ось о приезде Джемса
Тинапеля.  Он едет по делам в  Швейцарию и решил,  воспользовавшись случаем,
прокатиться к племяннику в горы. Послезавтра он будет здесь.
  "Прекрасно, - подумал Ганс Касторп. - Великолепно, - подумал он. И даже
про себя добавил что-то вроде:  - Милости просим!" "Если бы ты только знал!"
- мысленно говорил он  приближающемуся гостю.  Словом,  он  принял  известие
очень  спокойно,   сообщил  гофрату  Беренсу  и   дирекции,   чтобы  дядюшке
приготовили комнату -  комната Иоахима все еще пустовала,  - и через день, к
тому примерно времени,  когда прибыл сам,  то есть вечером,  этак в  восьмом
часу,  -  уже стемнело,  -  в том же жестком и тряском экипаже, в котором он
провожал Иоахима,  поехал  на  станцию "Деревня" встречать посланца равнины,
собиравшегося самолично во всем разобраться.
  С  кирпично-красным лицом,  без шляпы и  без пальто,  стоял он  на краю
платформы,  когда  подошел маленький поезд,  стоял  под  окном  купе  своего
родственника,  предлагая ему  не  стесняться и  поскорее  выйти,  он-де  уже
прибыл.  Консул Тинапель -  он был вице-консулом,  успешно замещая отца и  в
этой почетной,  но  обременительной для старика должности,  -  зябко ежась в
зимнем своем пальто, - октябрьский вечер и вправду был очень холодным, чтобы
не сказать морозным,  а к утру уж наверное подморозит,  - сам не зная почему
вышел из купе обрадованно-взволнованный, но выражал свои чувства в несколько
скупой,   церемонной   форме   благовоспитанного  немца   с   северо-запада
приветствуя племянника,  он подчеркнул, что рад видеть его таким цветущим и,
предоставив хромому позаботиться о  чемоданах,  вместе  с  Гансом  Касторпом
взгромоздился на  высокое  и  жесткое  сиденье дожидавшегося их  на  площади
экипажа.  Под густо усыпанным звездами небом они тронулись в  путь,  и  Ганс
Касторп,  закинув голову  и  подняв  в  воздух  указательный палец,  пояснил
двоюродному дяде  небесные поля,  словом и  жестом охватывая одно сверкающее
созвездие за другим и  называя по именам планеты -  меж тем как тот,  больше
занятый своим спутником,  нежели космосом,  внутренне недоумевал:  все  это,
конечно,  так,  и не обязательно быть сумасшедшим,  чтобы сразу,  тут же,  с
места в карьер, заговорить о звездах, но все же, казалось, нашлось бы немало
более близких предметов для разговора.  С  каких это пор он  стал так хорошо
разбираться в  астрономии,  спросил он  Ганса  Касторпа,  и  молодой человек
ответил,  что это плод вечернего лежания на балконе весной,  летом, осенью и
зимой.  Как?  Он лежит на балконе ночью?  Ну да.  И консул будет лежать. Ему
ничего другого не останется делать.
  - Конечно,  бес-спорно, - поспешил согласиться несколько обескураженный
консул.  Подопечный его говорил бесстрастно и  монотонно.  В  почти морозной
свежести осеннего вечера он сидел рядом с ним без пальто и без шляпы.
  - Ты  разве не зябнешь?  -  спросил его Джемс   сам он продрог в  своем
зимнем пальто из толстого сукна и  разговаривал как-то торопливо и связанно,
едва удерживаясь, чтобы не залязгать зубами.
  - Мы не зябнем, - коротко и бесстрастно отвечал Ганс Касторп.
  Консул то  и  дело сбоку украдкой на  него поглядывал.  Ганс Касторп не
справлялся о родных и знакомых дома. Когда Джемс передал ему поклоны оттуда,
в  частности от Иоахима,  который уже в  полку и так и светится от счастья и
гордости,  он спокойно поблагодарил, но сам не стал его расспрашивать о том,
что делается на родине. Встревоженный чем-то неуловимым, он не сумел бы даже
толком  объяснить,   причиной  ли  тому  племянник,   или  же  он  сам,  его
собственное,  вызванное поездкой,  самочувствие, Джемс озирался по сторонам,
тщетно  стараясь  разглядеть  ландшафт  высокогорной долины,  затем  глубоко
вдохнул и  выдохнул из себя воздух и провозгласил его превосходным.  Еще бы,
отвечал его  спутник,  недаром Давос славится на  весь  мир.  Здешний воздух
обладает  прямо  чудодейственными  свойствами.   Хотя  он  усиливает  обмен,
организм все  же  усваивает больше  белка.  Он  излечивает болезни,  которые
каждый человек носит в  себе в  скрытом состоянии,  но  сначала как бы  даже
способствует их  развитию,  всячески  подстегивая  и  подхлестывая организм,
вызывает, так сказать, торжественную вспышку.
