,   это  еще  что  за  шуточки?"   И  она  попыталась
проницательно посмотреть ему в глаза, однако не по вине Иоахима их взоры так
и не встретились:  ее взгляд то и дело ускользал.  И зачем только она делала
все  новые попытки,  если знала заранее,  что  осуществить их  ей  не  дано!
Вытащив из  висевшей у  пояса  сумки  нечто  вроде  металлического рожка для
обуви,  она  осмотрела пациенту зев,  предложив Гансу  Касторпу посветить ей
настольной лампой.  Приподнявшись на  цыпочки и  разглядывая язычок Иоахима,
она спросила:
  - А скажите-ка, уважаемый, вы не поперхнулись? С вами это бывало?
  Что тут можно было ответить? Пока она обследовала ему горло, невозможно
было слова вымолвить   но и  когда она отпустила больного,  он решительно не
знал,  что сказать. Ну, конечно, ему не раз случалось поперхнуться, когда он
ел и пил   таков уж удел человека,  и не это же она имела в виду. Он сказал:
как вас понять? Я и не помню, когда это было в последний раз.
  Ну, ладно  просто ей это пришло в голову. Итак, он простудился, сказала
она,  к  удивлению кузенов,  -  ведь слово "простуда" было изгнано из  этого
дома.  Чтобы  более тщательно исследовать горло,  нужен ларингоскоп гофрата,
констатировала старшая.  Уходя,  она оставила ему на ночь формаминт, а также
клеенку и  бинт для компресса.  Иоахим воспользовался тем и другим,  а потом
заявил,  что благодаря этим средствам определенно почувствовал облегчение, и
продолжал применять их,  поскольку хрипота никак не проходила, а наоборот, в
ближайшие дни даже усилилась, хотя боль в горле временами совсем затихала.
  Впрочем,  оказалось,  что эта простуда -  чистая фантазия.  Объективные
данные  показали то  самое,  что  вместе  с  результатами осмотров гофрата и
вынудило врачей задержать здесь честного Иоахима,  чтобы он  еще подлечился,
прежде  чем  поспешит обратно  в  армию,  под  ее  знамена.  Назначенный ему
октябрьский срок  прошел незаметно и  беззвучно.  Ни  гофрат,  ни  кузены не
обмолвились ни словом:  опустив глаза, обошли они молчанием этот срок. После
результатов  обычного  ежемесячного  осмотра  Беренса,   продиктованных  его
помощнику-психологу, и данных фотопластинки, стало совершенно ясно, что речь
может идти лишь о совершенно самовольном отъезде,  тогда как сейчас особенно
важно нести свою службу здесь наверху с  неукоснительной железной выдержкой,
пока  Иоахим  не  приобретет необходимую выносливость для  военной службы на
равнине и выполнения присяги.
  Таков был вполне убедительный лозунг, на котором обе стороны, не говоря
ни слова,  как будто сошлись.  Однако в  действительности каждый не очень-то
был убежден,  что другой так уж верит в этот лозунг, и если при встречах они
опускали глаза,  то  именно из-за  этих сомнений,  и  опускали их лишь после
того,  как их взгляды встретятся.  А  это случалось частенько с  того самого
коллоквиума по  литературе,  когда  Ганс  Касторп  впервые заметил в  глазах
Иоахима  какой-то  затаенный  новый  свет,  какое-то  странное  "угрожающее"
выражение.   И  вот  что  случилось  однажды  за  столом:   охрипший  Иоахим
поперхнулся,  и настолько сильно,  что едва отдышался. Пока Иоахим переводил
дух, прикрыв рот салфеткой, а фрау Магнус, его соседка, по старинке колотила
его по спине,  -  глаза кузенов встретились,  и в этой встрече взглядов было
что-то  потрясшее Ганса  Касторпа больше,  чем  сам  инцидент,  который мог,
конечно,  случиться с каждым  потом Иоахим опустил глаза и, прижимая к губам
салфетку, вышел из столовой, чтобы откашляться за дверью.
