ись навсегда самыми необычайными
часами в его жизни.
  Таковы были  эти  часы  -  скажем сразу -  два  часа с  лишним,  считая
короткий перерыв в "работе" Холгера,  вернее юной девицы Элли,  работы столь
нестерпимо затянувшейся,  что  в  конце концов все  готовы были усомниться в
достижении  каких-либо  результатов  и,   кроме  того,  чувствовали  не  раз
искушение из  одного сострадания прервать ее  и  от  всего  отказаться   ибо
"работа" эта,  видимо,  была действительно мучительно тяжелой, и нельзя было
не  пожалеть хрупкой девочки,  на которую ее возложили.  Мы,  мужчины,  если
только не  уклоняемся от  чисто человеческих чувств,  хорошо знаем из опыта,
что  в  жизни  есть  определенные случаи,  когда  возникает именно такая вот
нестерпимая жалость,  хотя  ее,  по  каким-то  нелепым  причинам,  никто  не
признает,   да   она,   вероятно,   и   неуместна,   знаем  это  возмущенное
"прекратите!",   готовое  сорваться  с  наших  уст,   хотя  "это"  не  может
прекратиться,  да и не должно,  и его надо, так или иначе, довести до конца.
Читателю уже ясно,  что мы имеем в виду наши чувства как отцов и супругов во
время  акта  рождения,   а  усилия  Элли  фактически  так  убедительно,  так
недвусмысленно напоминали родовые схватки,  что об этом не мог не догадаться
даже тот, кто еще никогда с ними не сталкивался, как, например, молодой Ганс
Касторп   но  и  он  отдал  дань  жизни  и  узнал этот  акт,  полный мистики
органической жизни,  узнал в  данном образе -  да еще в каком!  И ради какой
задачи!   В  какой  обстановке!  Невозможно  было  не  назвать  скандальными
некоторые частности и детали этого полного оживленных людей,  погруженного в
красный сумрак родильного отделения,  а также действия самой роженицы - этой
юной девицы, в струящемся халате, с голыми плечиками, и все, что происходило
вокруг   нее:   несмолкающую  легкую   музыку,   непрерывную,   искусственно
поддерживаемую болтовню,  которую,  следуя приказу,  пытался вести  полукруг
участников,  и  веселые подбадривающие восклицания,  которыми они  неутомимо
поддерживали извивавшуюся Элли.  "Так,  Холгер! Смелей! Дело идет на лад! Не
отступай,  Холгер!  Действуй решительнее!  Справимся!"  Из всего этого мы не
можем исключить и особу "супруга",  -  если рассматривать Ганса Касторпа как
"супруга" -  он  же  согласился на  такую роль.  Ведь это его колени сжимали
колени "матери" и  он  держал в  своих руках ее руки:  а  ручки у  Элли были
совершенно мокрые от испарины,  как некогда ладони маленькой Лейлы, и ему то
и дело приходилось заново схватывать их, оттого что они выскальзывали из его
рук.
  От камина за спиной сидящих шел сильный жар.
  Мистика и  благоговение?  О  нет,  в красном сумраке,  к которому глаза
настолько  привыкли,   что  могли  разглядеть  эту  комнату  почти  во  всех
подробностях,  стоял  шум  и  царила  пошлость.  Музыка  и  громкие возгласы
напоминали  кликушеские  приемы  армии  спасения,   напоминали  даже   Гансу
Касторпу,  который никогда не  присутствовал на  бдении этих неистовствующих
фанатиков. Эта сцена не вызывала в душе ничего мистического и таинственного,
не  будила  в  зрителе благоговейных чувств,  Ганс  Касторп не  ждал  ничего
потустороннего   благодаря более  интимным и  сходным с  родами явлениям,  о
которых мы уже упоминали,  все происходившее говорило лишь о  природном,  об
органическом начале. Усилия Элли, как потуги, чередовались с минутами покоя,
во время которых она,  обессилев, свешивалась со стула то в одну сторону, то
в другую,  в состоянии полной отрешенности от действительности, - Кроковский
называл это "глубоким трансом".  Потом она,  снова вздрогнув,  выпрямлялась,
стонала,  металась,  толкала  своих  контролеров,  боролась с  ними,  горячо
шептала им  на ухо какую-то бессмыслицу,  резко бросаясь в  сторону,  словно
что-то выталкивала из себя,  скрипела зубами и один раз даже вцепилась ими в
рукав Ганса Касторпа.
