нника господина Булыгина,  который  ехал  с  ней
часть пути.  Она тоже казалась возбужденно-веселой,  как и  все отъезжающие,
которые радовались перемене в  жизни,  независимо от того,  уезжали ли они с
разрешения врача,  или с  нечистой совестью,  на свой страх и риск прерывали
лечение, потому что изверились и все им опостылело. Щеки ее раскраснелись, и
пока ей кутали колени в  меховую полость,  она что-то не переставая болтала,
вероятно  по-русски...   Проводить  мадам   Шоша   пришли   не   только   ее
соотечественники и  соседи по  столу,  но  и  многие другие больные,  доктор
Кроковский,  бодро осклабясь, показывал свои желтые зубы сквозь чащу бороды,
откуда-то появились еще цветы, двоюродная бабушка не поскупилась на конфеты,
"конфетки",  как  говорила она,  или мармелад,  тут же  стояли учительница и
мангеймец  -   последний  мрачно  наблюдал  в  некотором  отдалении,  и  его
страдальческий взгляд,  скользнув по фасаду, обнаружил Ганса Касторпа у окна
коридора и  на мгновение мрачно задержался на нем...  Гофрат Беренс так и не
появился:  очевидно,  он  нашел случай проститься раньше,  в  более интимной
обстановке...  Лошади тронули,  все что-то выкрикивали,  махали, и тут мадам
Шоша,  откинувшись от  толчка  на  спинку  сидения,  в  свою  очередь обвела
раскосыми смеющимися глазами фасад санатория "Берггоф" и  на  какую-то  долю
секунды  задержалась взглядом на  Гансе  Касторпе...  Бледный  как  полотно,
бросился он в свою комнату,  чтоб в последний раз с балкончика увидеть,  как
сани под звон бубенчиков спускаются по главной аллее к деревне, потом рухнул
в  свое кресло и вытащил из нагрудного кармана полученный на память подарок,
залог,  заключавшийся в  данном случае не в коричнево-красных стружках,  а в
тонко  обрамленной пластиночке,  прямоугольном кусочке стекла,  который надо
было держать против света, чтобы хоть что-то разглядеть - внутренний портрет
Клавдии,  ее безликое изображение,  позволявшее,  однако,  различить хрупкий
костяк  торса,  окруженный мягкими  контурами  призрачно-туманной  плоти,  и
органы грудной полости.
  Как часто рассматривал и  прижимал он к губам этот портрет за протекшее
с тех пор время,  -  время, которое вынашивало перемены! Так, например, Ганс
Касторп раньше, чем можно было предположить, свыкся с жизнью здесь наверху в
отсутствие разделенной от  него  пространством Клавдии  Шоша:  здешнее время
было  особенно приспособлено и  нарочно так  распределено,  чтобы  создавать
привычки,  хотя бы  даже привычка заключалась в  сознании того,  что к  этой
жизни никогда не привыкнешь. Незачем, да и напрасно стал бы он ждать грохота
и звона, отмечавших начало всех пяти, более чем обильных, санаторных трапез
где-то,  в  страшном отдалении отсюда,  мадам Шоша  хлопала теперь дверями -
что, вероятно, было неразрывно связано с ее внутренней сущностью, со всем ее
поведением и  ее  болезнью,  -  столь же  неразрывно,  как  пребывание тел в
пространстве со временем: быть может, в этом, в одном этом, и заключалась ее
болезнь...  Но, отсутствующая и невидимая, она представлялась Гансу Касторпу
невидимо-присутствующей -  гением этих мест: Ганс Касторп однажды его узнал,
познав ее в гибельный и сладостный до безрассудства час,  час, к которому не
подберешь  ни  одной  простенькой  песенки  равнины,   и   носил  призрачный
внутренний силуэт у  своего сердца,  взволнованно бившегося вот  уже  девять
месяцев.
  В  тот  час  его  дрожащие губы бессознательно и  невнятно бормотали на
чужеземном  и  родном  языке  разные  нелепицы:  безответственно  выдвинутые
проекты,  предложения,  замыслы,  безумные планы,  не встретившие, однако, и
вполне резонно,  никакого одобрения - он-де будет сопровождать ее, гения, на
Кавказ,  поедет за ней следом,  готов дожидаться ее в любом городе,  который
непостоянный нравом гений изберет местом своего пребывания, чтобы им никогда
уже  не  разлучаться.  От  пережитого  приключения у  простодушного молодого
человека остался залогом лишь  призрачный силуэт и  зыбкая вера  во  все  же
вероятную возможность,  что мадам Шоша, рано или поздно, смотря по тому, как
будет протекать дававшая ей свободу болезнь,  вернется сюда в четвертый раз.