  - Позволь, как то есть торжественную?
  Вот именно. Разве тот никогда не замечал, что во всякой вспышке болезни
есть что-то торжественное, что она представляет собой как бы праздник плоти?
  - Конечно,  бес-спорно,  -  поспешил  заверить дядюшка,  отбивая  дробь
нижней челюстью,  и сообщил,  что может провести здесь всего восемь дней, то
есть неделю, дней семь значит, а может быть и шесть. А поскольку он, как уже
сказано, находит, что Ганс Касторп удивительно окреп и хорошо выглядит после
своего   затянувшегося  против   всяких  ожиданий  пребывания  на   курорте,
племянник, надо думать, сразу же вместе с ним отправится вниз домой.
  - Ну, ну, зачем же так сразу идти напролом, - сказал Ганс Касторп. Дядя
Джемс  рассуждает  как  житель  равнины.   Ему  надо  сперва  здесь  немного
оглядеться,  привыкнуть,  тогда он иначе станет смотреть на вещи. Все дело в
полной  поправке,  это  сейчас  главное,  а  Беренс недавно накинул ему  еще
полгода.  Тут дядя назвал племянника "мой мальчик" и спросил, уж не рехнулся
ли он.
  - Ты что,  совсем рехнулся?  - спросил он. - Растянул каникулы на целый
год с четвертью и теперь собираешься отдыхать еще полгода! Господи боже мой,
разве можно терять столько времени!
  Тут  Ганс  Касторп,  обратив  лицо  к  звездам,  коротко и  бесстрастно
рассмеялся.  Да, время! Что касается этого, человеческого времени, то Джемсу
придется пересмотреть свои привезенные снизу понятия,  прежде чем  он  здесь
наверху  вздумает  рассуждать  о  времени.   Завтра  же  утром  он  серьезно
переговорит с господином гофратом относительно Ганса, пообещал Тинапель.
  - Непременно,  непременно переговори,  - сказал Ганс Касторп. - Он тебе
понравится. Любопытный тип, эдакий развязный меланхолик. - И, указав на огни
санатория  "Шацальп",  мимоходом рассказал о  покойниках,  которых  спускают
оттуда на санях.
  Они поужинали в  ресторане "Берггофа",  но  предварительно Ганс Касторп
отвел гостя в  комнату Иоахима,  чтобы тот умылся и  привел себя в  порядок.
Комнату выпарили Н2СО,  сказал Ганс Касторп,  не  посмотрели на то,  что это
самовольный отъезд,  и выпарили столь же основательно,  как после совершенно
другого ухода - исхода, exitu 'a. Дядюшка пожелал узнать, что это значит.
  - Жаргон,  - пояснил племянник. - Словечки, которые у нас здесь в ходу!
- сказал он.  -  Иоахим дезертировал,  дезертировал к  знамени,  как  это ни
странно,  такое тоже случается.  Но поторопись, не то тебе не подадут ничего
горячего.
  И  вот  они  сидели  друг  против  друга  в  хорошо  натопленном уютном
ресторане, у окна на возвышении. Карлица расторопно им прислуживала, и Джемс
заказал бутылку бургундского,  которую принесли в  плетеной корзиночке.  Они
чокнулись,  и сразу же приятное тепло разлилось у них по всему телу. Младший
рассказывал о  жизни  здесь  наверху в  разные  времена года,  об  отдельных
примечательных лицах в  этом  зале,  о  пневмотораксе,  разъяснив,  что  это
значит,  на  примере благодушного Ферге,  и  подробно остановился на  ужасах
плеврального шока,  не  забыл упомянуть о  "трехцветных обмороках" господина
Ферге,  сопровождавшихся галлюцинациями обоняния, и о вырвавшемся у него при
коллапсе взрыве непристойного смеха. Ганс Касторп один поддерживал разговор.
