не должно
удаться,  Нафта поставил под  сомнение само это духовное начало и  попытался
оклеветать его.  Справедливость?  Разве это понятие,  достойное преклонения?
Разве  оно  божественное?   Разве  оно  высочайшее?   Да,   бог  и   природа
несправедливы, у них есть свои любимцы, они расточают свои милости только по
выбору,  одного  выделяют  опасной  отмеченностью,  другому  даруют  легкую,
обычную судьбу.  А для человека с настойчивой волей справедливость -  это, с
одной стороны,  парализующая его слабость, обессиливающее сомнение, с другой
- фанфара, призывающая к решительным действиям. И так как человеку, чтобы не
нарушать  морали,  неизменно  приходится подменять "справедливость" в  одном
смысле  "справедливостью" в  другом смысле,  где  же  тогда  безусловность и
радикальность этого понятия?  Да  ведь и  люди бывают обычно "справедливы" в
отношении либо одной точки зрения, либо другой. А все прочее - либерализм, и
в наши дни никого на эту удочку не поймаешь.  Справедливость - это, конечно,
только  словесная  шелуха,   обычная  для  буржуазной  риторики,   и,  чтобы
действовать,  нужно прежде всего знать,  какую справедливость имеешь в виду:
ту,  которая хочет отдать каждому принадлежащее ему,  или ту,  которая хочет
дать всем одно и то же.
  Из бесчисленных споров, когда Нафта старался сбить собеседника с толку,
мы  привели для  примера только один.  Но  еще  хуже обстояло дело,  едва он
начинал говорить о  науке,  в  которую не  верил.  Нет,  он не верит в  нее,
заявлял Нафта,  ибо человек совершенно свободен верить в  нее или не верить.
Наука -  такая же вера,  как и  всякая другая,  только хуже и  глупее всякой
другой,  и самый термин "наука" - это выражение глупейшего реализма, который
не   стыдится   выдавать  более   чем   сомнительные  отражения  объектов  в
человеческом интеллекте за  чистую  монету  и  строить на  их  основе  самую
унылую,  лишенную духа  и  утешения,  самую  догматическую систему  из  всех
когда-либо    созданных   человечеством.    Разве   понятие   самостоятельно
существующего чувственного мира  не  является наиболее смехотворным из  всех
внутренне   противоречивых   понятий?    Ведь    современное   догматическое
естествознание  существует   благодаря   одной-единственной   метафизической
предпосылке,  будто  формы  человеческого познания -  пространство,  время и
причинность,  в  которых протекают чувственные явления нашего  мира,  -  это
реальные условия, существующие независимо от нашего познания. Такой монизм -
самое   бессовестное  утверждение,   которым   когда-либо   оскорбляли  дух.
Пространство,   время,  причинность  на  языке  монистов  заменяются  словом
развитие,   и   оно  служит  основным  догматом  вольнодумной  атеистической
лжерелигии,  с  помощью которой пытаются опровергнуть первую книгу  Бытия  и
противопоставить якобы  оглупляющей библейской басне просветительное знание,
точно Геккель присутствовал при  возникновении земли{494}.  Эмпиризм!  Разве
вопрос о  мировом эфире  -  вопрос решенный?  И  существование атома -  этой
изящной математической шутки, этой "крошечной неделимой частицы" доказано? А
учение  о  бесконечности пространства и  времени,  разумеется,  основано  на
опыте?   Если  допустить  хоть  немного  логики,   то  с   этим  догматом  о
бесконечности и  реальности пространства и  времени можно  прийти  к  весьма
занятным выводам  и  открытиям -  а  именно  к  открытию пустого "ничто",  к
выводу,  что реализм и  есть подлинный нигилизм.  Почему?  Да по той простой
причине,  что  отношение  любой  величины  к  бесконечности  равно  нулю.  В
бесконечном не существует величин, а в вечности нет ни продолжительности, ни
изменений.   В   пространственной  бесконечности,   где   любое   расстояние
математически равно нулю,  не может быть двух смежных точек, уже не говоря о
телах,  а тем более о движении. Он, Нафта, это констатирует в противовес той
наглости,  с  какой  материалистическая наука  выдает  свои  астрономические
бредни,  свою пустую болтовню о "вселенной" за абсолютное знание. Несчастное