Но  рано ли,  поздно ли,  так  сказано было ему  при расставании,  он,  Ганс
Касторп,  все  равно уже "будет отсюда далеко",  и  нелестное о  нем мнение,
скрытое  в  этом  пророчестве,   было  бы  вовсе  нестерпимым,  если  бы  не
убежденность в  том,  что  иные  предсказания делаются не  затем,  чтобы они
исполнялись,  а для того, чтобы - они наподобие заклинаний - не исполнялись.
Пророки такого рода глумятся над  будущим,  предрекая его с  тем,  чтобы оно
постыдилось оправдать их прозорливость. И ежели гений, во время переданной и
не  переданной нами беседы,  назвал Ганса Касторпа "joli  ourjeoi  au   etit
e droit  humide"*,  что  по-французски примерно  соответствовало определению
Сеттембрини, прозвавшего его "трудное дитя жизни", то возникал вопрос, какой
же  из  разнородных элементов этой сложной смеси одержит верх в  его натуре:
буржуазный или  иной...  Потом  гений  упустил из  виду,  что  если  сам  он
неоднократно уезжал и  возвращался,  то и Ганс Касторп вполне может в нужную
минуту вернуться -  хотя он,  собственно говоря,  только затем все еще сидел
здесь в горах, чтобы ему не было надобности возвращаться: именно в этом, как
у многих других, заключался смысл его затянувшегося пребывания в санатории.
  ______________
  * "Хорошенький буржуа с влажным очажком" (франц.).

  Впрочем,  одно  насмешливое предсказание гения все  же  исполнилось:  у
Ганса  Касторпа подскочила температура   кривая круто взмыла кверху отвесным
пиком,  который  он  тогда  же  торжественно вычертил,  и  после  небольшого
снижения,  уже  в  виде  плоскогорья,  продолжала держаться на  одном уровне
волнистой линией,  возвышавшейся над равниной,  обычной для него до сих пор.
Ни  высота температуры,  ни  устойчивость ее  никак не  вытекали,  по словам
гофрата,  из объективных данных.  "Значит, дружок, процесс зашел дальше, чем
можно было ожидать,  -  изрек он.  -  Что ж,  начнем вас колоть!  Это должно
подействовать. Через три-четыре месяца будете как огурчик, могу выдать вам в
этом расписку".
  Так случилось,  что Ганс Касторп дважды в неделю, по средам и субботам,
сразу же после утреннего моциона,  должен был спускаться в  "лабораторку" на
уколы.
  Курс проводили оба  врача поочередно,  но  гофрат колол как виртуоз,  с
размаху втыкал иглу и  одновременно нажимал на головку шприца.  Впрочем,  он
мало заботился о том,  куда колет,  так что иногда бывало чертовски больно и
на  месте  укола долго жгло  и  оставался твердый желвак.  Вдобавок инъекции
изнуряюще действовали на  организм в  целом,  расшатывали нервную систему не
хуже,  чем спортивное перенапряжение, что свидетельствовало об эффективности
лекарства,  о  могучей силе которого можно было судить и  по  тому,  что оно
сперва даже вызывало повышение температуры. Беренс так и предсказывал, и так
оно случилось, а посему на предсказанные явления нечего было и пенять. Когда
подходила очередь,  сама процедура уже не  отнимала много времени,  вы мигом
получали под кожу,  будь то в бедро или в руку,  свою порцию противоядия. Но
раза два,  когда гофрат был в  духе и не хандрил от курения,  между врачом и
пациентом во  время  процедуры завязывался разговор,  который  Ганс  Касторп
насколько умел искусно направлял в желательное русло.
  - Я  всегда с  удовольствием вспоминаю нашу беседу у вас дома за чашкой
кофе,  господин гофрат,  осенью прошлого года. Как это тогда случайно вышло.
Не  далее как  вчера,  или  это  было  третьего дня,  я  говорил двоюродному
брату...