  Уже  улыбаясь,  хотя все еще бледный,  вернулся он  минут через десять,
извинился за невольное беспокойство и продолжал,  как и до того, участвовать
в  сверхобильной трапезе.  Об этом случае вскоре позабыли,  и  никто даже не
вспомнил о  нем.  Но  когда через несколько дней  то  же  самое произошло за
сытным вторым завтраком,  -  впрочем,  встречи взглядов не было,  по крайней
мере  между  кузенами,  так  как  Ганс  Касторп,  склонившись над  тарелкой,
продолжал есть,  как бы ничего не замечая,  -  после завтрака все же об этом
случае заговорили,  и  Иоахим стал  ругать эту  дуру Милендонк,  это  она  в
прошлый раз своим дурацким вопросом,  заданным ни к селу ни к городу,  сбила
его с толку, что-то внушила ему, сглазила, черт бы ее взял. Да, тут, видимо,
было внушение,  согласился Ганс Касторп, очень любопытно это констатировать,
хотя и  вышла неприятность.  А Иоахим,  после того как странное явление было
точно  определено,   стал  в   дальнейшем  вполне  успешно  бороться  против
колдовства и  давился  не  чаще,  чем  люди,  не  подвергавшиеся сглазу:  он
поперхнулся опять только через девять-десять дней,  и  тут говорить уже было
не о чем.
  Все  же  его вне очереди и  в  неурочное время пригласили к  Радаманту.
Старшая записала Иоахима на  прием,  и,  пожалуй,  это  было неглупо   раз в
санатории имелся ларингоскоп,  то казалось, что упорная хрипота, сменявшаяся
на  долгие  часы  даже  полной  потерей  голоса,   а  также  боль  в  горле,
возобновлявшаяся,   едва   Иоахим   забывал  смягчать  гортань  слюногонными
средствами,  -  казалось,  эта хрипота - достаточный повод, чтобы извлечь из
шкафа хитроумный прибор,  уже не  говоря о  том,  что если теперь у  Иоахима
кусок попадал в  дыхательное горло не  чаще,  чем у  других,  то достигал он
этого только крайней осторожностью при еде и обычно отставал от других.
  Итак,  гофрат долго наводил зеркало на горло Иоахима, освещая, исследуя
и заглядывая в него как можно глубже,  после чего пациент, по настоятельному
желанию Ганса Касторпа,  сейчас же пришел к  нему на балкон,  чтобы обо всем
доложить.
  - Было довольно противно и щекотно,  - сказал Иоахим почти шепотом, ибо
это был час главного лежания, во время которого предписывалась тишина, - и в
результате  Беренс  наговорил  всякой  всячины  насчет  раздражения горла  и
заявил,  что  горло каждый день необходимо смазывать,  завтра же  они начнут
прижигания,  нужно  только  приготовить  лекарство,  -  итак,  раздражение и
прижигания.
  У Ганса Касторпа,  в голове которого возникли всевозможные ассоциации и
воспоминания и  которому пришли на  память даже такие далекие ему люди,  как
хромой портье и дама,  целую неделю хватавшаяся за ухо, хотя ее потом вполне
успокоили, у Ганса Касторпа вертелось на языке еще множество вопросов, но он
их  не задал,  а  решил выложить гофрату с  глазу на глаз   сейчас он просто
ограничился тем,  что высказал Иоахиму свое удовольствие:  наконец-то  столь
досадное явление взято  под  контроль и  гофрат  лично  займется им.  Беренс
молодец и  наверняка поможет,  на  что Иоахим кивнул,  не  глядя на  кузена,
повернулся и ушел к себе на балкон.
  Что же  случилось с  честным Иоахимом?  За  последние дни в  его глазах
появилась какая-то  неуверенность и  робость.  Еще  совсем  недавно  старшая
сестра Милендонк попыталась просверлить его взглядом,  но  броня этих мягких
темных глаз оказалась непроницаемой   однако если бы  она сейчас возобновила
свою попытку,  ее, может быть, и ждал бы успех. Во всяком случае, он избегал
встречаться с  людьми глазами,  а  если дело все же  доходило до этого (Ганс
Касторп частенько посматривал на  него),  то  легче  не  становилось.  Когда
Иоахим ушел  и  Ганс Касторп остался за  своей перегородкой подавленный всем
услышанным,  он  почувствовал непреодолимое искушение тут  же  отправиться к
начальству и  призвать его  к  ответу.  Однако это  было невозможно:  Иоахим
услышал  бы,  что  он  встает,  поэтому  пришлось отложить свое  намерение и
постараться перехватить Беренса в послеобеденное время.
  Но  странно!  Гансу Касторпу это  никак не  удавалось.  Не  удалось ему
поймать гофрата ни в тот вечер,  ни в течение двух ближайших дней.  Конечно,
несколько мешал Иоахим,  ведь он ничего не должен был знать, но все же одним
этим нельзя было объяснить полную невозможность где-то перехватить Радаманта
и  добиться с  ним  разговора.  Ганс Касторп искал его по  всему санаторию и
всюду расспрашивал о нем,  его посылали то в одно, то в другое место, где он
непременно должен был застать гофрата, однако неизменно оказывалось, что тот
уже ушел.  Правда,  Беренс присутствовал на одной из трапез,  но сидел очень
далеко, за "плохим" русским столом и исчез перед десертом.