человечество!  Оно достойно сожаления,  ибо позволило,  чтобы ему с  помощью
хвастливого перечня бессмысленных цифр внушили ощущение своего ничтожества и
лишили патетического сознания своей значительности.  Все  это еще можно было
бы допустить,  если бы человеческий разум и  познание,  оставаясь в пределах
земного,     считали    только    в     этой    сфере    свои    переживания
субъективно-объективного реальностью.  Но когда они выходят за эти границы в
область вечных загадок и создают так называемые космологии и космогонии,  то
шуткам  конец  и  самомнение  становится просто  чудовищным.  Какая  это,  в
сущности,  кощунственная нелепость -  исчислять в  триллионах километров или
световых лет "расстояние" какой-нибудь звезды от  земли и  мнить,  будто эта
цифровая  белиберда  может  открыть  человеческому духу  доступ  к  существу
бесконечности и вечности,  -  тогда как бесконечность вообще не имеет ничего
общего  с  величиной,   а  вечность  -  с  продолжительностью  и  временными
измерениями   они не только не являются понятиями естествознания,  а скорее,
наоборот,  упраздняют то,  что мы называем природой.  И, право же, наивность
ребенка,  уверенного, что звезды - это дырки в небесном своде, через которые
сияет вечный небесный свет,  ему,  Нафте,  в  тысячу раз ближе,  чем вся эта
пустая,  бессмысленная и  самоуверенная болтовня о  том,  что  монистическая
наука называет "вселенной"!
  Сеттембрини осведомился:  как?  он сам тоже верит в это - насчет звезд?
Нафта  же  ответил,   что  оставляет  за  собой  полную  свободу  смиренного
скептицизма.  Это еще раз показывало,  каково его понимание "свободы" и куда
такое понимание может привести. Но все бы ничего, если бы только Сеттембрини
не боялся, что Гансу Касторпу будет интересно послушать весь этот бред!
  Коварный Нафта так и  хватался за  каждую возможность подстеречь слабые
места  в  истории  покорения природы  прогрессом и  уличить его  носителей и
пионеров в  чисто  человеческих возвратах вспять,  в  сферу иррационального.
Авиаторы, летчики, по уверениям Нафты, это все плохие и подозрительные люди,
прежде всего  -  они  очень суеверны.  Они  берут с  собой в  самолет всякие
талисманы, изображенья свинки, ворону, трижды плюют через одно плечо и через
другое, надевают перчатки удачливых пилотов. Как примирить столь примитивную
нелепость с  мировоззрением,  лежащим в  основе их  профессии?  Найденное им
противоречие радовало его,  давало  внутреннее удовлетворение,  и  он  долго
распространялся  на   этот   счет...   Однако  мы   увлеклись  вылавливаньем
бесконечных примеров враждебности Нафты,  тогда как нам предстоит рассказать
кое о чем весьма реальном.
  Однажды,  в  феврале,  после  обеда наши  знакомцы решили отправиться в
Монштейн,  селение, находившееся в полутора часах санного пути от санатория.
Компания состояла из Нафты и Сеттембрини, Ганса Касторпа, Ферге и Везаля. От
дома,  где жили противники,  они отбыли в  три часа,  тепло одетые,  в  двух
одноконных санях,  -  Ганс Касторп сидел с  гуманистом,  Нафта -  с  Ферге и
Везалем,  и под приветливый перезвон бубенчиков,  разносившийся среди тишины
укрытого снегом  ландшафта,  покатили вдоль  правого  горного  склона,  мимо
Франценкирха и  Глариса к  югу.  Оттуда  быстро надвигалась снежная туча,  и
вскоре только над  Ретийским хребтом еще  оставалась полоска бледно-голубого
неба. Стоял сильный мороз, горы были задернуты мглой. Дорога, по которой они
ехали,  проложенная между  скалистой стеной и  пропастью,  была  узкая,  без
ограды,  она круто поднималась и вела в чащу елового леса. Лошади шли шагом.
Навстречу им то и  дело попадались съезжавшие на санках спортсмены,  которым
приходилось  вылезать,   чтобы  обойти  их.  Иногда  за  поворотом  нежно  и
предостерегающе звенели чьи-то чужие бубенчики,  мимо наших путешественников
проезжали сани,  две лошади были запряжены гуськом,  и  объезжать друг друга
нужно было с  большой осторожностью.  Когда они  были уже  недалеко от  цели
своей  поездки,  открылся  чудесный  вид  на  скалистую часть  Цюгенштрассе.