  - Гафки семь,  по последнему анализу,  -  отрезал гофрат. - Не идет, не
идет дело на поправку у нашего юноши.  И вдобавок никогда он еще меня так не
терзал и не мучил.  Желает,  видите ли, уехать и нацепить на себя саблю. Это
же  чистое мальчишество!  Подымает крик из-за какого-то несчастного годика с
четвертью, словно проторчал здесь целую вечность. Объявил, что уедет так или
иначе,  -  он и вам это говорил?  Хоть бы вы,  что ли, потолковали с ним, от
своего имени,  конечно, и задали хорошую головомойку! Ведь пропадет малый ни
за  грош,  если  раньше  срока  наглотается вашего милого тумана.  С  правой
верхушкой-то у  него неладно.  От вояки нечего и требовать ума,  но вы,  как
человек рассудительный,  как штатский, получивший гражданское воспитание, вы
должны бы вправить ему мозги, чтобы он не наделал глупостей.
  - Я и стараюсь,  господин гофрат, - отвечал Ганс Касторп, не упуская из
виду главной своей цели.  -  Стараюсь,  как только можно,  когда он начинает
артачиться.  Думаю,  он все же образумится.  Но примеры, которые у нас перед
глазами,  надо прямо сказать,  оставляют желать лучшего.  Вот  в  чем  беда.
Отъезды все учащаются -  самовольные,  безо всякого на то основания, отъезды
на  равнину,  а  проводы  устраиваются торжественные,  будто  это  настоящий
отъезд,  разве  это  не  соблазн для  человека слабовольного.  Вот  хотя  бы
недавно...  кто же это недавно уехал?  Да,  одна дама, она сидела за хорошим
русским столом,  мадам Шоша.  Как  говорят,  в  Дагестан.  Ну,  Дагестан,  -
признаться,  я  не  очень-то знаю тамошний климат,  надо полагать,  он менее
вреден, чем на севере у моря. Но все же это равнина в нашем понимании, пусть
даже Дагестан и  горист,  я  не  очень сведущ в  географии.  Как же там жить
туберкулезному  больному,   если   кругом  никто  не   имеет  ни   малейшего
представления о  самых простых вещах,  не знает нашего режима и  распорядка:
как надо лежать,  как измерять температуру? К тому же она все равно намерена
вернуться,  как мне сказала... Но почему, собственно, мы заговорили о ней?..
Да,  мы тогда встретились с вами в саду, господин гофрат, если припоминаете,
вернее вы нас встретили,  потому что мы сидели на скамье, я даже точно знаю,
на  какой,  и  мог  бы  показать вам,  сидели и  курили.  То  есть я  курил,
двоюродный брат неизвестно почему не курит.  И вы тоже тогда как раз курили,
и мы предложили друг другу свою марку сигар, как я теперь припоминаю, - ваши
бразильские мне очень пришлись по вкусу,  но с ними надо держать ухо востро,
все равно что с  норовистой лошадкой,  не  то такое приключится,  как у  вас
после двух маленьких импортных,  когда вы  с  бурно вздымающейся грудью чуть
было не уплясали на тот свет,  -  но раз все обошлось благополучно,  не грех
ведь и посмеяться. Кстати, я недавно опять выписал себе из Бремена несколько
сотен "Марии Манчини",  привык к  этой марке,  полюбилась она  мне  во  всех
отношениях.  Правда,  с пошлиной и пересылкой обходится дороговато,  так что
если вы,  господин гофрат,  на  днях опять накинете мне  срок,  я,  пожалуй,
все-таки изменю ей  и  перейду на  какое-нибудь здешнее зелье -  в  витринах
видишь очень недурные сигары.  А потом,  как сейчас помню,  вы доставили нам
огромное удовольствие,  разрешили посмотреть ваши полотна,  -  я  был просто
ошеломлен,  чего вы только не вытворяете масляными красками,  у меня никогда
не хватило бы на это смелости. Там был и портрет мадам Шоша, где изумительно
передана фактура кожи,  - смею вас уверить, я просто восхитился. Тогда я еще
не был знаком с оригиналом,  знал ее только с виду,  по имени. Впоследствии,
перед самым ее отъездом, я с нею и лично познакомился.
  - Что  вы  говорите!  -  отозвался  гофрат,  совершенно  так  же,  если
дозволено будет напомнить,  как перед первым осмотром Ганса Касторпа,  когда
тот сообщил ему,  что у  него к  тому же небольшой жар.  Больше он ничего не
сказал.
  - Да,  представьте,  -  подтвердил Ганс Касторп. - Как оказалось, здесь
наверху не очень-то легко завязывать знакомства,  но у  меня с  мадам Шоша в
последний вечер это произошло как-то само собой, в беседе... - Ганс Касторп,
стиснув зубы,  втянул в себя воздух.  Шприц глубоко вонзился в тело. - Фу! -
выдохнул он.  -  Наверное,  в  очень важный нерв  случайно попали,  господин
гофрат.  Да, да, адски больно. Благодарю, после массажа легче... в беседе мы
нашли общий язык.
