евый и фиолетовый. Кроме того, в этом обмороке я дышал страшной вонью,
шок подействовал на обоняние,  господа... нестерпимо воняло сероводородом, -
вероятно так пахнет в преисподней,  -  и, несмотря на все это, я слышал свой
смех,  хотя задыхался,  но так люди не смеются, это был какой-то заливистый,
непристойный,  гадкий смех,  я  в  жизни такого не слышал,  оттого что когда
щупают плевру,  вам  кажется,  господа,  будто вас щекочут самым чудовищным,
нестерпимым,  нечеловеческим образом  вот какой я испытал нестерпимый стыд и
муку, это и есть плевральный шок, да хранит вас от него господь бог.
  Антон Карлович Ферге,  часто и неизменно бледнея,  вспоминал эту подлую
историю и ужасно пугался при мысли о ее возможном повторении.  А в остальном
- Ферге с самого начала заявил,  что человек он вполне обыкновенный,  всякие
"возвышенные" чувства ему  чужды,  и  пусть к  нему  не  предъявляют никаких
особых духовных и нравственных требований,  также как он сам их ни к кому не
предъявляет.  Если  помнить об  этом,  то  можно было слушать отнюдь не  без
интереса рассказы о  его  прошлом -  о  той  жизни,  из  которой его вырвала
болезнь,  жизни  повсюду разъезжающего агента  страхового общества   живя  в
Петербурге,   он   изъездил  вдоль   и   поперек  всю   Россию,   осматривал
застрахованные фабрики  и  собирал сведения о  клиентах,  чье  экономическое
положение было ненадежно   ибо статистика показывала, что пожары происходили
чаще  всего на  тех  промышленных предприятиях,  дела  которых шли  неважно.
Поэтому его  и  посылали,  чтобы  под  тем  или  иным  предлогом обследовать
какое-нибудь производство и  сообщить банку своего общества о его положении,
а общество могло вовремя увеличить страховые взносы или путем переразверстки
премий предотвратить значительные потери.  Он рассказывал о  зимних поездках
по этой огромной стране, о том, как, бывало, целую ночь напролет, в страшный
мороз, мчался он, лежа в санях, накрытый овчинами, и, проснувшись, видел над
сугробами волчьи глаза,  горевшие,  как звезды.  Он  возил с  собой в  ящике
замороженную провизию -  щи,  белый хлеб,  а потом,  при смене лошадей,  эту
провизию на  станциях оттаивали,  причем  белый  хлеб  оказывался совершенно
свежим,  как  будто его сегодня только испекли.  Зато плохо бывало,  когда в
дороге вдруг  застигала оттепель:  тогда  щи,  смерзшиеся кусками,  таяли  и
текли.
  Таковы были  примерно рассказы Ферге   время  от  времени он,  вздыхая,
прерывал свое повествование:  все это очень хорошо,  но  только бы  опять не
потащили его на этот пневмоторакс.  В  том,  что он сообщал,  не было ничего
возвышенного,  но это был фактический материал,  и слушали они его с охотой,
особенно Ганс  Касторп,  который считал для  себя полезным узнать побольше о
русском государстве и его жизни,  о самоварах, пирогах, казаках и деревянных
церквах  с  таким  множеством куполов-луковок,  что  они  напоминали колонии
грибов.  Расспрашивал он  и  о  тамошних людях,  об  их северной,  а  потому
казавшейся ему еще более увлекательной экзотике,  об азиатской примеси в  их
крови,  о широких скулах,  о монгольско-финском разрезе глаз   он слушал обо
всем  этом  якобы из  интереса к  антропологии,  заставлял Ферге и  говорить
по-русски:  быстрой, нечеткой, страшно чуждой и бескостной звучала восточная
речь в  устах Ферге,  осененных добродушными усами,  речь,  лившаяся из  его
горла с  добродушно выступающим кадыком,  и  Ганса Касторпа все это занимало
тем сильнее (но уж  такова молодежь),  чем более запретной с  педагогической
точки зрения была та область, в которой он резвился.
  Они  частенько заходили на  четверть часика  к  Антону Карловичу Ферге.
