и
еще что-то относительно комнаты Ганса Касторпа, так что весь этот лаконичный
ответ  сводился к  тому,  чтобы  вопрошающий прошел  свою  комнату  поперек.
Поперек?  Поперек номера 34?  Что это значит?  Когда все сидели, совещаясь и
покачивая головой, вдруг в дверь словно ударили тяжелым кулаком.
  Все оцепенели.  Что это?  Их накрыли?  Не стоит ли там за дверью доктор
Кроковский,  намереваясь прекратить запрещенный сеанс?  Больные с  виноватым
видом ожидали появления обманутого ими  врача.  Но  тут  раздался еще  удар,
словно опять изо всех сил стукнули кулаком - на этот раз прямо по столу, как
будто желали показать,  что и в первый раз удар был нанесен не снаружи,  а в
самой комнате.
  Очевидно, это недостойная шутка господина Альбина! Но он клятвенно стал
отрицать, да все и без этого были почти уверены, что никто из присутствующих
не  причастен к  удару.  Значит,  виновник  Холгер?  Сидевшие  вокруг  стола
посмотрели на Элли. Ее неподвижность и безмолвие всех поразили. Руки девушки
повисли,  и  она как будто держалась за край стола только кончиками пальцев.
Откинувшись на  спинку стула,  сидела она,  склонив голову на плечо,  подняв
брови,  сжав губки и слегка опустив углы чуть улыбавшегося маленького рта  в
этой едва заметной улыбке было что-то затаенное и вместе с тем простодушное,
а по-детски голубые,  словно незрячие глаза были устремлены куда-то вверх, в
угол комнаты. Ее окликнули, но она не отозвалась, ее сознание отсутствовало.
В то же мгновение лампочка на ночном столике погасла.
  Погасла?  Фрау Штер,  уже не  в  силах сдерживаться,  завопила не своим
голосом,  она ведь слышала,  как щелкнул выключатель. Свет не сам потух, его
выключила рука,  которую,  мягко выражаясь,  пришлось назвать "чужой".  Рука
Холгера?  Но до сих пор он был так кроток, корректен, так поэтичен  а теперь
позволил себе озорство и  злые проделки?  Кто  мог  ручаться,  что эта рука,
колотившая кулаком  в  дверь  и  по  столу  и  погасившая свет,  не  схватит
кого-нибудь за  горло?  Одни  требовали спичек,  другие -  карманный фонарь.
Отчаянно взвизгнула Леви и  заявила,  что ее  дернули за челку.  Фрау Штер в
страхе не постыдилась вслух молить бога:
  - Господи,  смилуйся хоть еще раз над нами! - Она кричала и ныла, прося
о   милости  взамен  справедливого  наказания  за   то,   что  они  искушали
преисподнюю. Доктора Тин-фу наконец осенила здравая мысль включить плафон, и
через  мгновение комнату залил  яркий свет.  Тогда присутствующие убедились,
что лампочка на  ночном столике действительно погасла не  случайно,  но была
выключена,   и   что   достаточно  человеческой  руке   повторить  движение,
совершенное втайне, и лампочка загорится. Что касается Ганса Касторпа, то он
сам  оказался объектом одного поразившего его  беззвучного явления,  которое
можно было  принять за  особую благосклонность действовавших в  этой комнате
примитивных таинственностей.  На  его  коленях вдруг оказался некий предмет,
тот  самый "сувенир",  который некогда так испугал его дядю,  когда тот взял
его с комода племянника: это был стеклянный диапозитив, "внутренний" портрет
Клавдии Шоша, и уж, конечно, не он, Ганс Касторп, доставил его сюда.
  Он сунул его в карман,  не привлекая внимание остальных.  Все хлопотали
вокруг Элли Бранд,  которая сидела все в  той же  позе с  каким-то неуместно
кокетливым выражением лица  и  все  так  же  смотрела перед  собой невидящим
взором.  Господин Альбин  подул  на  нее  и,  подражая доктору  Кроковскому,
взмахнул рукой снизу вверх перед ее личиком   тогда она ожила и,  неизвестно
почему,  всплакнула.  Ее погладили,  утешили,  поцеловали в  лоб и отправили
спать.  Леви  заявила,  что  готова просидеть ночь  у  фрау  Штер,  ибо  эта
некультурная особа была в  полном ужасе и  уверяла,  что подумать не может о
том, чтобы лечь в постель. Ганс Касторп спрятал полученный предмет в боковой
карман  и  выразил готовность вместе  с  остальными мужчинами завершить этот
необычный  вечер  в  комнате  господина Альбина  за  бутылкой  коньяка,  ибо
находил,  что все пережитые им сегодня происшествия,  хоть и не влияют ни на
ум,  ни  на сердце,  но оказывают определенное воздействие на нервы желудка,
даже  после того  как  все  кончилось,  подобно тому как  страдающий морской
болезнью,  уже  находясь на  суше,  еще  долгие  часы  ощущает  тошнотворное
покачивание.
