нии. Синева
плыла...  Спадали блестящие пелены дождя:  море  простиралось перед глазами.
Это было южное море,  синее-синее,  взблескивавшее серебристой рябью   чудно
красивый залив,  с одной стороны открытый в подернутые дымкой дали, с другой
- опоясанный  цепью  гор,  чем  дальше,  тем  тусклее  голубевшей,  залив  с
островами,  на которых вздымались пальмы и во тьме кипарисовых рощ светились
белые домики.  О,  о,  довольно!  Не по заслугам эта благодать света,  ясной
небесной лазури,  морской солнечной свежести! Никогда Ганс Касторп такого не
видел.  Во  время каникулярных поездок он  едва  пригубил юга,  знал  только
суровое, бледное море и всеми своими ребяческими немудрящими чувствами был к
нему привержен,  на Средиземном же море,  в Неаполе,  в Сицилии или в Греции
вовсе не  бывал.  И  тем  не  менее он  вспоминал.  Да,  странным образом он
праздновал повторную встречу.
  "Ах,  да ведь это оно самое!"  -  воскликнул в нем внутренний голос,  -
словно издавна он вынашивал в  сердце,  тая от себя самого,  синее солнечное
счастье"  разостлавшееся  перед  ним    и   это  "издавна"  было  необозримо
бесконечно,  как  открытое  море  слева,  там,  где  с  ним  сливалось  чуть
лиловеющее небо.
  Горизонт был  высок,  ширь,  казалось,  росла  вверх,  это  происходило
оттого,  что  Ганс смотрел на  залив с  некоторой высоты:  горы,  опоясавшие
бухту,  лесистыми отрогами  вдавались в  море  и  с  середины доступного его
взгляду ландшафта полукружием тянулись до того места,  где он сидел,  и  еще
дальше. Гористое побережье. Прикорнув на теплых от солнца каменных ступенях,
он смотрел,  как оно мшисто-каменными террасами,  кое-где утыканными жестким
кустарником,  спускалось  к  ровной  береговой  полосе,  где  груды  валунов
образовывали меж камышей голубеющие бухточки,  маленькие гавани,  лиманы.  И
этот солнечный край,  и  эти легко доступные высокие берега,  и  эти веселые
скалистые водоемы, так же как и само море, вплоть до островов, возле которых
сновали лодки,  все,  все было полно людей   люди,  дети солнца и моря, были
повсюду,  они  двигались или  отдыхали,  разумно  резвая,  красивая  молодая
поросль   человечества.   Сердце   Ганса   Касторпа,   глядевшего  на   них,
раскрывалось, до боли широко раскрывалось от любви.
  Юноши  объезжали  коней,  схватившись за  недоуздок,  мчались  рядом  с
храпящими,  вскидывавшими головы скакунами,  то и  дело встававшими на дыбы,
осаживали их,  дернув книзу длинный повод,  или же без седла,  босыми ногами
колотя коней по  лоснящимся бокам,  мчались прямо в  море   при этом мускулы
играли под кожей золотисто-смуглых спин юных всадников,  а громкие возгласы,
которыми они обменивались друг с  другом или же поощряли коней,  по какой-то
непонятной причине звучали обворожительно. Возле глубоко врезавшегося в сушу
заливчика,  что,  как горное озеро, отражал берега, плясали девушки. Одна из
них,  с  волосами,  собранными в  высокий узел на затылке,  от которой веяло
таинственным очарованием,  сидела,  опустив ноги в неглубокую ямку, и играла
на  пастушьей  свирели,   глядя  на  подруг  поверх  своих  пальцев,   бегло
перебиравших лады   в длинных и широких одеждах они то кружились поодиночке,
с улыбкой простирая руки,  то, соединившись в пары, нежно прижимались щека к
щеке,  а за спиной девушки, игравшей на свирели, за ее белой, длинной, из-за
приподнятых рук  казавшейся нежно  округлой спиной,  сидели или,  обнявшись,
стояли  другие  сестры и,  тихонько переговариваясь,  смотрели на  плясуний.