Кроме  того,  навещали и  мальчика Тедди  из  "Фридерицианума",  белокурого,
элегантно одетого  четырнадцатилетнего подростка с  тонкими чертами лица   у
него  была отдельная сиделка,  и  он  носил белую шелковую пижаму,  расшитую
шнурками. Тедди был сирота, судя по его собственным словам. В ожидании более
серьезной операции,  которая  ему  предстояла,  а  именно:  попытки  удалить
пораженные части легких,  -  он иногда,  если чувствовал себя лучше,  на час
вставал  с  постели  и,  надев  красивый спортивный костюм,  присоединялся к
обществу пациентов.  Дамы охотно с  ним заигрывали,  а он прислушивался к их
разговорам,  например, когда обсуждались отношения адвоката Эйнхуфа с некоей
особой в  панталонах-реформ и  с  Френцхен Оберданк.  Потом  снова ложился в
постель.  Так  жил  элегантный мальчик Тедди со  дня на  день,  причем давал
понять,  что ничего другого он уже от жизни и не ждет. В пятидесятой комнате
лежала тяжелобольная фрау фон Малинкрод   ее звали Натали,  глаза у нее были
черные, в ушах висели золотые кольца, она любила кокетничать и наряжаться, и
вместе с  тем  она была Иовом и  Лазарем вместе взятыми,  да  еще в  женском
обличий,  до того господь бог обременил ее всякими недугами.  Казалось, весь
ее  организм  насквозь  отравлен  ядами,  так  как  ее  непрерывно постигали
всевозможные болезни,  то вместе,  то порознь. Особенно сильно поражена была
кожа, покрытая местами экземой, вызывающей мучительный зуд, а иногда язвочки
появлялись даже во  рту,  почему ей  и  с  ложки-то  было трудно есть.  Один
воспалительный процесс  сменялся  другим  -  воспаление  подреберной плевры,
почек,  легких,  надкостницы и  даже мозга,  так  что фрау Малинкрод наконец
теряла сознание,  а сердечная слабость,  вызванная жаром и болями, постоянно
держала ее в страхе и приводила,  например,  к тому, что во время еды она не
могла проглотить кусок как следует: пища застревала в самом начале пищевода.
Словом,  она жестоко страдала и,  кроме того, была совершенно одинока. После
того как  фрау Малинкрод бросила мужа и  детей ради другого мужчины,  вернее
мальчишки,  возлюбленный в  свою очередь покинул ее,  как  она сама сообщила
кузенам,  и теперь она оказалась бесприютной, хотя и со средствами - муж все
же помогал ей.  Она без неуместной гордости пользовалась тем, что он, будучи
или просто порядочным, или все еще влюбленным в нее, посылал ей, ибо сама-то
она относилась к себе несерьезно и признавала,  что да, она просто нечестная
и грешная бабенка,  и,  понимая это,  переносила свои страдания,  как Иов, с
удивительным терпением и  выдержкой и  с  той стихийной силой сопротивления,
которая особенно присуща женщинам,  побеждала немощи своего смуглого тела  и
даже ухитрялась с помощью куска газа, которым по каким-то печальным причинам
ей приходилось повязывать голову,  еще и украсить себя. Она то и дело меняла
драгоценности  -  начиная  утром  с  кораллов  и  кончая  вечером  жемчугами
Обрадовавшись цветам,  присланным Гансом  Касторпом,  она  приняла этот  дар
скорее за  проявление галантности,  чем  за  акт  милосердия,  и  пригласила
молодых людей выпить чаю у ее ложа, причем сама пила его из чашки с носиком:
ее пальцы -  даже большой - были до первого сустава сплошь унизаны перстнями
с опалами,  аметистами,  смарагдами. Покачивая золотыми кольцами в ушах, она
вскоре же  поведала кузенам обо  всем,  что  с  ней приключилось.  Ее  муж -
порядочный,  но нестерпимо скучный человек,  дети тоже порядочные и скучные,
во всем пошли в  отца,  она никак не могла проникнуться к  ним особо теплыми
чувствами, а вот тот, другой, еще совсем мальчишка, с которым она убежала из
дому,  тот относился к ней с такой удивительной поэтической нежностью...  Но
родственники хитростью и  силой оторвали его от  нее,  а  потом и  мальчику,
наверно,  было  противно,  что  у  нее  такая  болезнь,  тогда она  как  раз
проявилась очень бурно,  в самых разнообразных формах.  Может быть,  молодым
людям тоже  немного противно,  -  кокетливо осведомилась она  -  ее  женская
натура все-таки восторжествовала над экземой, покрывавшей половину ее лица.