  Так продолжалось целый час,  а  то и дольше.  Затем руководитель сеанса
счел нужным в  интересах всех присутствующих объявить перерыв.  Чех Венцель,
ради отдыха и  смены впечатлений решивший пощадить граммофон и  взявшийся за
гитару,  которая весьма мелодично ныла и  звенела под его пальцами,  отложил
инструмент.  Вздохнув с облегчением,  присутствующие разомкнули руки. Доктор
Кроковский подошел к  стене  и  включил плафон.  Ослепительно вспыхнул белый
свет,  и  все,  растерявшись,  зажмурились,  так как их глаза уже привыкли к
темноте.  Элли дремала,  низко склонившись вперед, почти касаясь лицом своих
колен. Она предавалась странному занятию, совершенно погрузилась в него  для
всех остальных оно,  видимо,  не было новостью,  но Ганс Касторп удивленно и
внимательно наблюдал за  ней:  в  течение нескольких минут Элли водила рукою
взад и вперед вдоль своего бедра,  то отставляя ее,  то придвигая черпающим,
сгребающим жестом,  как будто собирала и  притягивала к  себе что-то.  Потом
несколько раз вздрогнув,  очнулась и тоже замигала, глядя сонным растерянным
взглядом на свет.
  Очнувшись,  Элли улыбнулась кокетливо и довольно сдержанно. Сострадание
к  ее  тяжелому труду в  самом деле казалось необоснованным.  Вид у  нее был
вовсе не такой уж утомленный. Может быть, девушка и не помнила ни о чем. Она
пересела в  кресло для  посетителей,  стоявшее у  задней стороны письменного
стола возле окна,  между ним и ширмой,  заслонявшей кушетку,  предварительно
поставив кресло так,  чтобы можно было опереться локтем о стол и повернуться
лицом  к  комнате.  И  вот  она  сидела там,  а  остальные скользили по  ней
растроганным взглядом и  порой  ободряюще кивали ей,  но  Элли  молчала весь
перерыв, то есть целых пятнадцать минут.
  Это был настоящий отдохновительный перерыв, - полный непринужденности и
кроткого  удовлетворения  от   сознания  уже  проделанной  работы.   Мужчины
захлопали крышками портсигаров.  Курили не торопясь,  собирались то там,  то
здесь  небольшими группами и  обсуждали особенности этого сеанса.  Еще  рано
отчаиваться и  думать,  будто ничего не  выйдет.  Есть целый ряд  признаков,
показывающих,  что  малодушничать  преждевременно.  Сидевшие  на  том  конце
полукруга,  рядом с  доктором,  в  один  голос уверяли,  будто несколько раз
совершенно ясно чувствовали то холодное дуновение, которое идет от медиума в
определенную сторону,  перед тем  как  начинаются феномены.  Другие будто бы
видели на  фоне  ширмы световые явления,  белые пятна,  блуждающие скопления
силы. Короче говоря - не отступать! Не предаваться унынию! Холгер дал слово,
и никто не имеет права сомневаться в том, что он сдержит его.
  Доктор Кроковский подал знак,  и  сеанс возобновился.  Он  сам проводил
Элли к креслу пыток,  причем погладил ее по голове. Остальные тоже вернулись
на свои места.  Все пошло, как и раньше  правда, Ганс Касторп просил сменить
его,  пусть другой будет главным контролером,  но  руководитель отказал ему.
Очень важно, заявил он, чтобы тот, кто согласился быть контролером, убедился
самым осязаемым образом в том,  что никакие манипуляции медиума, которыми он
мог бы ввести присутствующих в заблуждение,  практически невозможны.  И Ганс
Касторп сел  опять  против Элли,  заняв  прежнее,  странное положение.  Свет
погас, уступив место багровому сумраку.
  Снова  зазвучала  музыка.  Через  несколько  минут  Элли  опять  начала
судорожно вздрагивать и  делать руками накачивающие движения,  и на этот раз
уже  Ганс Касторп возвестил о  том,  что наступил "транс".  Скандальные роды
продолжались.
  Как тяжело и  мучительно протекали они!  Казалось,  они никак не  могут
завершиться,  - и разве это было возможно? Какое безумие. Откуда тут взяться
материнству?  Разрешение от бремени? И как? От какого? "Помогите! Помогите!"
- стонала  бедняжка,  а  схватки  грозили  перейти  в  ту  опасную  затяжную
судорогу,  которую ученые акушеры называют эклампсией.  Она то и  дело звала
Кроковского,  чтобы он возложил на нее руки. И он возлагал, бодро успокаивая
ее.  Гипноз,  если это действительно был гипноз,  укреплял ее для дальнейшей
борьбы.