Поодаль юноши упражнялись в стрельбе из лука.  Отрадно и весело было видеть,
как  старшие  обучали  еще  неловких  кудрявых отроков  натягивать тетиву  и
держать лук, целились вместе с ними, со смехом поддерживали пошатнувшихся от
отдачи в миг,  когда,  звеня,  вылетала стрела.  Другие удили. Они лежали на
плоских прибрежных каменьях,  задрав одну ногу вверх, опустив удочки в море,
и беспечно болтали с соседом,  который,  весь изогнувшись, старался подальше
забросить крючок с наживкой.  Многие,  наконец,  были заняты спуском на воду
судна  с  высокими бортами,  мачтой  и  реями   они  толкали  его,  волокли,
подкладывали бревна,  чтобы создать разгон.  Дети  играли и  прыгали в  пене
разбивавшихся о берег валов. Молодая женщина, растянувшаяся на песке, заведя
глаза, одной рукою придерживала между грудей пестротканое одеяние, другую же
простирала вверх,  ловя ветку с плодами, которою ее дразнил стоявший у нее в
изголовье  узкобедрый мужчина.  Многие  лежали  под  сенью  скал,  другие  в
нерешительности стояли у кромки моря и,  схватившись перекрещенными на груди
руками  за   плечи,   осторожно  пробовали  ногой,   тепла  ли  вода.   Пары
прогуливались вдоль берега,  и губы того,  кому девушка доверила вести себя,
касались ее уха.  Длинношерстые козы скакали с уступа на уступ, под надзором
юного пастуха,  который стоял на скале, опираясь на длинный посох, в шляпе с
отогнутыми сзади полями на русых кудрях.
  "Ну что за прелесть!  -  от души восхитился Ганс Касторп.  - До чего же
отрадное,   привлекательное  зрелище!   Как  они  красивы,   здоровы,  умны,
счастливы!  И  это не внешняя оболочка -  они изнутри умны и достойны.  Дух,
положенный в  основу их существования,  дух и  смысл,  в котором они живут и
друг  с  другом  общаются,   вот  что  умиляет  мое  сердце!"  Под  этим  он
подразумевал   истинное   дружелюбие   и   равномерно   поделенную   учтивую
внимательность,  пронизывавшую взаимоотношения солнечных людей,  эту скрытую
под  легкой усмешкой почтительность,  которую они  неприметно,  лишь в  силу
властвовавшей над ними общности чувств или некоей вошедшей в  плоть и  кровь
идеи,   на   каждом  шагу  друг  другу  выказывали,   и   даже  более,   чем
почтительность,  -  достоинство и  строгость,  но растворенные в веселости и
определявшие все  их  поведение только как  невысказанное,  духовное влияние
этой просветленной серьезности,  какого-то разумного благочестия,  хоть и не
вовсе чуждого обрядности.  Ибо чуть поодаль,  на  круглом замшелом камне,  в
коричневом платье,  спущенном с одного плеча,  сидела молодая мать и кормила
грудью ребенка.  И каждый проходящий мимо приветствовал ее на особый лад,  в
котором сочеталось все,  о чем выразительно умалчивало поведение этих людей:
юноши, при виде воплощенного материнства, быстро и ритуально складывали руки
крестом на  груди  и  с  улыбкой наклоняли голову,  девушки почти неуловимым
движением сгибали колена,  как сгибает их набожный прихожанин,  проходя мимо
царских врат.  Но при этом они по нескольку раз -  живо, весело и сердечно -
кивали ей головой.  И  это смешение обрядового благочиния и  непринужденного
дружелюбия, да еще неторопливая ласковость, с которой мать отводила глаза от
своего  малютки  (облегчая ему  труд,  она  слегка  надавливала указательным
пальцем грудь  возле  соска)  и  улыбкой благодарила тех,  что  воздавали ей
почести, все это вместе взятое привело Ганса Касторпа в восторг. Он никак не
мог вдосталь наглядеться и только,  волнуясь, спрашивал себя, не заслуживает
ли суровой кары за это созерцание, за это подслушивание солнечно-благостного
счастья,   непосвященный,   кажущийся  себе   таким  грубым,   нескладным  и
безобразным.
  Пожалуй,  что так.  Пониже того места, где сидел Ганс Касторп, красивый
мальчик,  пышные волосы которого были  зачесаны набок и,  слегка приподнятые
надо лбом,  спадали на виски,  сидел в стороне от остальных,  прижав к груди
сплетенные руки,  -  не грустный или рассерженный,  нет, просто так, сидел в
стороне.  Мальчик его  заметил,  поднял на  него глаза,  потом его взор стал
перебегать с Ганса Касторпа на пестрые картины взморья:  он явно подглядывал
за соглядатаем.  Внезапно он посмотрел поверх его головы, посмотрел вдаль, и
с  его  красивого,  полудетского лица со  строгими чертами мгновенно сбежала
игравшая здесь на всех лицах улыбка учтивой братской внимательности,  и хоть
брови  его  не  нахмурились,  но  в  чертах  появилась суровость,  каменная,
лишенная выражения, непроницаемая, смертная замкнутость, от которой холодный
пот   прошиб  уже   успокоившегося  было  Ганса  Касторпа,   ибо  он   начал
догадываться, что она означает.
