вать.  Когда я  сюда приехал,  она еще
ходила и такая была веселая, шаловливая, как и полагается подростку. А потом
ее  сразу скрутило,  она  уже  не  могла подняться,  -  она лежала через три
комнаты от меня,  -  и вот приехали ее родители, а потом явился и священник.
Он явился под вечер, когда все сидели за чаем и в коридорах не было ни души.
Я,  представь,  проспал, заснул во время главного лежанья, не слышал гонга и
опоздал на четверть часа.  Поэтому в  решительную минуту я  оказался не там,
где все, и попал за кулисы, как ты выразился  и вот иду я по коридору, а они
мне  навстречу,  в  кружевных стихарях,  впереди  служка  с  крестом,  крест
золотой,  на нем фонари, прямо погремушка с бубенчиками, которую несут перед
оркестром янычар.
  - Я  считаю такое сравнение неуместным,  -  заметил Ганс Касторп не без
строгости.
  - Ну, мне так показалось. Невольно напомнило. Но слушай дальше. Значит,
спешат они мне навстречу,  чуть не бегом,  впереди служка с  крестом,  затем
священник в очках,  а потом еще мальчик с кадильницей. Священник прижимает к
груди причастие,  чаша была накрыта,  голову он смиренно склонил набок - это
же их святая святых.
  - Именно  потому,  -  сказал  Ганс  Касторп,  -  именно  потому меня  и
удивляет, что ты сравниваешь крест с погремушкой...
  - Согласен.  Но подожди,  если бы ты попал в мое положение,  ты тоже не
знал бы, как ко всему этому отнестись, только во сне такое привидится...
  - Что именно?
  - Да  вот  это.  И  я  спрашиваю себя,  как  мне держаться при подобных
обстоятельствах. Снять шляпу я не могу, ибо ее у меня нет...
  - Вот видишь! - торопливо перебил его опять Ганс Касторп. - Вот видишь,
у  человека должна быть  шляпа на  голове!  Конечно,  мне  сразу бросилось в
глаза,  что вы здесь наверху не носите шляп.  Но она должна быть, на случай,
если ее придется снять... когда потребуют приличия... Что же дальше?
  - Я отошел к стене,  -  продолжал Иоахим,  - остановился в почтительной
позе и,  когда они дошли до комнаты маленькой Гуйус, номер двадцать восьмой,
слегка наклонил голову.  По-моему,  священник обрадовался, что я поклонился
он  очень вежливо поблагодарил меня и  снял свою шапочку   потом они  тут же
останавливаются,  мальчик  с  кадилом  стучит  в  дверь,  нажимает  ручку  и
пропускает священника вперед. И вот представь себе и вообрази мой ужас и мои
ощущения!  В  минуту,  когда священник переступает порог,  кто-то в  комнате
взвизгивает отчаянно,  пронзительно -  я  ничего подобного не слышал -  три,
четыре раза подряд,  а потом начинается крик, беспрерывный, несмолкающий, он
вырывается из широко раскрытого рта,  знаешь,  вот так: "Аа-ааа..." И в этом
крике такая жалоба,  такой ужас и  негодование,  что передать невозможно,  а
мгновениями - раздирающая сердце мольба. И вдруг этот крик становится глухим
и далеким, точно он опустился в землю и доносится из глубокого погреба.
  Ганс Касторп порывисто обернулся к двоюродному брату.
  - И это была маленькая Гуйус?  -  спросил он взволнованно.  - А потом -
что это значит "из глубокого погреба"?
  - Она заползла под одеяло!  - сказал Иоахим. - Нет, ты представь, что я
испытывал!  Священник остановился у  самого  порога и  говорил успокаивающие
слова, как сейчас вижу его, он то вытягивал шею, то втягивал голову в плечи.
Человек с крестом и служка стояли растерянные,  не решаясь войти. А мне было
между ними видно,  что делается в комнате.  Комната совершенно такая же, как
твоя и  моя,  слева от двери у  стены кровать,  и возле изголовья столпилась
кучка людей, - конечно, родители и близкие, - и они уговаривают, склонившись
над  постелью,  а  на  ней  видно только что-то  бесформенное,  и  оно молит
исступленно, негодует, брыкается...
  - Ты говоришь, она брыкалась?
  - Изо всех сил!  Но все было напрасно.  Она вынуждена была причаститься
святых  тайн.  Священник подошел к  ней,  вошли  оба  его  спутника,  кто-то
притворил  дверь.   Однако  я  успел  еще  увидеть:  на  миг  приподнимается
растрепанная белокурая голова маленькой Гуйус, девочка смотрит на священника
широко раскрытыми от ужаса глазами, они совсем белые, без цвета, потом опять
раздается "ай-ой", и она снова ныряет под простыню.