  Ганс Касторп свысока подумал об этом мальчишке, которому было противно,
и  выразил свое  пренебрежение легким пожатием плеч.  Что  касается его,  то
малодушие поэтического юнца произвело на него как раз обратное впечатление и
только его подстегнуло   при следующих своих посещениях он даже искал случая
оказать злосчастной фрау  Малинкрод маленькие услуги,  которые не  требовали
особой опытности:  осторожно вводил ей в рот кашу, если ее подавали, поил из
чашки с  носиком,  когда у  нее кусок застревал в горле,  помогал переменить
положение в постели,  - ко всему еще рана, оставшаяся после операции, мешала
ей лежать Он упражнялся в этих деяниях и по пути из столовой и возвращаясь с
прогулки,  причем говорил Иоахиму:  пусть идет дальше,  он только забежит на
минутку в пятидесятый номер и посмотрит,  как там дела, - испытывая при этом
блаженное чувство какого-то расширения своего существа и радости от сознания
пользы и внутренней значительности своих добрых дел - правда, втайне к этому
примешивалось и  некоторое самодовольство от  того,  что его поведение такое
безупречно  христианское,   хотя  христианство  это   было  столь  скромным,
добродетельным и достойным всяческой похвалы,  что против него ничего нельзя
было   возразить  ни   с   точки   зрения   воина,   ни   с   точки   зрения
педагога-гуманиста.
  О Карен Карстед мы еще не говорили,  но Ганс Касторп и Иоахим приняли в
ней особое участие.  Она была частной пациенткой гофрата,  и он рекомендовал
добросердечным кузенам заняться ею  Целых  четыре года  она  жила  здесь без
всяких средств,  завися целиком от бездушных родственников, которые один раз
уже взяли ее  отсюда,  так как ей,  дескать,  все равно не  жить,  и  только
благодаря настояниям гофрата отправили ее обратно.  Она жила в "Деревне" - в
дешевом   пансионе  -   щупленькая  девятнадцатилетняя  девушка   с   гладко
причесанными маслянистыми волосами  в ее робких глазах затаился лихорадочный
блеск,  говоривший о  том  же,  что  и  болезненный румянец,  голос тоже был
глухой,  но приятный,  кончики пальцев облеплены пластырем, так как на них в
результате отравления организма  появлялись язвочки,  и  кашляла  она  почти
непрерывно.
  Итак,  по просьбе гофрата - раз уж вы такие сердобольные юноши - кузены
стали  уделять ей  особое внимание.  Началось с  присылки цветов,  потом они
навестили бедняжку Карен на ее балкончике в "Деревне",  затем последовал ряд
экстраординарных выходов  втроем:  то  на  состязания  конькобежцев,  то  на
бобслейные гонки.  Был самый разгар зимнего спортивного сезона,  и  в  нашей
горной долине целую неделю шли празднества, одно сменяло другое, бесконечные
увеселения и  зрелища,  которым кузены уделяли до  сих  пор лишь случайное и
беглое внимание.  Иоахим обычно уклонялся от  всех  местных развлечений.  Не
ради этого был он здесь,  и вообще он здесь не для того, чтобы просто жить и
как-то мириться с  жизнью,  проводя время приятно и разнообразно   нет,  его
единственная цель - как можно скорее освободиться от ядов болезни, вернуться
на равнину и начать службу,  настоящую службу, а не лечебную, - это был ведь
только  суррогат,  -  хотя  и  ее  нарушения он  допускал только  с  крайней
неохотой.  Участвовать активно в зимних удовольствиях ему было запрещено,  а
просто глазеть на  них  он  не  желал.  Что касается Ганса Касторпа,  то  он
слишком был погружен в  интимный и важный факт своей принадлежности к общине
больных  здесь  наверху  и   слишком  серьезно  к  этому  относился,   чтобы
интересоваться  занятиями  людей,  видевших  в  этой  горной  долине  только
площадку для спорта.