  Ганс Касторп тоже оглянулся... Могучие колонны без цоколя, сложенные из
цилиндрических глыб и в пазах поросшие мохом,  вздымались за ним, - колонны,
образующие врата храма   на широкой лестнице,  ведущей к ним, он и сидел. Он
поднялся с  тяжелым сердцем и  пошел вниз по  ступеням,  все время держась с
краю, и потом завернул в проход под вратами, откуда вышел на улицу, мощенную
каменными плитами и приведшую его к новым пропилеям.  Он их тоже миновал,  и
перед  ним  открылся  храм,  тяжелый,  серо-зеленый  от  времени,  с  крутым
ступенчатым цоколем  и  широким  фасадом,  покоившимся на  капителях мощных,
почти приземистых,  но кверху утончавшихся колонн,  над которыми то тут,  то
там торчал сдвинувшийся с  места круглый обломок камня.  С усилием,  помогая
себе руками и  тяжело дыша,  так  как  у  него все  больше и  больше теснило
сердце,  Ганс  Касторп добрался до  леса  колонн.  Это  была  очень глубокая
колоннада,  и он бродил в ней,  словно в лесу меж буковых стволов у белесого
моря,  старательно обходя ее середину.  Но его поневоле тянуло к ней, и там,
где  колонны  расступались,   он  очутился  перед  изваянием,   перед  двумя
высеченными из  камня фигурами на пьедестале,  видимо,  изображавшими мать и
дочь.  Одна,  сидящая, была старше, почтеннее. Весь ее облик, облик матроны,
светился величавой кротостью, только брови были скорбно сдвинуты над пустыми
глазницами  туника складками ниспадала из-под ее плаща, а на кудрявые волосы
было наброшено покрывало  одной рукой она обнимала вторую фигуру, с округлым
девичьим лицом и руками, спрятанными в складках одежды.
  Ганс Касторп созерцал эту  группу,  и  сердце его  почему-то  сжималось
тяжелым,  смутным предчувствием.  Он боялся верить себе,  но все же вынужден
был обойти вокруг изваяния и  двинуться дальше,  вдоль двойного ряда колонн.
Перед ним возникла металлическая дверь,  открытая во внутренность храма, и у
бедняги подогнулись колени от  ужаса перед тем,  что  он  увидел.  Две седые
старухи,  полуголые, косматые, с отвислыми грудями и сосками длиною в палец,
мерзостно возились среди пылающих жаровен.  Над  большой чашей они разрывали
младенца,  в  неистовой тишине разрывали его  руками,  -  Ганс Касторп видел
белокурые тонкие волосы,  измазанные кровью,  -  и  пожирали куски,  так что
ломкие косточки хрустели у них на зубах и кровь стекала с иссохших губ. Ганс
Касторп оледенел. Хотел закрыть глаза руками - и не мог. Хотел бежать - и...
не  мог.  За  гнусной,  страшной своей  работой  они  заметили его  и  стали
потрясать  окровавленными  кулаками,   ругаться  безгласно,   но   грязно  и
бесстыдно, да еще на простонародном наречии родины Ганса Касторпа. Ему стало
тошно,  дурно,  как никогда.  В  отчаянии он рванулся с  места и,  скользнув
спиной по колонне, упал наземь - омерзительный гнусный шепот все еще стоял у
него в ушах,  ледяной ужас по-прежнему сковывал его -  и... очнулся у своего
сарая,  лежа боком на  снегу,  головой прислонившись к  стене,  с  лыжами на
ногах.
  Но  это не  было настоящим,  доподлинным пробуждением.  Он лишь моргнул
глазами,  радуясь избавлению от мерзких старух,  но все же не уяснил себе до
конца,  да,  впрочем,  ему это было безразлично, лежит ли он у колонны храма
или у  сарая,  и отчасти еще продолжал спать,  только уже не пестрые картины
представлялись ему,  а  он  думал  во  сне,  думал  не  менее  причудливо  и
дерзостно.