  - И  ты  мне  рассказываешь  такую  вещь  только  теперь?  -  помолчав,
проговорил Ганс Касторп. - Я не понимаю, как ты вчера вечером не вспомнил об
этом.  Но, боже мой, ведь у нее, очевидно, было еще очень много сил, раз она
так  сопротивлялась.  Для  этого ведь необходимы силы.  За  священником надо
посылать, только когда человек уж совсем ослабеет...
  - Она и ослабела,  -  возразил Иоахим. - О!.. Много кой-чего можно было
бы порассказать   самое трудное -  начало,  выбор...  Она была на самом деле
очень слаба,  только страх придал ей  такую силу.  Ей было страшно до ужаса,
она же почуяла,  что скоро умрет. Ведь совсем молоденькая девушка, как тут в
конце концов не извинить ее? Но иногда и мужчины ведут себя так же, а уж это
непростительное безволие!  Впрочем,  Беренс умеет с ними разговаривать, он в
таких случаях находит нужный тон!
  - Какой же тон? - спросил Ганс Касторп, насупившись.
  - "Пожалуйста,  не ломайтесь",  говорит он,  -  продолжал Иоахим.  - По
крайней мере он  совсем недавно сказал это одному умирающему -  мы узнали об
этом от  старшей сестры,  она  помогала держать больного.  Был у  нас такой,
напоследок он  разыграл отвратительную сцену,  ни  за  что не хотел умирать.
Тогда-то Беренс на него и накинулся.  "Пожалуйста,  не ломайтесь",  - заявил
он, и пациент мгновенно утихомирился и умер совершенно спокойно.
  Ганс  Касторп хлопнул себя  рукой по  колену и,  откинувшись на  спинку
скамьи, взглянул на небо.
  - Послушай,  но  это уж слишком!  -  воскликнул он.  -  Накидывается на
человека и прямо заявляет:  "Не ломайтесь!" Это умирающему-то!  Нет,  это уж
слишком!  Умирающий в какой-то мере заслуживает уважения. Нельзя же его так,
ни  с  того ни  с  сего...  Ведь умирающий,  хочу я  сказать,  как  бы  лицо
священное...
  - Не отрицаю, - отозвался Иоахим. - Но если он такая тряпка...
  - Нет!  - настойчиво продолжал Ганс Касторп с упорством, которое отнюдь
не соответствовало возражениям двоюродного брата.  -  Нет,  умирающий -  это
существо гораздо более благородное,  чем какой-нибудь ражий болван,  который
разгуливает себе по жизни,  похохатывает,  зашибает деньгу и  набивает пузо.
Так нельзя...  - И голос его странно дрогнул. - Нельзя так, ни за что ни про
что...  - Он не договорил: как и вчера, на него напал неудержимый смех, этот
смех  вырывался из  глубины его  существа,  сотрясая все  тело,  смех  столь
неодолимый,  что Ганс Касторп невольно закрыл глаза,  и из-под век выступили
слезы.
  - Тсс!  - вдруг остановил его Иоахим. - Молчи, - прошептал он и толкнул
в  бок  трясшегося от  неудержимого хохота молодого человека.  Ганс  Касторп
открыл затуманенные слезами глаза.
  По дороге слева к ним приближался какой-то господин в светлых клетчатых
брюках   это  был  хорошо  сложенный брюнет  с  изящно подкрученными черными
усами.  Приблизившись, он обменялся с Иоахимом утренним приветствием, причем
в  устах господина приветствие это  прозвучало особенно отчетливо и  певуче
затем он оперся на свою трость и,  скрестив ноги,  остановился в  грациозной
позе перед Иоахимом.


САТАНА

  Возраст незнакомца трудно было определить, - вероятно, что-нибудь между
тридцатью и сорока годами  хотя, в общем, он производил впечатление человека
еще  молодого,  однако  его  виски  слегка  серебрились и  шевелюра  заметно
поредела.  Две  залысины,  тянувшиеся к  узкому,  поросшему жидкими волосами
темени,  делали лоб необычно высоким. Его одежду, состоявшую из широких брюк
в  светло-желтую клетку и  длинного сюртука из  ворсистой материи,  с  двумя
рядами  пуговиц и  очень  широкими лацканами,  отнюдь  нельзя  было  назвать
элегантной   двойной высокий воротничок от частых стирок по краям уже слегка
обмахорился, черный галстук также был потрепан, а манжет незнакомец, видимо,
вовсе не носил - Ганс Касторп угадал это по тому, как обвисли концы рукавов.