  И  вот  истек  второй час,  в  течение которого то  звенела гитара,  то
граммофон  посылал  легкие  мелодии  в  эту  комнату,  к  полумраку  которой
присутствующие  опять  кое-как   приноровились.   Но   тут  случилось  некое
происшествие,   виновником  которого  оказался  Ганс  Касторп.  Он  высказал
пожелание,  подал мысль -  и это послужило как бы толчком,  - в сущности, он
лелеял ее с  самого начала,  и  ему,  может быть,  следовало выступить с ней
раньше.  Элли была как раз погружена в  "глубочайший транс" и сидела опустив
лицо  на  руки,  которые держали контролеры,  а  Везаль собирался переменить
пластинку или перевернуть ее,  когда наш друг решился и  заявил,  что у него
есть предложение...  впрочем, несущественное, но если его примут, оно, может
быть,  окажется полезным.  У него есть... вернее - в собрании пластинок есть
одна  ария  из  "Фауста"  Гуно,   молитва  Валентина,  исполняет  баритон  в
сопровождении оркестра,  очень хорошая вещь.  И  вот он,  лично,  предлагает
сейчас поставить эту пластинку...
  - А  собственно,  почему ее?  -  раздался из  багрового полумрака голос
Кроковского.
  - Ну,  это вопрос настроения,  чувства,  - ответил молодой человек. Дух
этой  арии  очень своеобразный,  специфический.  Почему не  попробовать?  Он
считает,  что этот дух,  может быть,  и сократит тот процесс,  который здесь
происходит.
  - А пластинка здесь? - осведомился доктор.
  Нет, пластинки здесь нет. Но Ганс Касторп может сейчас же принести ее.
  - Что вы! Разве можно! - Кроковский категорически отклонил предложение.
Как?  Ганс Касторп воображает, будто можно уйти и вернуться, что-то принести
и потом продолжать прерванную работу? В нем говорит просто неопытность. Нет,
это совершенно невозможно. Все труды пошли бы насмарку, пришлось бы начинать
сначала.  Да и научная точность эксперимента не допускает даже мысли о таких
уходах и  приходах.  Дверь заперта.  Ключ в  кармане у него,  у Кроковского.
Словом, если пластинки нет под рукой, то придется... Он не успел договорить,
так как сидевший у патефона чех прервал его:
  - Пластинка здесь.
  - Здесь? - удивился Ганс Касторп.
  - Да, здесь. "Фауст", молитва Валентина. Вот, прошу.
  Она,  как исключение,  оказалась в  альбоме с  легкой музыкой,  а  не в
зеленом альбоме с ариями,  номер II,  где ей согласно установленному порядку
надлежало быть.  Случайно, по чьей-то небрежности она удивительным образом и
очень удачно попала к веселым номерам, и ее остается только поставить.
  Что же сказал на это Ганс Касторп?  Ничего он не сказал.  А  Кроковский
сказал "тем  лучше",  и  несколько человек повторили эти  слова.  Игла  тихо
зашипела,  крышка опустилась.  И  мужественный голос запел арию,  похожую на
хорал:  "Я покинуть принужден..."  Никто не произнес ни слова.  Все слушали.
Как  только ария началась,  Элли возобновила свои усилия.  Она выпрямлялась,
вздрагивала,  стонала,  что-то накачивала и снова подносила ко лбу скользкие
от пота руки.  Пластинка вращалась.  Вот зазвучала средняя часть,  там,  где
Валентин поет о битвах и опасностях,  ритм изменился, песня звучала задорно,
благоговейно,   в  чисто  французском  стиле.  Потом  эта  часть  кончилась,
последовал финал,  оркестр  повторил  начало,  усиливая  его  голосами  всех
инструментов: "Бог всесильный, бог любви, ты услышь мою мольбу..."
  Ганс Касторп напряженно следил за  Элли.  Ее тело выгнулось,  с  трудом
вдохнула она  воздух  сжатым спазмой горлом,  затем  медленно выдохнула его,
поникла и  больше не  двигалась.  Озабоченно склонился он  над  ней и  вдруг
услышал пискливый, подвизгивающий голос Штерихи. Она сказала:
  - Цим-сен!
  Ганс Касторп не  поднял головы.  Во рту была горечь.  Он услышал чей-то
другой басовитый голос, который холодно ответил:
  - Я уже давно его вижу.