  "Я так и знал,  что это сон,  -  бормотал он про себя.  - Мне приснился
сон,  прелестный и страшный.  Собственно говоря, я всегда это знал и все сам
для себя создал -  зеленеющий парк,  и  чудную влажность,  и  все остальное,
прекрасное и мерзкое.  Я, можно сказать, знал это наперед. Но можно ли такое
знать и  создавать для себя,  так себя тешить и  пугать?  Откуда они у  меня
взялись -  этот прекрасный залив с  островами,  а потом пропилеи и храм,  на
который указали мне глаза того милого отрока,  что сидел в стороне? Грезы-то
ведь зарождаются не  в  одной твоей душе,  сказал бы я,  грезишь безымянно и
коллективно,  хотя и на свой собственный лад. Великая душа, частицей которой
ты являешься,  грезит -  через тебя и по-твоему -  о вещах,  которые извечно
грезятся ей:  о своей юности,  своей надежде,  своем счастье,  о мире и... о
своем кровавом пиршестве.  Вот я лежу у колонны,  и во мне еще живут остатки
моего сна,  леденящий ужас перед лицом кровавого пиршества и то, что было до
него - радость при виде счастья и добродетели светлого народа. Мне подобает,
я это утверждаю,  мне дано преимущественное право лежать здесь и грезить обо
всем этом. Я многое узнал от живущих здесь наверху относительно дезертирства
и разума.  Я блуждал с Нафтой и Сеттембрини по опасным высотам. Я все знаю о
человеке.  Я  познал его плоть и  кровь,  я  вернул больной Клавдии карандаш
Пшибыслава Хиппе.  Но тот,  кто познал плоть,  жизнь, познал и смерть. И это
еще не все,  это только начало, если смотреть с педагогической точки зрения.
Нужно это сложить с другой половиной - противоположной. Ибо интерес к смерти
и болезни не что иное,  как своеобразное выражение интереса к жизни,  как то
доказывает гуманистическая наука  -  медицина,  которая всегда  так  учтиво,
по-латыни,  обращается к  смерти и  болезни,  сама  будучи лишь  тенью  того
великого,  наиважнейшего,  что  я  от  полноты сердца  назову  настоящим его
именем:  это трудное дитя жизни,  это человек и  его назначение в мире,  его
царство...  Я  недурно в  нем разбираюсь,  многому научился у  живущих здесь
наверху.  Меня так высоко взметнуло над равниной,  что я,  бедняга,  чуть не
задохся   зато мне все видно отсюда,  с подножия колонны... Мне снился сон о
назначении человека,  о его пристойно разумном и благородном товариществе на
фоне  разыгрывающегося  в  храме  омерзительного  кровавого  пиршества.  Или
солнечные люди потому так  учтивы и  внимательны друг с  другом,  что втайне
знают о  совершающемся ужасе?  В  таком случае они  сделали из  этого весьма
утонченные и  галантные выводы!  Я заодно с ними,  а не с Нафтой,  но и не с
Сеттембрини -  оба  болтуны.  Один  злой сладострастник,  а  другой только и
знает, что дудеть в дудку разума, и воображает, будто действует оздоровляюще
даже на сумасшедших, что уже просто пошлость. Это филистерство, голая этика,
безверие и ничего больше. Но и на сторону недомерка Нафты я тоже не стану, с
его религией - сплошной guazza uglio* бога и дьявола, добра и зла, пригодной
лишь на то,  чтобы отдельный человек очертя голову бросался в  нее,  с целью
мистически раствориться во всеобщем. Уж эти педагоги! Их споры и разногласия
- это  всего-навсего  guazza uglio,  путаная  многоголосица  боя,  и  ей  не
оглушить того,  кто  мыслит хоть сколько-нибудь независимо и  чист в  сердце
своем.  Вопрос об аристократизме!  Благородство!  Что благороднее: жизнь или
смерть,  болезнь или здоровье,  дух или природа?  Да разве это противоречия?
Помилуйте:  разве это  вопросы?  Нет,  не  вопросы,  и  вопроса о  том,  что
благороднее,  тоже не существует. Дезертирство в смерть неотделимо от жизни,
без него жизни бы не было, а стоять посередке, посередке между дезертирством
и  разумом,  -  назначение Homo Dei.  Ведь и  царство его -  посередке между
мистическим единением и  ветреным  индивидуализмом.  Я  это  вижу  со  своей
колонны.  Верный своему назначению,  Homo Dei  должен быть изысканно учтив и
дружелюбно почтителен с  самим  собой:  благороден он,  а  не  противоречия.