Джемс ел и пил,  по обыкновению,  много, а тут у него с дороги и от перемены
воздуха еще сильнее разыгрался аппетит.  Однако он время от времени прерывал
свое  занятие  -  сидел  с  набитым  ртом,  забывая  прожевать кусок,  держа
застывшие в неподвижности нож и вилку под тупым углом над тарелкой, и во все
глаза смотрел на  Ганса Касторпа   он,  видимо,  даже этого не  сознавал,  а
племянника это тоже, очевидно, нисколько не смущало. На поросших жидковатыми
белокурыми волосами висках консула Тинапеля обозначились вздувшиеся вены.
  О  доме разговора не было,  ни о лично-семейных,  ни о городских,  ни о
коммерческих делах,  ни о  фирме "Тундер и  Вильмс" (судостроительные верфи,
машиностроительный завод,  котельные  мастерские),  которая  все  еще  ждала
молодого  практиканта,   что,   понятно,   ни  в  коей  мере  не  составляло
единственной  заботы  и  занятия  достопочтенной  фирмы,  так  что  поневоле
возникал вопрос,  ждет ли она его еще вообще. Правда, Джемс Тинапель по пути
сюда в  кабриолете и  позднее у  себя в  комнате пытался коснуться всех этих
предметов,   но   они  падали  наземь,   чтобы  больше  уже  не   подняться,
натолкнувшись на спокойное,  непреклонное и ничуть не притворное безразличие
Ганса Касторпа,  как на  непроницаемую броню душевной неуязвимости,  которая
весьма  напоминала его  нечувствительность к  холоду  осеннего  вечера,  его
слова:  "Мы не зябнем",  -  что,  быть может,  и заставляло консула время от
времени так пристально смотреть на него.  Разговор шел о  старшей сестре,  о
врачах,  о  лекциях доктора Кроковского,  на  одной  из  которых Джемс будет
присутствовать,  если  пробудет здесь  неделю.  Откуда  племянник взял,  что
дядюшка захочет присутствовать на  лекции?  Ниоткуда.  Ганс Касторп сам  это
заключил и предрешил с такой спокойной уверенностью, что даже самая мысль не
пойти на лекцию должна была показаться дикой и  противоестественной,  и дядя
поспешным "конечно,  бес-спорно"  постарался отвести от  себя  малейшую тень
подозрения  в  том,   что  он  способен  замыслить  такую  крамолу.  В  этом
заключалась та  сила,  смутное,  но  властное  ощущение  которой  безотчетно
заставляло господина Тинапеля смотреть на  племянника -  в  данную  минуту с
разинутым ртом,  ибо нос ему заложило,  хотя никакого насморка, по разумению
консула,  у  него не наблюдалось.  Он слушал,  как родственник рассказывал о
болезни,  представлявшей общий для всех здесь профессиональный интерес,  и о
восприимчивости к  ней   о  собственном его,  Ганса Касторпа,  скромном,  но
затяжном случае, о раздражающем действии бацилл на клетки бронхов и легочных
альвеол,   об  образовании  бугорков-туберкул  и   возникновении  дурманящих
растворимых токсинов,  о распаде клеток и казеозном процессе,  который может
обернуться  по-всякому,  то  ли  приведет  к  обызвествлению  и  прорастанию
соединительной тканью,  что приостановит болезнь,  то  ли разовьется дальше,
размягчая все новые участки и образуя каверны, пока окончательно не разрушит
легкие. Он услышал о скоротечной, галопирующей форме этого процесса, которая
за два-три месяца или даже несколько недель приводит к  exitu 'y,  услышал о
пневмотомии,  с  величайшим  искусством  производимой гофратом,  о  резекции
легких,  -  эту операцию завтра или послезавтра предполагают сделать недавно
прибывшей   тяжелобольной,   очаровательной   или   некогда   очаровательной
шотландке,   страдающей  ga grae a   ulmo um,  гангреной  легких,  ее  точит
черно-зеленая  зловонная гниль,  и  она  целыми  днями  вдыхает  распыленную
карболовую кислоту, чтобы от отвращения к себе самой не потерять рассудок, -
и вдруг, совершенно неожиданно для себя, консул, к величайшему своему стыду,
прыснул.  Прыснул со  смеху,  правда тут же в  ужасе опомнился и  сдержался,
закашлял и  вообще всячески попытался замять нелепую выходку -  и в какой-то
мере  успокоился,  а  затем даже забеспокоился,  увидев,  что  Ганс Касторп,
который не мог не заметить злополучного происшествия, нисколько не смутился,
вернее оставил его без внимания,  и  это вовсе не вызывалось чувством такта,
деликатностью,  воспитанием,  а чистейшим безразличием,  какой-то чудовищной
терпимостью,  словно  он  давно  разучился удивляться подобного рода  вещам.