Добравшись  до  Монштейна,  они  остановились  перед  маленькой  гостиницей,
именовавшейся "Курзалом",  отстегнули полости,  вылезли из  саней  и  прошли
немного   дальше,   чтобы   взглянуть  на   "Штульзерграт",   высившийся  на
юго-восточной стороне.  Исполинская стена в  три  тысячи метров была  скрыта
туманом.  Только где-то вдали возносился в небо отдельный зубец, недосягаемо
высокий,  нездешний,  словно Валгалла, недоступно святой. Ганс Касторп очень
восхищался им и  призывал к этому остальных.  Именно он произнес с невольным
смирением слово "недоступный" и тем дал повод Сеттембрини подчеркнуть,  что,
конечно,  на  ту  скалу отличнейшим образом уже  не  раз поднимались.  Да  и
вообще:  едва ли  есть сейчас такие недоступные места,  куда еще не  ступала
нога человека.  Ну,  это,  пожалуй,  хвастовство и  некоторое преувеличение,
возразил Нафта. И он назвал Эверест, который до сих пор встречает нескромное
любопытство человека ледяным отказом и,  видимо, еще долго намерен сохранять
свою замкнутость.  Гуманист рассердился.  Они вернулись к  "Курзалу",  перед
которым рядом с их санями стояли еще чьи-то, распряженные.
  Тут  можно  было  остановиться.  В  верхнем этаже находились номера для
приезжающих.  Там  же  была  и  столовая,  имевшая деревенский вид  и  жарко
натопленная.  Путешественники заказали  любезной хозяйке  кофе,  мед,  белые
булки и  "грушевый хлеб",  которым славилась эта местность.  Кучерам послали
красного вина. Группа швейцарцев и голландцев, также приехавших сюда, сидела
за другими столами.
  Нам очень хотелось бы отметить, что за столом пятерых друзей настроение
было  подогрето горячим и  превосходным кофе,  и  скоро  возник  разговор на
высокие темы.  Однако  мы  выразились бы  неточно,  ибо  это  был  отнюдь не
разговор,  а  сплошной  монолог  Нафты   после  нескольких  слов,  сказанных
остальными,  он  настойчиво и  не  смолкая ораторствовал один,  причем форма
этого монолога была весьма странная и  в  обществе не принятая:  дело в том,
что экс-иезуит с  любезной назидательностью обращался исключительно к  Гансу
Касторпу,  притом повернувшись спиной к  сидевшему рядом с ним Сеттембрини и
не обращая ни малейшего внимания на остальных двух собеседников.
  Трудно было  бы  определить словами тему  этой ораторской импровизации,
слушая которую Ганс Касторп неуверенно кивал головой.  В  сущности,  она  не
имела  определенной темы,  мысль  Нафты  плавала в  сфере  духа,  касаясь то
одного,   то  другого  вопроса:  в  основном  он  старался  подчеркнуть  всю
двусмысленность явлений  духовной  жизни,  обманчивость и  непригодность для
борьбы выведенных из этих явлений возвышенных понятий и  указать на то,  под
каким обманчиво блистающим покровом предстает на земле абсолютное начало.
  Во   всяком  случае,   его  лекцию  скорее  всего  можно  было  назвать
рассуждением о  проблеме свободы,  которую он толковал как смешение понятий.
Между прочим, коснулся он и романтизма, завораживающей двусмысленности этого
течения,  возникшего в Европе в начале XIX века: перед ним понятия реакции и
революции теряют свой смысл, поскольку они не объединяются во что-то высшее.
Конечно  же,  просто  смешно  связывать  понятие  революционности  только  с
прогрессом и  с  победоносно штурмующим общество  просвещением.  Европейский
романтизм был  прежде  всего  движением освободительным,  антиакадемическим,
направленным  против  классицизма,  против  старофранцузских представлений о
хорошем  вкусе,  против  старой  школы  разума,  чьих  защитников  романтизм
высмеивал, как напудренных болванов.
  Затем   Нафта   напал   на   освободительные   войны,   на   фихтевское
"воодушевление"{499},  на  восстание захмелевшего народа  против невыносимой
тирании,  хотя,  увы, хе-хе, она-то и воплощала в себе свободу, то есть идеи
революции.  Очень смешно!  Замахнулись-то, громко распевая, на революционную
тиранию,  а  привело это  к  реакционному гнету немецких князей,  и  все это
сделали во имя свободы!