  И  все-таки было ясно,  что перед ними не  человек из  народа   об этом
говорило  и  интеллигентное выражение лица,  и  свободные,  даже  изысканные
движения.  Однако эта смесь потертости и  изящества,  черные глаза,  мягкие,
пушистые усы  тотчас  напомнили Гансу  Касторпу тех  музыкантов-иностранцев,
которые на рождество ходят у  него на родине по дворам с  шарманкой и потом,
подняв к  окнам бархатные глаза,  протягивают мягкую шляпу,  ожидая,  что им
бросят монету в десять пфеннигов.  "Настоящий шарманщик!" - подумал про себя
Ганс Касторп.  Поэтому он  и  не  удивился фамилии незнакомца,  когда Иоахим
поднялся со скамьи и с некоторым смущением представил их друг другу.
  - Мой двоюродный брат Касторп, господин Сеттембрини.
  Ганс  Касторп,  еще  со  следами неумеренной веселости на  лице,  также
поднялся,  чтобы поздороваться.  Но итальянец в вежливых выражениях попросил
его не беспокоиться и  заставил снова опуститься на скамью,  а сам продолжал
стоять  в  той  же  грациозной  позе.  Улыбаясь,  поглядывал  Сеттембрини на
двоюродных братьев,  особенно на Ганса Касторпа, и в умной, чуть иронической
усмешке,  затаившейся в  самом уголке рта,  там,  где  ус  красиво загибался
кверху,  было  что-то  своеобразное,  словно  призывавшее  к  бдительности и
ясности духа  Ганс Касторп как-то сразу протрезвел, и ему стало стыдно.
  - Я  вижу,  господа,  вы в  веселом настроении -  и  правильно делаете,
правильно.  Великолепное утро!  Небо голубое,  солнце смеется...  - И легким
пластичным  движением  воздел  он  маленькую  желтоватую  ручку  к   небу  и
одновременно искоса метнул на них снизу вверх лукавый взгляд.  -  Можно даже
позабыть, где находишься.
  В  его немецкой речи не чувствовалось никакого иностранного акцента,  и
лишь по  той отчетливости,  с  какой он  произносил каждый слог,  можно было
признать  в  нем  чужеземца.  Ему  даже  как  будто  доставляло удовольствие
выговаривать слова. И слушать его было приятно.
  - Надеюсь,  вы хорошо доехали?  -  обратился он к Гансу Касторпу.  -  И
приговор уже произнесен?  Я хочу сказать: мрачный церемониал первого осмотра
уже состоялся?  -  Здесь ему следовало бы умолкнуть и подождать,  что скажет
Ганс Касторп, если бы его это интересовало, ибо он задал определенный вопрос
и  молодой  человек намеревался на  него  ответить.  Но  Сеттембрини тут  же
продолжал:  -  К вам были снисходительны?  Из вашей смешливости...  -  он на
мгновение умолк, и саркастическая складка, таившаяся в уголке его рта, стала
заметнее,  - можно сделать разные выводы. На сколько же месяцев вас засадили
в нашу каталажку Минос и Радамант{82}?  - Слово "каталажка" прозвучало в его
устах особенно забавно.  - Мне предоставляется угадать самому? На шесть? Или
сразу на девять? Тут ведь не скупятся...
  Ганс Касторп удивленно рассмеялся, в то же время силясь припомнить, кто
же такие Минос и Радамант. Он ответил:
  - Ничего подобного. Нет, вы ошиблись, господин Сентеб...
  - Сеттембрини,  -  поправил  его  итальянец  быстро  и  четко,  отвесив
шутливый поклон.
  - Господин Сеттембрини, прошу меня извинить. Нет, вы все же ошиблись. Я
приехал всего на  три  недели -  навестить моего двоюродного брата Цимсена и
хочу воспользоваться этим случаем, чтобы тоже немного поправиться...
  - Черт побери,  значит вы  не  из  наших?  Вы здоровы и  только гостите
здесь,  подобно Одиссею в царстве теней{82}?  Какая смелость -  спуститься в
бездну, где в бессмысленном ничтожестве обитают мертвые...
  - В бездну,  господин Сеттембрини? Разрешите с вами не согласиться! Мне
пришлось, наоборот, вскарабкаться к вам на высоту целых пяти тысяч футов...
  - Это  вам  только так  показалось!  Даю  слово,  то  была  иллюзия!  -
продолжал Сеттембрини,  сделав решительное движение рукой. - Мы низко павшие
создания,  не правда ли, лейтенант? - обратился он к Иоахиму, которому очень
польстило,  что  тот назвал его лейтенантом   но  он  попытался это скрыть и
спокойно ответил:
  - Мы  действительно здесь немного опустились.  Но в  конце концов можно
сделать над собой усилие и снова выпрямиться.