Потому  ли,  что  консул  хотел  задним  числом найти  благовидный предлог и
объяснение своей неожиданной веселости, по другим ли причинам, но вдруг ни с
того  ни  с  сего  он  завел  чисто  мужской клубный разговор об  одной  так
называемой  "шансонетке",  певичке  из  кафе,  совершенно  умопомрачительной
особе,  подвизавшейся  теперь  в  Санкт-Паули  и  вскружившей  головы  всему
мужскому  населению  родной  республики своим  зажигательным темпераментом и
прелестями,  которые дядюшка попытался описать племяннику.  Язык  у  консула
немного заплетался,  но  это его не  тревожило,  поскольку ничем неколебимая
терпимость собутыльника явно распространялась и  на  это  явление.  Однако с
дороги  его  так  нестерпимо  клонило  ко  сну,   что  он  уже  в   половине
одиннадцатого предложил разойтись и немало внутренне досадовал,  когда они в
вестибюле встретились с легким на помине доктором Кроковским.  Психоаналитик
сидел у  дверей одной из гостиных,  читая газету,  и  племянник нашел нужным
представить ему  своего родственника.  На  бодрое приветствие доктора консул
почти ничего не смог ответить,  кроме "конечно,  бес-спорно", и почувствовал
большое облегчение,  когда племянник,  пообещав зайти за ним к  восьми часам
утра, чтобы вместе идти завтракать, удалился из продезинфицированной комнаты
Иоахима через балкон в  свою собственную,  и он мог наконец,  закурив на сон
грядущий  сигарету,  повалиться  на  постель  "дезертировавшего к  знамени".
Консул чуть было не наделал пожара, так как дважды засыпал с тлеющим окурком
во рту.
  Джемс  Тинапель,  которого Ганс  Касторп называл то  дядей Джемсом,  то
просто Джемс, был долговязый господин лет сорока, всегда носивший костюмы из
одних только добротных английских тканей и  белоснежное белье   у  него были
канареечно-желтые,  уже начавшие редеть волосы,  голубые,  близко посаженные
глаза,  торчавшие соломенной щеточкой,  подбритые усики и холеные руки.  Вот
уже  несколько лет  как  он  был  супругом и  отцом семейства,  женившись на
девушке из своего круга,  такой же воспитанной и  изысканной,  как он,  и  с
такой же негромкой,  быстрой,  колко-любезной манерой разговаривать. С ней и
детьми   он   продолжал  жить   в   просторной  вилле   старого  консула  на
Гарвестехудской дороге и  там,  у  себя  на  родине,  производил впечатление
энергичного,  дальновидного и,  при  всей  своей  элегантности,  холодного и
практичного дельца,  но  стоило ему  попасть в  чуждое по  нравам и  обычаям
окружение,  к  примеру во время поездок на юг страны,  как у него появлялась
какая-то  торопливая  предупредительность и  учтиво-поспешная  готовность  к
самоотречению,  что,  впрочем,  проистекало  отнюдь  не  из  неуверенности в
усвоенной им  культуре,  а,  напротив,  как раз из сознания ее замкнутости и
цельности,  а  также из  желания внести корректив в  свои  аристократические
повадки,  чтобы  сохранить непринужденность даже  среди немыслимых,  на  его
взгляд,  обычаев и  нравов.  "Конечно,  разумеется,  бесспорно!" -  поспешно
соглашался он,  дабы  кто-нибудь,  боже  упаси,  не  подумал,  что  господин
Тинапель хоть и  утончен,  но ограничен.  Прибыв сюда с  вполне определенной
практической миссией,  а  именно с  наказом и с намерением самолично во всем
разобраться и,  как  он  про  себя  говорил,  "вызволить" и  доставить домой
заблудшего  молодого  родственника,  он  все  же  хорошо  понимал,  что  ему
предстоит действовать на чужой территории,  и  с первого же мгновения не без
опаски ощутил, что принявший его как гостя особый мирок со своими обычаями и
нравами  не  только  не  уступает,   но  даже  превосходит  своей  замкнутой
самоуверенностью его собственный мир, так что деловая энергия консула тотчас
же  вступила в  конфликт,  и  жесточайший,  с  его благовоспитанностью,  ибо
самонадеянность этого мирка оказалась поистине подавляющей.