  Молодой слушатель,  конечно,  увидит разницу и  даже противоречие между
внешней и  внутренней свободой,  а также ответит себе на щекотливый вопрос о
том,  какое  же  отсутствие свободы более  всего,  хе-хе,  или  менее  всего
совместимо с честью нации!
  Дело в том, что по существу свобода - понятие скорее романтическое, чем
просветительное,  ибо  его сближает с  романтизмом неразрешимое противоречие
между   жаждой   человека  к   расширению  вовне   и   страстным  суживающим
подчеркиванием  своего  "я".   Индивидуалистическое  стремление  к   свободе
породило  исторический  и  романтический  культ  национализма,  а  он  полон
воинственности,  и  гуманитарный либерализм называет его "мрачным",  хотя он
тоже учит индивидуализму,  но несколько иначе.  Индивидуализм, с его верой в
бесконечную  космическую  ценность  каждой  отдельной  личности,  -  явление
романтически-средневековое,  из  него  вытекает  учение  о  бессмертии души,
геоцентризм и  астрология.  С  другой стороны -  об индивидуализме твердит и
гуманизм,  заигрывающий с  либерализмом,  он  близок к  анархии и  во всяком
случае жаждет защитить драгоценный индивид,  чтобы его не принесли в  жертву
всеобщему.  Это тоже индивидуализм,  часто слово обозначает и  одно и многое
другое.
  Однако нельзя не  признать,  что  пафос освобождения создал в  борьбе с
лишенным  благоговения  разлагающим  прогрессом  самых  блистательных врагов
свободы,  самых  остроумных  защитников прошлого.  И  Нафта  назвал  Арндта,
проклинавшего   индустриализацию  и   славившего   дворянство{500},   назвал
Герреса{500},  написавшего книгу  о  христианской мистике.  И  разве мистике
чужда свобода?  Разве мистика не была против схоластики и догматизма, против
священников?  Нельзя не видеть освобождающей силы и в иерархизме, ибо именно
он поставил пределы безграничной монархии. Мистика же позднего средневековья
сохранила  свою   освободительную  сущность,   которая  была   предвестницей
Реформации,   -  Реформации,  оказавшейся,  хе-хе,  неразрешимым  сплетением
свободы и возврата к средневековью...
  Деяние Лютера...  Ну  что ж,  у  него то преимущество,  что он с  самой
грубой  очевидностью  показал  сомнительную сущность  этого  деяния,  деяния
вообще.  А  знают  ли  слушатели Нафты,  что  такое деяние?  Это,  например,
убийство    государственного    советника    Коцебу    студентом-корпорантом
Зандом{500}.  Что,  говоря на языке криминалистов,  "вложило оружие в  руки"
юноши Занда?  Порыв к свободе, разумеется. Но если взглянуть повнимательнее,
то  окажется,  что  вовсе  не  этот  порыв,  а  скорее  моральный фанатизм и
ненависть к антинародной фривольности.  А с другой стороны -  Коцебу состоял
на  русской  службе,  вернее,  на  службе  Священного  союза   поэтому  Занд
действовал все же во имя свободы,  что опять-таки является неправдоподобным,
ввиду того что в числе его ближайших друзей были иезуиты. Короче говоря, чем
бы  ни  было деяние,  оно является плохим способом отстаивать свои взгляды и
очищению духовных проблем тоже мало способствует.
  - Осмелюсь  спросить,   скоро  ли   вы   закончите  ваши   непристойные
рассуждения?
  Вопрос задал  Сеттембрини и  притом очень  резко.  Он  сидел и  слушал,
барабаня пальцами по  столу и  покручивая ус.  Наконец он  не выдержал.  Его
терпение лопнуло.  Он выпрямился, даже больше чем выпрямился: очень бледный,
он,  сидя, как бы приподнялся на носки, лишь слегка касаясь стула, и в такой
позе,  сверкая черными глазами,  встретил врага, который повернулся к нему с
лицемерным изумлением.
  - Как вы изволили выразиться? - спросил в ответ Нафта.
  - Я изволил...  - сказал итальянец и судорожно глотнул, - я изволил так
выразиться потому, что не позволю вам больше просвещать беззащитную молодежь
вашими двусмысленностями!
  - Милостивый государь, советую вам осторожнее выбирать ваши выражения!