  Несколько раз Гансу Касторпу казалось,  что вот он уже ухватил врача за
полу,  он  видел его то  на  лестнице,  то в  коридорах,  гофрат беседовал с
доктором Кроковским,  со  старшей,  с  кем-нибудь из  пациентов,  и  молодой
человек терпеливо ждал,  когда он  освободится.  Но едва он случайно отводил
взгляд, как Беренса уже не было.
  Лишь на четвертый день Ганс Касторп наконец добился своего.  С  балкона
он увидел,  что предмет его преследований вышел в  сад и отдает распоряжения
садовнику   поэтому он  тут  же  выскользнул из-под  одеяла  и  сбежал вниз.
Гофрат,  ссутулясь и  загребая руками,  как раз уходил к себе.  Ганс Касторп
поспешил вдогонку и даже позволил себе окликнуть его,  но не получил ответа.
Запыхавшись, настиг он наконец врача и заставил его остановиться.
  - Вы  зачем  здесь?  -  накинулся на  него  гофрат,  выпучив  глаза.  -
Прикажете вручить вам личный экземпляр правил распорядка?  По-моему,  сейчас
полагается лежать.  Ваша кривая и  ваш снимок не  дают вам никаких оснований
изображать из  себя какого-то  фон  барона.  Следовало бы  поставить в  саду
этакое божественное пугало,  пусть угрожает посадить на кол тех больных, кто
между двумя и четырьмя тут своевольничает. Что вам угодно?
  - Господин гофрат,  на минутку,  мне совершенно необходимо поговорить с
вами!
  - Да это вам уже давно втемяшилось,  я  заметил.  Вы гоняетесь за мной,
точно я  красотка или во  мне невесть какая сладость...  Что же вам нужно от
меня?
  - Только  насчет  моего  двоюродного брата,  господин гофрат,  простите
великодушно!  Вот ему смазывают горло... Я уверен, что теперь все наладится.
Ведь это явление у него неопасное... я только об этом хотел спросить вас...
  - Вы  всегда хотите,  чтобы все  было неопасно,  Касторп,  уж  такой вы
человек.   Иногда  вы  сами  вовсе  не  прочь  пуститься  и  в  небезопасные
предприятия,  но  тогда  вы  ведете  себя  так,  как  будто  они  совершенно
безобидные,  и надеетесь угодить этим и богу и людям. Вы, милейший, все-таки
трус, тихоня и ханжа, и когда ваш кузен вас называет человеком штатским, это
еще очень мягко сказано.
  - Все  может быть,  господин гофрат.  Ну,  разумеется,  мои  недостатки
очевидны.  Но ведь суть-то в том,  что сейчас речь не о них, и я вот уже три
дня хочу попросить вас, чтобы вы...
  - Сказал вам правду,  но приятно подслащенную и подкрашенную? Вы хотите
приставать ко  мне  и  надоедать,  чтобы я  поддержал в  вас  ваше проклятое
лицемерие и вы бы могли спать сном невинности,  когда другие бодрствуют и за
все несут ответственность?
  - Но, господин гофрат, вы слишком строги ко мне. Я же хотел наоборот...
  - Да,  строгость,  этим качеством вы не блещете. Вот ваш кузен - совсем
другой человек,  он сделан из другого теста.  Он знает,  в чем дело. Знает и
молчит,  понимаете?  Он  не хватает людей за фалды,  чтобы они напустили ему
розового туману насчет всяких неопасностей.  Он  понимал,  что  делал и  что
ставил на карту,  он -  настоящий мужчина, он знает, как надо себя держать и
как  держать язык за  зубами,  и  это мужское искусство,  а  такие,  как вы,
двуногие конфетки,  к сожалению,  на него не способны.  Однако я вам заявляю
твердо,  Касторп,  если вы  тут начнете разыгрывать драмы,  поднимете крик и
дадите волю вашим штатским чувствам,  я вас отсюда выставлю. В таких случаях
здесь место только мужчинам, поймите же.