  Его  любопытство было  пока удовлетворено   стихи Холгера в  ту  минуту
показались  ему  не  такими  уж  плохими    но,  как  и  следовало  ожидать,
внутренняя,  безнадежная беспомощность и  банальность всего  стихотворения в
целом были настолько явны и  очевидны,  что он  решил пока удовольствоваться
теми  немногими вспышками адского пламени,  которые обожгли его.  Когда Ганс
Касторп рассказал Сеттембрини о  пережитом и  о  своем  намерении в  сеансах
больше не участвовать, тот, разумеется, изо всех сил постарался укрепить его
в этом намерении. "Только этого не хватало! - воскликнул итальянец. - Позор!
Позор!" - и решительно заявил, что маленькая Элли - бессовестная обманщица.
  Его воспитанник не сказал ни да,  ни нет. Что такое реальность, заметил
он,  пожав плечами,  вполне точно и недвусмысленно еще не выяснено,  поэтому
нельзя определить и  что  такое обман.  Может быть,  разделяющая их  граница
неустойчива.  Может быть, между ними есть переходы, и в природе, не ведающей
ни терминов, ни ценностей, существуют различные степени реальности, и они не
поддаются такому  определению,  в  котором  моральный момент  должен  играть
весьма существенную роль.  А как относится господин Сеттембрини к выражениям
"иллюзия",  "отвод глаз"?  Они знаменуют сочетание сновидений и  реальности,
быть может менее чуждое природе,  чем нашему грубому дневному мышлению! Ведь
тайна жизни в буквальном смысле слова бездонна, поэтому не удивительно, если
оттуда,  при  случае,  на  поверхность всплывают разные формы "отвода глаз",
которые...  и  так далее,  продолжал наш герой в  своей обычной скептической
манере, притом готовый любезно соглашаться решительно со всем.
  Сеттембрини  задал  ему  основательную головомойку  и  добился  от  его
совести какой-то,  хотя бы  временной,  стойкости и  чего-то  вроде обещания
больше никогда в таких мерзостях не участвовать.
  - Уважайте в  себе человека,  инженер!  -  потребовал он.  -  Доверяйте
только ясному человеческому мышлению и бегите от всяких вывихов нашего мозга
и засасывающего духовного болота!  Отвод глаз?  Тайны жизни? Caro mio!* Если
моральное мужество разлагается,  пускаясь в  определения и  разделения таких
вещей,  как реальность и обман,  тогда конец всему - жизни вообще, суждению,
ценностям,   активному  совершенствованию,   тогда   начинается  порожденный
скепсисом гнусный процесс морального распада.  Человек -  мера всех вещей, -
добавил он. - Его право составлять себе суждение о добре и зле, реальности и
обмане -  неотъемлемо,  и горе тому, кто осмелится поколебать его веру в это
творческое право!  Лучше будет,  если ему повесят на  шею жернов и  утопят в
глубоком колодце.
  ______________
  * Дорогой мой! (итал.).

  Ганс Касторп кивнул,  соглашаясь, и действительно держался первое время
в стороне от этих экспериментов.  До него дошли слухи, что доктор Кроковский
устраивает в  своем психоаналитическом подземелье сеансы с  Эллен Бранд и на
них допускаются только избранные.  Но  он  равнодушно отказался от участия в
них,  хотя, конечно, узнавал кое-что об успешности опытов и от участников, и
от самого доктора Кроковского.  Бурное и  внезапное обнаружение таинственных
сил,  как-то:  удары по столу и в стену,  выключение лампочки и многие более
значительные явления,  происходившие в  комнате Клеефельд,  после  того  как
коллега  Кроковский по  всем  правилам искусства подвергал гипнозу маленькую
Элли  и  она  впадала  в  состояние  транса,  -  систематически и  тщательно
проверялось,  и  делалось все,  чтобы  обеспечить подлинность этих  явлений.
Выяснилось,  что  музыкальное сопровождение облегчает такого  рода  занятия,
поэтому в  вечера сеансов граммофон менял свою обычную стоянку и его забирал
себе магический кружок. Но так как чех Венцель, ведавший им в таких случаях,
был  человеком музыкальным и,  конечно,  не  стал  бы  портить  аппарат  или
обращаться с  ним небрежно,  то Ганс Касторп мог со спокойной душой доверить
ему драгоценную шкатулку.  Отобрав из  фонда ряд пластинок,  он составил для
нужд  кружка  целый  альбом,  куда  входила только  легкая  музыка -  танцы,
небольшие  увертюры  и   прочая  чепуха,   которая  вполне  отвечала  своему
назначению, ибо Элли отнюдь не требовала более возвышенной музыки.