  - Да,  я верю, что вы на это способны, вы человек порядочный. Так, так,
так, - задумчиво сказал Сеттембрини, резко подчеркивая звук "т"  потом опять
повернулся к Гансу Касторпу,  трижды прищелкнул языком и проговорил:  - Вот,
вот,  вот,  -  снова подчеркивая букву "т"   он пристально уставился в  лицо
новичка,  его  глаза стали неподвижными,  точно у  слепого   потом они снова
ожили, и он продолжал:
  - Значит,   вы  явились  сюда  наверх  к  нам,   опустившимся,   вполне
добровольно и намерены на некоторое время удостоить нас общением с вами? Что
ж,  прекрасно.  А  какой  же  срок  изволили  вы  себе  наметить?  Сознаюсь,
нетактичен.  Но меня удивляет,  какими смелыми становятся люди, когда решают
они сами, а не Радамант.
  - Три   недели,   -   сказал  Ганс   Касторп  с   несколько  кокетливой
небрежностью, ибо заметил, что вызывает зависть.
  - О dio!* Три недели!  Вы слышали, лейтенант? Разве не чудится вам даже
нечто дерзостное,  когда человек заявляет:  "Я приехал сюда на три недели, а
потом снова уеду"? Мы, сударь, если мне будет позволено просветить вас, свое
пребывание здесь неделями не мерим.  Наша самая малая мера -  месяц. В наших
исчислениях  мы  придерживаемся  высокого  стиля,   больших  масштабов,  это
привилегия теней.  У  нас есть и другие,  но все они того же рода.  Осмелюсь
спросить,  какова ваша профессия в жизни,  или,  сказать точнее,  к какой вы
готовитесь?  Видите,  наше любопытство не ведает узды,  ибо и его мы считаем
своей привилегией.
  ______________
  * О боже! (итал.).

  - Пожалуйста, я отвечу вам очень охотно, - отозвался Ганс Касторп. И он
сообщил о себе все что мог.
  - Кораблестроитель!  Но это же грандиозно!  - воскликнул Сеттембрини. -
Поверьте мне, грандиозно, хотя мои способности устремлены на иное.
  - Господин  Сеттембрини  -   литератор,   -  пояснил  Иоахим  несколько
смущенно.  -  В  немецких газетах был напечатан его некролог Кардуччи{84}...
ну, знаешь, Кардуччи? - И смутился еще больше, ибо кузен удивленно посмотрел
на  него,  словно желая  сказать:  "А  тебе-то  что-нибудь известно об  этом
Кардуччи? Видимо, так же мало, как и мне?"
  - Верно,  -  сказал итальянец,  кивнув головой. - Я имел честь поведать
вашим соотечественникам об этом свободомыслящем и  великом поэте после того,
как  жизнь его,  увы,  прервалась.  Я  знал его  и  вправе называть себя его
учеником.   В  Болонье  я  сидел  у  его  ног{84}.  Ему  обязан  я  и  своим
образованием, и своей жизнерадостностью. Но ведь мы говорили о вас. Итак, вы
кораблестроитель?  А знаете ли вы,  что сразу выросли в моих глазах?  Вот вы
сидите передо мной,  и  вдруг оказывается,  что вы представляете собой целый
мир труда и практического гения!
  - Но послушайте,  господин Сеттембрини,  я же,  собственно говоря,  еще
студент, я только начинаю.
  - Разумеется. И всякое начало трудно. Да и вообще трудна всякая работа,
если она заслуживает этого названия, не правда ли?
  - Вот уж верно, черт возьми! - согласился Ганс Касторп от всей души.
  Сеттембрини удивленно поднял брови.
  - Вы  даже  черта  призываете  в  подтверждение своих  слов?  Сатану  -
собственной персоной? А известно ли вам, что мой великий учитель написал ему
гимн?
  - Позвольте, - удивился Ганс Касторп, - гимн черту?
  - Вот именно.  Его иногда распевают у меня на родине,  на празднествах.
"О   alute,  о  Sata a,  о  Ri ellio e,  о  forza vi dice della Ragio e..."*
Великолепная песнь!  Но это едва ли тот черт,  которого вы имели в виду, ибо
мой -  в  превосходных отношениях с  трудом.  А упомянутый вами -  ненавидит
труд,  он должен его бояться   это,  вероятно,  тот черт, о котором сказано,
что, протяни ему мизинец...
  ______________
  *  "Привет тебе,  о  Сатана,  о  Мятежник,  о  мстительная сила Разума"
(итал.).