  Пластинка кончилась, последний аккорд духовых инструментов отзвучал. Но
никто  не   останавливал  граммофон.   Бесцельно  царапая  диск,   бегала  в
наступившей тишине  игла  посередине  круга.  Наконец  Ганс  Касторп  поднял
голову, и его взгляд без труда сразу нашел верное направление.
  В комнате одним присутствующим стало больше. Там, вдали от остальных, в
глубине кабинета,  где багровый полусвет терялся и  переходил почти в  ночь,
так  что глаза с  трудом могли что-либо рассмотреть,  между длинной стороной
письменного стола и  ширмой,  лицом к  комнате,  на  кресле для  посетителей
Кроковского,  на  котором во время перерыва отдыхала Элли,  сидел Иоахим.  У
этого Иоахима были осунувшиеся щеки,  темневшие впадинами,  и военная борода
его последних дней,  над которой так гордо изгибались полные губы. Он сидел,
откинувшись на спинку кресла, положив ногу на ногу. На исхудавшем лице, хотя
оно и  было в тени,  падавшей от головного убора,  лежала печать страдания и
строгости,   которые   придавали  ему   столь   мужественную  красоту.   Две
вертикальные  складки  залегли  на  лбу  между  запавшими  глазами,   словно
провалившимися в ямы глазниц   но взгляд остался таким же кротким, а глаза -
прекрасными,  и он безмолвно и ласково вопрошающе смотрел на Ганса Касторпа,
только на него.  Торчащие уши,  всегда причинявшие Иоахиму в его былой жизни
некоторое  огорчение,  выступали и  сейчас,  несмотря  на  головной  убор  -
странный убор,  трудно было определить,  что  это  такое.  Иоахим был  не  в
штатском,  его сабля стояла тут же,  как бы прислоненная к перекинутой ноге,
он держал руки на ее рукоятке,  а у пояса висело нечто,  напоминавшее кобуру
от  пистолета.  Но  одежда не была и  настоящим военным мундиром.  В  ней не
замечалось ничего блестящего, цветного. Воротник - как у тужурки, на груди -
карманы   довольно низко  висел  железный крест.  Ступни  Иоахима  почему-то
казались огромными,  а ноги очень тощими  они были в тугих обмотках - скорее
как у спортсмена,  чем у военного.  Но что же это все-таки за головной убор?
Казалось,  Иоахим  нахлобучил  себе  на  голову  походный  котелок,  который
держался,  как  шлем на  ремешке,  проходившем под подбородком.  Но,  как ни
странно, этот убор напоминал о старине, о ландскнехтах и почему-то очень шел
ему.
  Ганс Касторп чувствовал дыхание Элли Бранд на своих руках.  Рядом с ним
учащенно дышала Клеефельд. И больше - ни звука, кроме скрежета иглы по давно
отзвучавшей,   но   все   еще   вращающейся  пластинке,   которую  никто  не
останавливал.  Он  не  смотрел на  своих сподвижников,  не хотел их видеть и
знать.  Наклонившись вперед всем корпусом, поверх лежавшей у него на коленях
головы Элли,  поверх ее рук,  смотрел он не отрываясь сквозь багровый сумрак
на  гостя,  сидевшего в  кресле,  наискось от  него,  и  вдруг  почувствовал
мгновенный приступ тошноты.  Его  горло  сжала спазма,  из  груди неудержимо
рвались рыдания.  "Прости меня!"  -  шепнул он  про  себя   потом  его  взор
затопили слезы, он уже ничего не видел.
  Ганс  Касторп  услышал шепот  многих  голосов:  "Заговорите с  ним!"  -
услышал, как баритон доктора Кроковского торжественно и бодро назвал его имя
и  повторил приглашение.  Но  он  не последовал ему,  он вытащил руки из-под
головы Элли и встал.
  Снова  доктор  Кроковский назвал его  по  имени,  теперь уже  строгим и
предостерегающим тоном.  Но  Ганс Касторп стремительно шагнул к  ступенькам,
которые вели к выходу, и коротким движением включил белый свет.
  Девица Бранд лежала в  тяжелом шоке на руках у  Клеефельд.  А то кресло
было пусто.
  Кроковский,  стоя,  выражал ему свое возмущение  Ганс Касторп подошел к
нему вплотную,  попытался что-то  сказать,  но  не  мог произнести ни слова.
Тогда он резко и настойчиво мотнул головой и протянул руку. Получив ключ, он
несколько раз угрожающе кивнул, глядя доктору прямо в лицо, круто повернулся
и вышел из комнаты.