  - В таком совете, милостивый государь, я не нуждаюсь. Я привык выбирать
свои слова,  и они будут в точном соответствии с фактами,  если я скажу, что
ваш способ вносить смуту в душу и без того неустойчивой молодежи,  совращать
ее и обессиливать - это низость, и ее мало карать одними словами...
  При слове "низость" Сеттембрини ударил ладонью по столу и  окончательно
встал,  отодвинув стул, что послужило сигналом и для остальных, которые тоже
вскочили.  Сидевшие за  другими  столами  смотрели на  них  насторожившись -
собственно,  сидевшие только за одним столом, так как швейцарцы уже уехали и
лишь голландцы с  растерянным видом прислушивались к разгоравшейся словесной
перепалке.
  Итак,  все  наши друзья стояли,  выпрямившись,  вокруг своего стола:  с
одной стороны Ганс Касторп и оба противника,  с другой - Ферге и Везаль. Все
пятеро были бледны,  их  глаза широко раскрыты,  губы дрожали.  Но  разве не
могли  трое  остальных  попытаться  успокоить  спорщиков,  разрядить  шуткой
напряженную атмосферу, примиряющим словом все уладить? Однако они не сделали
ее,  этой попытки.  Мешали внутренние причины.  Они  просто стояли у  стола,
содрогаясь и невольно сжимая кулаки.  Даже А.К.Ферге, которому заведомо было
чуждо все возвышенное и  который с самого начала не хотел ни вникнуть в этот
спор, ни понять все его значение, даже Ферге теперь убедился, что дело дошло
до крайности,  и хотя остальные тоже были вовлечены в эту схватку,  они тоже
ничего  не  смогут сделать,  и  надо  предоставить события их  течению.  Его
верхняя губа с добродушно торчавшими усами то вздергивалась, то опускалась.
  Наступила тишина,  и все услышали,  как Нафта заскрежетал зубами.  Этот
скрежет был для Ганса Касторпа такой же неожиданностью, как и вставшие дыбом
волосы  Видемана:   он   воображал,   что   так   только  говорится,   а   в
действительности не бывает.  Но теперь Нафта в самом деле заскрежетал зубами
среди тишины,  -  ужасно неприятный,  зверский и  непривычный звук,  все  же
явившийся результатом какого-то невообразимого самообладания,  ибо иезуит не
закричал, а проговорил вполголоса, не то задыхаясь, не то смеясь.
  - Низость?  Покарать?  Добродетельные ослы начинают брыкаться?  Или  мы
довели  педагогическую полицию цивилизации до  того,  что  она  хватается за
оружие?  Вот это успех, для начала достигнуть его было весьма нетрудно, могу
добавить это с презрением,  ибо довольно легкого поддразнивания -  и стоящая
на  страже добродетель вышла  из  себя.  Дальнейшее придет.  И  "кара" тоже.
Надеюсь,  ваши штатские убеждения не помешают вам понять,  чего я  вправе от
вас  потребовать,  иначе  мне  пришлось бы  подвергнуть эти  убеждения такой
проверке, которая...
  Сеттембрини сделал резкое движение, и Нафта продолжал:
  - О,  я вижу,  что это не понадобится.  Я стою вам поперек дороги, а вы
мне,  -  хорошо,  тогда  доведем  наше  небольшое  столкновение до  конца  в
соответствующем месте.  А сейчас добавлю только одно: ваш ханжеский страх за
схоластическое  понятие   государства,   созданного  якобинской  революцией,
заставляет  вас  видеть  в  моем  желании  пробудить  в  молодежи  сомнения,
выбросить на  свалку  все  ваши  категории и  лишить идеи  их  академической
добродетели какое-то  педагогическое преступление.  Страх  этот  больше  чем
оправдан,  ибо вашему гуманизму пришел конец,  можете быть в этом уверены, с
ним   покончено  без   возврата.   В   наши   дни   это   только  пережиток,
псевдоклассическая безвкусица,  духовное  e ul*,  она  вызывает  зевоту,  и
новая,  наша  революция  с  ней  намерена  покончить,  вот  что,  милостивый
государь!  Если мы  как воспитатели пробуждаем сомнения более глубокие,  чем
это когда-либо снилось вашему скромному просветительству,  то мы знаем,  что
делаем.  Только  из  радикального скепсиса,  из  морального хаоса  рождается
безусловное,  тот священный терр