  - Да!  Ну и как?  -  произнес гофрат.  Он спрашивал и кивал, как кивает
человек,  который ждет  самого похвального отзыва и  уже  вкладывает в  свой
вопрос основанное на личном опыте подтверждение ожидаемой похвале.
  - Вероятно,  французский у  меня сильно хромал,  -  уклонился от ответа
Ганс Касторп.  -  Да и откуда, собственно, мне его знать? Но в нужную минуту
слова сами приходят на ум, так что мы объяснялись довольно сносно.
  - Надо полагать. Ну и как? - повторил гофрат, вызывая Ганса Касторпа на
откровенность. И от себя добавил: - Мила, не правда ли?
  Ганс Касторп,  обратив лицо к  потолку и широко расставив ноги и локти,
застегивал воротничок.
  - В  конце  концов ничего нового в  этом  нет,  -  произнес он.  -  Два
человека или  две  семьи целый месяц живут на  курорте бок  о  бок под одной
кровлей,  как  посторонние  люди.  А  в  один  прекрасный  день  знакомятся,
проникаются друг к  другу симпатией и  тут узнают,  что один из них уезжает.
Такие вещи,  к сожалению,  очень часто случаются. И тогда, конечно, хотелось
бы  сохранить  хоть  какую-то  связь,  услышать  друг  о  друге,  -  словом,
переписываться. Но мадам Шоша...
  - Н-да, а она, как видно, не желает? - добродушно рассмеялся гофрат.
  - Нет.  И  слышать об  этом не  захотела.  А  вам она никогда не  пишет
оттуда?
  - Ни  боже мой,  -  отвечал Беренс.  -  Ей  это и  в  голову не придет.
Во-первых,  она слишком ленива,  а во-вторых,  как же ей писать? По-русски я
читать не умею,  -  изъясняюсь кое-как, немилосердно коверкая слова, если уж
нужда припрет,  но  прочитать не  могу ни  строчки.  Да  и  вы  тоже.  Ну  а
по-французски или там по-немецки кошечка,  правда,  очень охотно мяукает, но
писать -  это не  по ее части.  Орфография,  милый мой!  Нет,  юноша,  видно
придется нам с вами набраться терпения.  Она ведь возвращается сюда время от
времени.  Вопрос, так сказать, техники, темперамента. Один срывается с места
и постоянно вынужден возвращаться,  а другой сразу же прочно обосновывается,
чтобы ему и надобности не было больше возвращаться. Если ваш двоюродный брат
сейчас уедет,  так и скажите ему,  легко может статься, что вы еще дождетесь
его триумфального въезда.
  - Но, господин гофрат, сколько же, вы полагаете, я...
  - Не вы,  а он!  Внизу он пробудет меньше,  чем пробыл здесь. Вот что я
лично полагаю и  очень прошу вас передать ему это,  если вы будете настолько
любезны.
  Примерно в таком духе,  вероятно, протекала искусно направляемая Гансом
Касторпом беседа,  хотя результат ее был ничтожен,  почти двусмыслен.  Ибо в
отношении того,  сколько нужно пробыть, чтобы дождаться возвращения досрочно
уехавшего,  она  оказалась двусмысленной,  а  что  касается  словно  в  воду
канувшей пациентки,  попросту равнялась нулю.  Ганс Касторп ничего о  ней не
будет знать,  пока их разделяет тайна пространства и времени   писать она не
станет,  да и он лишен возможности написать ей... Впрочем, зачем это надобно
ему, если хорошенько рассудить? Разве не чистейшая условность, не буржуазный
предрассудок полагать,  будто они  должны переписываться,  если  ему  раньше
казалось,  что им даже разговаривать-то незачем? Да и "разговаривал" ли он с
ней в том смысле, в каком это понимает просвещенный Запад, когда сидел подле
нее  в  памятный карнавальный вечер,  или скорее бредил на  чужом языке,  не
считаясь ни с какими приличиями? Так к чему же писать на почтовой бумаге или
открытках с  видами,  как он писал на равнину,  чтобы сообщить об изменчивых
результатах обследований? Не права ли Клавдия, считая, что свобода, даваемая
болезнью,  избавляет ее и от необходимости писать? Вести разговоры, писать -
это  дело гуманистов и  республиканцев,  дело такого вот  господина Брунетто
Латини,  что написал книгу о  добродетелях и  пороках и  придал флорентинцам
должный лоск,  обучив их ораторскому мастерству и  искусству управлять своей
республикой согласно законам политики...