ССОРЫ И ОБИДЫ

  Так  шел  годик  за  годиком,  и  в  санатории "Берггоф" повеяло некиим
душком,  о  происхождении которого  от  демона,  чье  зловещее  имя  мы  уже
называли,   Ганс  Касторп  догадывался.   С   безответственным  любопытством
путешествующего в  целях  самообразования,  он  этого  демона изучил и  даже
открыл в себе неблаговидные возможности некоторого соучастия в служении ему,
ибо все его ближние теперь ему служили.  Стать рабом тех настроений, которые
распространялись все шире -  хотя их зачатки,  так же как и зачатки прежних,
всегда  существовали  то  там,  то  здесь,  -  он,  по  своей  природе,  был
неспособен   однако с  испугом замечал,  что стоит ему немного распуститься,
как в его словах,  мимике и поведении сказывается та же инфекция, которой не
избежал никто из окружающих.
  В чем же дело?  Что носилось в воздухе? Жажда раздоров, придирчивость и
раздражительность,  возмутительная нетерпимость. Какая-то общая склонность к
ядовитым пререканиям,  к вспышкам ярости,  даже дракам.  Ожесточенные споры,
крикливые перебранки вспыхивали каждый день между отдельными людьми и целыми
группами,  причем характерно было то,  что состояние людей, поддавшихся этим
приступам, отнюдь не отталкивало лиц, явно незаинтересованных, они не только
не выступали в роли посредников,  а с азартом вмешивались в перепалку,  и их
души заражались тем  же  угаром.  Они бледнели и  вздрагивали.  Они таращили
сверкающие глаза,  их  рты  судорожно кривились.  Иные  завидовали тем,  кто
активно отстаивал свое право на крик и  свои основания для ссор,  их терзала
жажда подражать крикунам,  она мучила их души и тела, и тот, кто не имел сил
бежать в  одиночество,  неминуемо втягивался в этот водоворот.  Эти вздорные
конфликты,   взаимные   обвинения,   свары,   разгоравшиеся  в   присутствии
начальства, которое старалось всех утихомирить, но с пугающей легкостью само
переходило к рычанию и грубостям,  - эти инциденты все учащались в санатории
"Берггоф", и тот, кто покидал его на некоторое время в сравнительно здоровом
душевном состоянии,  не знал,  в каком он вернется.  Одна дама,  сидевшая за
"хорошим"  русским  столом,  очень  элегантная провинциалка из  Минска,  еще
молодая и с легким заболеванием - ей предписали пробыть здесь три месяца, не
больше -  отправилась однажды вниз,  в курорт, во французский магазин мод. И
так разругалась с продавщицей, что возвратилась домой страшно взволнованная,
у  нее  хлынула  горлом  кровь,  и  с  тех  пор  болезнь  перешла  в  стадию
неизлечимости.  Вызвали мужа и  заявили ему,  что ей придется остаться здесь
навсегда.
  Вот  пример того,  что происходило.  С  большой неохотой приводим мы  и
другие случаи.  Кое-кто из  читателей,  наверно,  помнит школьника в  очках,
вернее бывшего школьника,  сидевшего за  столом фрау  Заломон,  этого хилого
подростка,  который имел  привычку устраивать на  своей  тарелке мешанину из
всех кушаний,  мелко изрезав их,  и,  облокотясь на стол, поглощать ее, то и
дело  протирая салфеткой толстые стекла очков.  Этот  школьник,  или  бывший
школьник,  так и  сидел из  года в  год за  тем же  столом,  поглощал пищу и
протирал очки,  и его особа давала повод лишь к самому беглому вниманию.  Но
вдруг,  в одно прекрасное утро,  за первым завтраком, совершенно неожиданно,
подобно грому с ясного неба, с ним случился припадок такой неистовой ярости,
который поднял на ноги всю столовую и  всех ужасно взволновал,  В  том конце
зала,  где он сидел, вдруг начался шум  юноша был бледен и кричал, обращаясь
к стоявшей перед ним карлице.
  - Вы  врете!  -  кричал он срывающимся голосом.  -  Чай холодный!  Чай,
который вы мне подали,  -  холодный как лед,  я  не желаю его пить,  сначала
попробуйте сами,  а  уж  потом говорите,  это чуть теплые помои,  порядочный
человек не  станет пить такую гадость!  Как  вы  смеете подавать мне ледяной
чай,  да как вам в голову могло прийти, что я буду пить этакое пойло, как вы
могли допустить мысль,  что я  буду его пить?  Не буду я пить!  Не желаю!  -
верещал он и начал колотить кулаками по столу,  так что вся посуда зазвенела