  Ганс Касторп молчал.  Теперь его  лицо тоже бледнело пятнами.  Оно было
слишком медно-красным и не могло бледнеть все целиком. Наконец он проговорил
дрожащими губами:
  - Я очень вам благодарен,  господин гофрат.  Должно быть, я тоже угадал
правду,  ведь вы,  мне  кажется,  никогда...  как  бы  это выразиться...  не
говорили со  мной  так  торжественно,  если  бы  состояние Иоахима  не  было
серьезным. И я вовсе не сторонник драм и крика, тут вы ко мне несправедливы.
А если вопрос в том, чтобы молчать, на это у меня тоже хватит сил, поверьте.
  - Вы  очень  привязаны к  вашему  двоюродному брату,  Ганс  Касторп?  -
спросил гофрат,  вдруг схватив молодого человека за  руку  и  глядя на  него
исподлобья налитыми кровью синими глазами в белесых ресницах...
  - Что вам ответить,  господин гофрат? Он же очень близкий родственник и
добрый друг, он мой товарищ по болезни... - Ганс Касторп коротко всхлипнул и
поставил ногу на носок, пяткой наружу.
  Гофрат поспешно выпустил его руку.
  - Так вот, будьте с ним поласковее эти полтора-два месяца, - сказал он.
- Дайте волю своей естественной склонности к безобидному, это будет для него
самое приятное.  Я ведь тоже здесь,  в частности,  для того, чтобы придавать
всему этому наиболее благородные и комфортабельные формы.
  - Lary x*, верно? - спросил Ганс Касторп, кивнув гофрату.
  ______________
  * Гортань (греч.).

  - Lary gea*,  -  подтвердил Беренс.  -  Быстро  прогрессирующий процесс
разрушения.   И  слизистая  оболочка  дыхательных  путей  сильно  затронута.
Возможно, что громкие выкрики при командовании и создали здесь locu  mi ori
re i te tiae**.  Но  таких  диверсий всегда можно ждать.  Надежды мало,  мой
мальчик   говоря по  правде,  никакой.  Разумеется,  надо  испробовать самые
эффективные, самые сильные средства.
  ______________
  * Туберкулез гортани (греч.).
  ** Место наименьшего сопротивления (лат.).

  - Мать... - проговорил Ганс Касторп.
  - Потом,  потом.  Спешить некуда.  Тактично и без нажима позаботьтесь о
том,  чтобы  она  своевременно появилась на  сцене.  А  теперь проваливайте,
возвращайтесь на свое место. Иначе он заметит. А ведь ему, наверное, тяжело,
что о нем говорят у него за спиной.
  Каждый день ходил Иоахим на  смазывание.  Стояла ясная осень   в  белых
фланелевых брюках и  синем пиджаке являлся он  от врача к  столу нередко уже
после начала трапезы,  аккуратно одетый,  по-военному подтянутый, здоровался
кратко и  приветливо,  с мужественной сдержанностью,  просил извинить его за
опоздание и  принимался за  еду,  -  ему  теперь готовили отдельно,  ибо при
обычной пище он медлил, боясь поперхнуться, и отставал от других  ему давали
супы,  рубленое мясо и каши.  Соседи по столу очень скоро догадались,  в чем
дело.   Они   отвечали  на   его   поклон   с   подчеркнутой  вежливостью  и
приветливостью,  они называли его "господин лейтенант".  А  в его отсутствие
расспрашивали Ганса Касторпа, подходили и сидевшие за другими столами и тоже
осведомлялись об  Иоахиме.  Фрау  Штер,  ломая руки,  некультурно причитала.
Однако  Ганс  Касторп  отвечал  односложно,  да,  случай  серьезный,  но  до
известной степени и отрицал эту серьезность, чувствуя, что недостойно раньше
времени ставить крест на Иоахиме.
  Они  ходили  вместе гулять,  совершали три  раза  в  день  обязательную
увеселительную прогулку,  причем  гофрат для  Иоахима ее  строжайшим образом
ограничил, чтобы тот без нужды не тратил силы. Ганс Касторп обычно шел слева
от кузена -  раньше они ходили как придется, но теперь Ганс Касторп старался
держаться левой  стороны.  Разговаривали они  мало,  обменивались лишь  теми
немногими словами, которые подсказывал обычный берггофский день, а больше ни
о чем.  Ведь о том,  что знали оба,  говорить было незачем,  оба они -  люди
сдержанные,   замкнутые,   даже  по  имени  называют  друг  друга  только  в
исключительных случаях.  И  все-таки иногда в  штатской груди Ганса Касторпа
что-то закипало и рвалось наружу,  -  кажется, вот-вот он не выдержит. Но он
понимал,  что  это невозможно.  Бурно вздымавшиеся мучительные чувства снова
опадали, и он хранил молчание.