Человек -  хозяин противоречий,  через  него  они  существуют,  а  значит он
благороднее их.  Благороднее смерти,  ибо  где ей  тягаться со  свободой его
разума?  Благороднее жизни, ибо где ей тягаться с чистотой его сердца? Вот я
и  сочинил поэму о  человеке.  Я  ее запомню.  Я буду добрым.  Не дам смерти
управлять моими мыслями.  Ибо в  этом и  ни  в  чем ином заключены доброта и
человеколюбие.  Смерть -  великая сила.  Перед  ней  снимают шляпу,  склонив
голову, стараются ступать неслышно. Она носит почтенные брыжи прошлого, и мы
в ее честь одеваемся строго, во все черное. Разум глуп перед нею, он ведь не
более как добродетель,  она же  -  свобода,  дезертирство,  бесформенность и
похоть.  Похоть,  говорит мой сон,  не  любовь.  Любовь и  смерть,  не стоит
сочетать эти понятия,  получится безвкусица и пошлость.  Любовь противостоит
смерти,  только она, а не разум, сильнее ее. Только она, а не разум, внушает
нам добрые мысли.  И  форма состоит единственно из любви и доброты:  форма и
обычай  разумно-дружеского  общения,  прекрасное  человеческое царство  -  с
молчаливой оглядкой на кровавое пиршество.  О, как вразумителен был мой сон!
Как он поможет мне править!  Я буду помнить о нем.  В сердце своем я сохраню
верность смерти,  но в  памяти буду хранить убеждение,  что верность смерти,
верность прошлому -  злоба, темное сладострастие и человеконенавистничество,
коль скоро она определяет наши мысли и чаяния.  Во имя любви и добра человек
не  должен позволять смерти господствовать над  его  мыслями.  И  на  этом я
просыпаюсь... На этом я до конца досмотрел свой сон и достиг цели. Давно уже
я искал эти слова: и там, где мне явился Хиппе, и на моем балконе, и раньше,
всегда и  везде.  Ведь и в заснеженные горы меня тоже погнали эти поиски.  И
вот я нашел. Сон настойчиво преподал мне это, чтобы я запомнил навек. О, я в
восхищении,  это согрело меня!  Мое сердце бьется сильно и знает почему. Оно
бьется не только по физиологическим причинам,  вроде того,  как у  трупа еще
продолжают расти ногти,  -  бьется по-человечески, от полноты счастья. Слова
моего сновидения -  напиток лучше портвейна и эля! Этот напиток пробегает по
моим жилам,  как любовь и  жизнь,  и  я  пробуждаюсь ото сна и  грез,  очень
опасных, угрожающих моей молодой жизни... Встать, встать, открыть глаза! Это
- твои руки,  твои ноги,  там в снегу! Соберись с силами, встань! Смотри-ка,
небо прояснилось!"
  ______________
  * Мешаниной, путаницей (итал.).

  Трудно далось ему  освобождение от  уз,  что  его опутывали,  клонили к
земле,  однако стимул,  который он в себе выработал,  оказался сильнее. Ганс
Касторп с силой уперся локтем,  мужественно подтянул колени, рванулся, нашел
точку опоры,  встал на  ноги.  Он  притоптал лыжами снег,  похлопал себя  по
ребрам,   передернул  плечами,   не   переставая  беспокойно  и   напряженно
вглядываться в небо,  где среди медленно уплывающих легких сероватых облаков
стали  появляться бледно-голубые  просветы и  наконец  встал  тоненький серп
луны.  Смеркалось.  Ни метели,  ни ветра.  Гора напротив, со щетиной елей на
хребте,  была ясно видна и покоилась в мире. Тень окутывала только нижнюю ее
половину,  верхнюю же  озарял  нежнейший розовый свет.  Что  произошло,  что
творилось на свете? Или это уже утро? Тогда, значит, он всю ночь пролежал на
снегу и не замерз, хотя та книжка предрекала именно такой исход. Ни руки, ни
ноги у  него не  отмерли,  кости не  ломались с  хрустом,  покуда он  топал,
отряхивался,  бил  себя  по  ляжкам,  а  он  этим  занимался весьма усердно,
обдумывая в  то  же время положение вещей.  Уши,  кончики пальцев на руках и
ногах у него,  правда,  онемели,  но не больше,  чем при вечернем лежании на
балконе в холодную погоду.  Ему удалось наконец вытащить часы.  Они шли.  Не
остановились,  как останавливались,  когда он забывал завести их на ночь.  И
показывали они не пять,  куда там. До пяти оставалось еще минут двенадцать -
тринадцать.  Удивительное дело!  Неужто же он пролежал на снегу какие-нибудь
десять минут или  чуть-чуть  дольше и  успел насочинить столько счастливых и
страшных  видений,   столько   отчаянно-смелых   мыслей,   а   шестиугольное
неистовство тем временем окончилось так же  быстро,  как возникло.  В  таком
случае ему выпало