  Тут мысли Ганса Касторпа сами собой обратились к  Лодовико Сеттембрини,
и он густо покраснел,  как покраснел,  когда лежал больной в своей комнате и
литератор неожиданно предстал перед ним  в  ярком свете внезапно вспыхнувшей
электрической лампы.  Господину Сеттембрини Ганс Касторп тоже мог бы  задать
свои вопросы и метафизические загадки хотя бы лишь затем,  чтобы поддеть его
и  вызвать на  спор,  а  не в  надежде получить на них ответ,  ибо гуманиста
занимали исключительно земные дела и  интересы.  Но с  карнавального вечера,
когда Сеттембрини в волнении покинул музыкальную комнату, в отношениях Ганса
Касторпа  и  итальянца наступил  заметный  холодок,  причиною  которого были
нечистая совесть  одного  и  глубокое неудовольствие другого как  педагога и
наставника, вследствие чего оба друг друга избегали и несколько недель кряду
даже не  обменялись ни  словом.  Видел ли  еще Сеттембрини в  Гансе Касторпе
"трудное дитя  жизни"?  Нет,  тот,  кто  полагал нравственность в  разуме  и
добродетели,  уж конечно должен был махнуть на него рукой...  И Ганс Касторп
ожесточился   встречаясь с Сеттембрини,  он хмурил брови и надувал губы, меж
тем  как  сверкающий взгляд черных глаз  итальянца останавливался на  нем  с
немым  укором.  Однако все  его  ожесточение мигом развеялось,  лишь  только
литератор,  спустя несколько недель, как уже сказано, сам первый заговорил с
ним, правда только мимоходом и в форме мифологического намека, для понимания
которого требовалась западная образованность.  Было  это  после  обеда   они
столкнулись  перед  уже  не  грохающей  застекленной дверью.  Поравнявшись с
молодым человеком и не собираясь задерживаться, Сеттембрини на ходу бросил:
  - Ну, как, инженер, пришелся вам по вкусу гранат?{21}
  Ганс Касторп обрадованно и недоумевающе улыбнулся.
  - То есть как?..  Что вы имеете в виду,  господин Сеттембрини?  Гранат?
Разве  его  подавали?  Я  никогда в  жизни...  Впрочем,  да,  я  однажды пил
гранатовый сок с зельтерской. Мне он показался приторным.
  Итальянец, который уже обогнал его, обернулся и отчеканил:
  - Случалось,  что боги и  простые смертные спускались в царство теней и
находили путь обратно.  Но  обитатели аида знают,  что  однажды вкусивший от
плодов их царства навсегда остается им подвластен.
  После  чего  проследовал далее  в  своих  неизменных светлых  клетчатых
брюках,   даже  не   взглянув  на   Ганса  Касторпа,   которого,   как   ему
представлялось,  да  и  на  самом деле  в  какой-то  мере  "сразил" подобной
многозначительностью   хотя молодой человек,  язвительно фыркая над тем, что
итальянец мог это подумать, бормотал себе под нос:
  - Латини, Кардуччи, Футти-нутти, Спагетти - оставь меня в покое!
  Все же он был очень доволен и взволнован тем, что итальянец заговорил с
ним:  ибо,  несмотря на свой трофей, на хранимый у сердца зловещий могильный
сувенир,  привязался к господину Сеттембрини,  высоко ценил его общество,  и
мысль,  что  тот  раз  и  навсегда его покинет и  от  него отвернется,  была
тягостнее и страшнее, нежели чувство мальчишки, на котором в школе поставили
крест  и  который,  подобно  господину Альбину,  наслаждается преимуществами
своего позора.  Однако сам вступить в  разговор с ментором он не решался,  а
тот с  этим не  спешил и  лишь много недель спустя опять подошел к  трудному
воспитаннику.
  Произошло это,  когда волны времени, набегающие с неизменной монотонной
размеренностью,   принесли   пасху,   которую   и   отпраздновали  обитатели
"Берггофа",  как  праздновали и  строго соблюдали все этапы и  отрезки года,
чтобы хоть чем-то  нарушить сплошную вереницу дней,  похожих один на другой.
За  первым завтраком больные обнаружили подле своего прибора букетик фиалок,
за вторым завтраком каждый получил по крашеному яйцу,  а  обеденный стол был
празднично уставлен зайчиками из марципана и шоколада.
  - Приходилось  ли