  А Иоахим шагал рядом с ним,  опустив голову.  Он смотрел себе под ноги,
словно созерцал землю.  Как странно: вот он идет, подтянутый и аккуратный, с
рыцарской вежливостью кланяется встречным,  он по-прежнему заботится о своей
наружности,  о приличиях,  и вместе с тем он уже обречен земле. Конечно, все
мы  будем обречены ей  рано или  поздно.  Но  когда человек так  молод,  так
радостно жаждет служить знамени,  это очень горько  и еще горше и непонятнее
для  идущего рядом  и  знающего обо  всем  Ганса Касторпа,  чем  для  самого
"земляного" человека,  который с достоинством молчит о своем знании, хотя, в
сущности, знание это весьма теоретическое, оно обладает для него очень малой
степенью  реальности,  и  в  основном не  столько  его  дело,  сколько  дело
окружающих.  Ведь  фактически  смерть  больше  затрагивает  остающихся,  чем
уходящих   ибо  знаем мы  эту цитату или нет,  но  слова некоего остроумного
мудреца сохраняют для  нас  и  теперь свой полный внутренний смысл:  пока мы
есть, смерти нет, а когда есть смерть - нас нет  таким образом, между нами и
смертью не возникает никаких конкретных связей,  это такое явление,  которое
нас вообще не касается,  и лишь отчасти касается мира и природы,  почему все
создания   взирают   на   нее   с   большим   спокойствием,   хладнокровием,
безответственностью и  эгоистическим простодушием.  За  последнее время Ганс
Касторп  тоже  подметил в  Иоахиме  эту  безответственность и  простодушие и
понял,  что хотя двоюродный брат и знает, но ему нетрудно хранить пристойное
молчание,  так как его внутреннее знание - только смутное и абстрактное, что
до  практической  стороны  -  то  она  регулируется и  определяется здоровым
чувством пристойности,  не допускающим никаких обсуждений этого знания,  как
не  допускается  обсуждение  других  неприличных функций  жизни,  -  она  их
осознает, она обусловлена ими, но они не мешают ей соблюдать приличия.
  Итак, они гуляли рядом, не упоминая о непотребствах природы. По приезде
сюда Иоахим вначале взволнованно и  гневно жаловался на  то,  что пропускает
маневры и  военную службу на  равнине,  теперь эти  жалобы прекратились.  Но
почему,  невзирая на  все  его простодушие,  в  его мягком взгляде так часто
появлялась та грустная робость,  та неуверенность, которая при новой попытке
старшей проникнуть в  него,  наверное,  помогла бы  ей одержать победу?  Или
причина была в том, что глаза его ввалились, лицо осунулось гораздо сильнее,
чем  когда он  вернулся с  маневров на  равнине,  и  он  это знал?  Зловещие
перемены совершались за последнее время у  всех на глазах,  а бронзовый цвет
лица все больше переходил в желтовато-пергаментный. Словно эта среда больных
вместе с господином Альбином,  только и мечтавшая о том,  чтобы наслаждаться
всеми  безграничными  преимуществами  позора,  заставляла  его  стыдиться  и
презирать самого себя. Но перед чем или перед кем опускал он и прятал теперь
свой некогда столь прямой и открытый взгляд?  Как удивителен этот стыд перед
жизнью,  охватывающий земную тварь, которая прячется в укромное место, чтобы
там умереть,  уверенная,  что на  воле,  среди природы,  ей  нечего ждать ни
бережности, ни благоговения к ее страданиям и смерти  ведь стая быстрокрылых
птиц  не  только не  чтит больного товарища -  она  с  яростью и  презрением
забивает его  клювами.  Но  такова  примитивная природа,  а  в  груди  Ганса
Касторпа вспыхивала глубоко человечная любовь и  жалость,  когда он  видел в
глазах бедного Иоахима затаенный инстинктивный стыд.  Он шел слева от него и
делал это вполне сознательно   а  так как теперь и  походка стала у  Иоахима
несколько  неуверенной,  то,  когда  приходилось  подниматься  на  небольшой
луговой  склон,  он  поддерживал его  и,  преодолевая привычную замкнутость,
обнимал и,  даже словно забыв ее, не снимал потом руку с его плеча, пока тот
с некоторой досадой не говорил:
  - Ну что ты, брось. Можно подумать, что мы пьяные.
  Все  же  настала такая  минута,  когда  померкший взгляд Иоахима сказал
молодому Гансу Касторпу и  еще  кое-что:  дело в  том,  что ему приказал