  Это  самое  и  предвидел  Ганс  Касторп,  когда  на  телеграмму консула
хладнокровно про себя ответил:  "Милости просим!"  однако не следует думать,
будто  он  сознательно рассчитывал использовать против  дядюшки непреклонную
самонадеянность окружения.  Для  этого  Ганс  Касторп сам  слишком уж  тесно
сросся с  окружающей средой,  и  не  он  управлял ею при отражении вражеской
атаки,  а  она  им,  так что все шло своим естественным путем,  как бы  само
собой,  начиная с того мгновения, когда что-то в облике племянника заставило
дядю смутно ощутить всю  безнадежность затеянного предприятия,  и  вплоть до
конца и  развязки,  которую Ганс Касторп все же  не  преминул встретить или,
вернее, проводить меланхолической улыбкой.
  В первое же утро после завтрака,  во время которого старожил познакомил
приезжего с  избранным кругом за  своим  столом,  Тинапель узнал от  гофрата
Беренса,  -  высоченный,  синещекий,  тот  в  сопровождении черняво-бледного
своего ассистента прошествовал,  загребая ручищами,  по столовой,  направо и
налево задавая риторический свой вопрос "Ну как?  хорошо спали?"  -  что он,
вице-консул  Тинапель,  не  только  замечательно  придумал  навестить  здесь
наверху своего одинокого  eveu*,  но и поступил весьма здраво, если говорить
о его личных интересах,  ибо у него, конечно, общее малокровие. Малокровие у
него,  Тинапеля?  "И еще какое!  -  сказал Беренс, оттягивая ему нижнее веко
указательным пальцем.  -  Классическое!" -  подтвердил он. Уважаемый дядюшка
поступит очень разумно,  если недельки на  две,  на  три  со  всем комфортом
расположится здесь в  горизонтальном положении у себя на балкончике,  да и в
остальном задастся целью во всем следовать благому примеру племянника. В его
состоянии самое остроумное некоторое время пожить так,  словно у него легкий
tu erculo i   ulmo um, который, кстати говоря, имеется у всех.
  ______________
  * Племянника (франц.).

  - Конечно,  бес-спорно!  -  поспешил согласиться консул и еще некоторое
время,  открыв от усердия и учтивости рот, глядел на крутой затылок гофрата,
который продолжал обход,  загребая руками, тогда как видавший виды племянник
невозмутимо  стоял  рядом.   Засим  они,   как   положено,   отправились  на
увеселительную прогулку до скамейки у водостока и обратно,  после чего Джемс
Тинапель   впервые   приобщился  к   процедуре  лежания,   разумеется,   под
руководством Ганса Касторпа,  который в придачу к привезенному пледу одолжил
дяде  одно  из  своих одеял верблюжьей шерсти -  стояла такая чудная осенняя
погода, что ему самому и одного за глаза было достаточно, - и добросовестно,
прием за приемом,  посвятил гостя во все тонкости искусства заворачиваться в
них,  а  когда консул уже  лежал,  аккуратно спеленатый наподобие мумии,  не
поленился опять все  развернуть,  чтобы заставить того уже  собственноручно,
почти без  его вмешательства,  проделать весь установленный ритуал с  самого
начала,   а   также  показал  ему,   как   прикреплять  полотняный  зонт   и
загораживаться от солнца.
  Консул острил. Дух равнины все еще крепко сидел в нем, и он посмеивался
над всей этой премудростью,  как перед тем насмехался над предписанной после
завтрака строго  регламентированной увеселительной прогулкой.  Но  когда  он
увидел  безмятежно-спокойную улыбку,  с  какой  племянник встречал  все  его
шуточки,  улыбку,  отражавшую,  как  в  зеркале,  всю  самонадеянность этого
обособленного мирка,  ему стало не  по  себе,  он  испугался за свою деловую
энергию и тут же решил,  не откладывая, возможно скорее, еще сегодня же днем
добиться встречи с гофратом и серьезно поговорить с ним о племяннике, пока у
него,  Тинапеля,  еще  не  иссяк запас сил  и  крепости духа,  вывезенный из
равнины,  ибо  он  чувствовал,  что слабеет,  что дух санатория вкупе с  его
собственной благовоспитанностью уже вступили против него в опасный союз.
  Вдобавок он  чувствовал,  что  гофрату,  собственно,  было даже незачем
рекомендовать ему для излечения малокровия следовать примеру других больных:
это  получалось здесь наверху само собой,  просто представлялось неизбежным,
но  было  ли  это  только воздействием спокойной неколебимой самоуверенности
Ганса Касторпа,  или  на  самом деле иной образ жизни был