  На  добрейшего Ганса  Касторпа  все  эти  разговоры подействовали очень
странно. По-итальянски он не понимал. Не слишком ему понравилось и сказанное
по-немецки. Слова Сеттембрини отдавали воскресной проповедью, хотя все это и
преподносилось легким,  шутливым тоном.  Он  взглянул на  двоюродного брата,
опустившего глаза, и наконец сказал:
  - Ах,  господин  Сеттембрини,  вы  слишком  серьезно относитесь к  моим
словам. Насчет черта - просто к слову пришлось, уверяю вас!
  - Кто-нибудь  должен же  относиться к  человеческим словам серьезно,  -
сказал  Сеттембрини,  меланхолически  глядя  перед  собой.  Но  затем  снова
оживился и,  повеселев, продолжал, искусно возвращая разговор к тому, с чего
он начался.
  - Во всяком случае,  я  вправе заключить из ваших слов,  что вы избрали
трудную и почетную профессию.  Боже мой,  я гуманитарий, homo huma u {85}, и
ничего не  смыслю в  инженерном деле,  хотя  и  отношусь к  нему с  истинным
уважением. Но я понимаю, что теория вашей специальности требует ума ясного и
проницательного,  а  ее  практическим задачам  человек должен  отдавать себя
всего без остатка, разве не так?
  - Конечно,  тут я  с вами абсолютно согласен,  -  ответил Ганс Касторп,
невольно  стараясь  быть   разговорчивее.   -   Требования  в   наше   время
предъявляются колоссальные,  трудно даже представить себе,  как  они велики,
просто можно потерять мужество.  Да, это не шутка. И если ты не очень крепок
здоровьем...  Правда, я здесь только в качестве гостя, но все-таки и я не из
самых здоровых,  и,  не  хочу врать,  работа мне  дается не  так  уж  легко.
Напротив,  она меня порядком утомляет,  сознаюсь в  этом.  Совсем здоровым я
чувствую себя, в сущности, только когда ничего не делаю...
  - Например, сейчас?
  - Сейчас? Ну, здесь у вас наверху я еще не успел освоиться... и немного
выбит из колеи, как вы, вероятно, заметили.
  - А-а, выбиты из колеи?
  - Да,  и спал неважно,  и первый завтрак был чересчур сытный. Правда, я
привык плотно завтракать,  но сегодняшний, видимо, слишком тяжел, too rich*,
как выражаются англичане. Словом, я чувствую себя не совсем в своей тарелке,
а утром мне даже моя сигара была противна - подумайте! Этого со мной никогда
не  бывает,  разве  только  когда  я  серьезно болен...  И  вот  сегодня мне
показалось,  что вместо сигары у меня во рту кусок кожи. Пришлось выбросить,
не было никакого смысла себя насиловать.  А  вы курите,  разрешите спросить?
Нет?  В  таком случае вы  не можете себе представить,  как обидно и  досадно
бывает тому, кто, как я, например, с юности особенно полюбил курение.
  ______________
  * Слишком роскошный, обильный (англ.).

  - В  этой области не  имею,  к  сожалению,  никакого опыта,  -  заметил
Сеттембрини,  -  однако столь же неопытны и многие весьма достойные люди  их
дух,  возвышенный и трезвый,  испытывал отвращение к курительному табаку. Не
любил его и  Кардуччи.  Но  тут вас поймет наш Радамант.  Он  предан тому же
пороку, что и вы.
  - Ну, назвать это пороком, господин Сеттембрини...
  - Почему бы  и  нет?  Следует называть вещи своими именами,  правдиво и
решительно. Это укрепляет и облагораживает жизнь. И у меня есть пороки.
  - Значит, гофрат Беренс - знаток по части сигар? Обаятельный человек!
  - Вы находите? А! Вы, значит, уже познакомились с ним?
  - Да,  только что,  когда  мы  выходили.  Состоялось даже  нечто  вроде
консультации,  но  i e  ecu ia, знаете ли. Он сразу заметил, что я несколько
малокровен,  и  посоветовал мне вести здесь тот же  образ жизни,  что и  мой
двоюродный брат,  побольше лежать на  воздухе вместе с  ним и  тоже измерять
температуру.
  - Да что вы?  -  воскликнул Сеттембрини.  -  Превосходно! - бросил он в
пространство и,  смеясь,  откинулся назад.  -  Как это поется в опере вашего
композитора?  "Я птицелов, я птицелов, всегда я весел и здоров"{87}. Словом,
все это весьма занятно. И вы решили последовать его совету? Без сомнения? Да
и  почему не последов