  И  вот,  как рассказывали Гансу Касторпу,  под эти звуки носовой платок
совершенно самостоятельно,  или,  вернее,  следуя  движениям скрытого в  его
складках когтя,  поднимался с  полу,  докторская корзина  для  бумаг  плавно
взлетала к  потолку,  маятник часов "сам собой" то останавливался,  то снова
начинал раскачиваться,  "кто-то" брал со стола звонок и  звонил,  -  словом,
происходило  еще   много  подобных  пустяков.   Ученый  руководитель  был  в
счастливом  положении,   ибо  мог  обозначать  все  эти  явления  греческими
терминами,  обладавшими вполне научной благопристойностью. В своих лекциях и
частных беседах он  называл эти  явления "телекинетическими",  или  случаями
действия на  расстоянии,  и  относил их  к  числу  феноменов,  которые наука
назвала "материализацией",  -  на  них-то,  в  его  опытах с  Элли,  и  были
устремлены все его мысли и чувства.
  Говоря   его   языком,   тут   имела   место   биопсихическая  проекция
подсознательных  комплексов  на   объективный  мир,   происходили  процессы,
источником  которых  следует  считать  особую  конституцию  медиума  и   его
сомнамбулическое состояние   их  можно  рассматривать как  объективированные
сновидения,  поскольку в  них  проявляются идеопластические силы  природы  и
присущая мысли способность притягивать к  себе материю,  запечатлевая в  ней
некую  эфемерную  реальность.  Эта  материя  "истекала" из  тела  медиума  и
мимоходом принимала формы его  биологически-живых конечностей,  хватательных
органов,   рук,   они-то  и   выполняли  те  ошеломляющие  мелкие  действия,
свидетелями  которых   были   участники   сеансов   в   лаборатории  доктора
Кроковского.  При известных условиях они становились видимы и осязаемы.  Эти
конечности и  их  формы  можно  было  сохранить в  парафине и  гипсе.  Но  в
дальнейшем дело этим не ограничивалось.  Головы, индивидуальные человеческие
лица,  фантомы во весь рост материализовались на глазах производящих опыты и
вступали с  ними  в  ограниченное общение...  Однако тут  теории Кроковского
уходили куда-то  в  сторону,  они  начинали косить  и  становились такими же
зыбкими и двусмысленными,  как,  впрочем,  и его рассуждения о "любви".  Ибо
дальше речь шла уже не  об  отражениях в  мире действительности субъективных
переживаний медиума  и  его  пассивных  помощников   объяснения  Кроковского
теряли свою четкость и наукообразность, в них начинали фигурировать, хотя бы
отчасти, хотя бы только в некоторых случаях, уже не только присутствующие, а
какие-то индивидуальности,  введенные извне,  из потустороннего мира   может
быть,  Кроковский не  хотел признать в  полной мере,  что  на  этих  сеансах
допускалось появление чего-то неживого,  каких-то существ,  использующих эту
сомнительную, но втайне благоприятную минуту, чтобы возвратиться в материю и
подать голос тем,  кто призывал их,  -  словом, имелось в виду спиритическое
вызывание умерших.
  Оказывается,  вот каких результатов добивался в  конечном счете коллега
Кроковский, работая со своим кружком! Коренастый, улыбающийся, призывающий к
бодрому доверию, шел он упорно к своей цели, причем чувствовал себя как дома
в  этой подозрительно-вязкой трясине,  в  этой подчеловеческой сфере,  и был
поэтому надежным руководителем даже для тех, кто робел и сомневался. И, судя
по   доходившим  до   Ганса   Касторпа   слухам,   благодаря  исключительным
способностям Эллен Бранд,  о  развитии и  обработке которых он так хлопотал,
ему  улыбнулся успех.  Некоторые участники сеансов чувствовали прикосновение
материализованных рук.  Прокурору  Параванту дали  из  трансцендентного мира
основательную пощечину,  он  с  чисто научной бодростью констатировал это  и
даже из любознательности подставил другую щеку -  хотя в  качестве кавалера,
юриста и  бывшего корпоранта вынужден был  бы  вести себя  совершенно иначе,
если бы  пощечина исходила от  обычного земного существа.  А.К.Ферге,  этому
скромному страдальцу,  которому все возвышенное было чуждо,  скромному Ферге
довелось однажды вечером держать в своей руке этакую призрачную конечность и
установить  путем  осязания  естественность  и  убедительность ее  строения,
причем трудно описать как,  но  она  вырвалась,  хотя его  сердечное пожатие
оставалось в строгих границах почтительности. Прошло немало времени, пожалуй
месяца два с  половиной,  при двух сеансах в неделю,  и еще одна такая рука,
такого  же  происхождения,  с  задворок  потустороннего,  озаренная багровым
светом настольной лампочки,  затененной к