  Однако  сердечное сочувствие к  бедной фрейлейн Карстед привело в  этом
смысле к кое-каким переменам -  и Иоахим ничего не мог против них возразить,
иначе его отношение могли назвать нехристианским. И вот они зашли за больной
в  ее  убогое жилье,  вывели на  чистый воздух чудесного,  прогретого жарким
солнцем  морозного дня,  отправились вместе  с  ней  в  сторону  английского
квартала,  названного так из-за  находившегося в  нем "Отеля д'Англетер",  и
зашагали  по  его  главной  улице  с  роскошными магазинами   весело  звеня,
проезжали сани,  и  прогуливались населявшие курзал и  другие шикарные отели
прожигатели жизни и  тунеядцы со  всех  концов света,  без  шляп,  в  модной
спортивной одежде из дорогих красивых материй, бронзовые от зимнего солнца и
сияния снега   затем молодые люди и Карен спустились к катку, расположенному
в  глубине долины,  неподалеку от  курзала,  -  летом  он  служил футбольной
площадкой.   Послышалась  музыка    курортный  оркестр  играл   на   эстраде
деревянного  павильона,  в  конце  ледяного  вытянутого  прямоугольника,  за
которым синели покрытые снегом горы. Они взяли билеты, пробрались меж скамей
амфитеатра,  с  трех  сторон окружавшего каток,  отыскали свободные места  и
стали смотреть.  Бегуны,  легко одетые,  в  черном трико и куртках,  обшитых
мехом  и  галунами,   скользили  по  льду,   раскачивались,   балансировали,
выписывали фигуры,  подпрыгивали и кружились.  Два виртуоза, мужчина и дама,
профессионалы вне конкурса,  исполнили номер, во всем свете доступный только
им одним,  их наградили бурными аплодисментами,  а  оркестр исполнил туш.  В
состязании   на    скорость   участвовали   шесть   молодых   людей   разных
национальностей,  они  мчались,  нагнувшись вперед,  заложив руки за  спину,
время от  времени поднося к  губам платок   им  предстояло шесть раз обежать
длинный четырехугольник катка.  Звонил колокол,  сливаясь со звуками музыки.
Минутами  трибуны   разражались  бурными   криками  восторга  или   криками,
подбадривавшими бегунов. Пестрая толпа окружала кузенов и их подопечную. Тут
были белозубые англичане в  шотландских шапочках,  болтавшие по-французски с
резко надушенными дамами,  одетыми с головы до ног в разноцветную шерсть,  -
иные были в  брюках   американцы,  прилизанные,  с  маленькими головками,  с
трубками в  зубах и в шубах мехом наружу   русские,  бородатые,  элегантные,
имевшие вид богатых варваров  голландцы с примесью малайской крови, сидевшие
вперемежку  с   немцами  и   швейцарцами    и,   наконец,   говорившие  тоже
по-французски  и  всюду  как  бы  вкрапленные среди  других  люди  неведомых
национальностей,  вероятно  балканцы или  левантинцы,  представители некоего
фантастического мира, - Ганс Касторп явно питал к нему пристрастие, а Иоахим
этот мир  отвергал как что-то  двусмысленное и  расплывчатое.  В  перерывах,
дурачась,  состязались дети,  они ковыляли по льду - на одной ноге конек, на
другой - лыжа, мальчики катали своих дам на лопатах, толкая их впереди себя,
бежали с  зажженными свечами,  и  победителем считался тот,  кто  добегал до
цели,  держа в  руке еще горящую свечу,  брали всякие препятствия,  на  ходу
опускали  оловянной  ложкой  картофелины  в  расставленные  на  льду  лейки.
Взрослые восторгались.  Они показывали друг другу самых богатых, известных и
очаровательных детей:  вон  дочка голландского мультимиллионера,  этот вон -
сын  прусского  принца,  а  тот  двенадцатилетний  подросток  носит  фамилию
владельца известной во всем мире фирмы шампанских вин. Бедная фрейлейн Карен
тоже восторгалась и кашляла.  От радости она всплескивала руками с язвочками
на пальцах. Она так благодарна молодым людям!
  Кузены сводили ее  на  бобслейные состязания:  идти было недалеко и  от
"Берггофа",  и  от  квартиры Карен Карстед,  ибо санная дорога начиналась на
Шацальпе и  кончалась в деревне,  между поселками западного склона.  На горе
поставили контрольную будку и  сообщали по телефону о каждом выходе саней со
старта.  Между  двумя  обледенелыми снежными  стенами,  по  гладкой  ледяной
дорожке, отливавшей на поворотах металлическим блеском, с горы летели, через
большие промежутки, плоские сани со спортсменами и спортсменками  они были в
костюмах из белой шерсти,  на их груди пестрели шарфы различных национальных
цветов,  и быстро мелькали мимо красные,  напряженные лица, на которые падал
снег.  Зрители тут  же  фотографировали аварии,  когда  сани  наскакивали на
стены,  перевертывались и  вываливали седоков в  сугроб.  Здесь тоже  играла
музыка.
  Публика  помещалась  на   небольших  трибунах  или   стояла  на   узкой
расчищенной тропинке,  которая  тянулась  вдоль  бобслейной ледовой  дороги.
Местами  тропинка  шла  через  деревянные мостики,  на  них  тоже  толпились
зрители,   а  "од  ними  время  от  времени  со  свистом  проносились  сани,
переполненные  состязавшимися.   "Покойники  из   санатория  там,   наверху,
вероятно,   тоже  проносятся  со  свистом  под  этими  мостами,  поворот  за
поворотом, все ниже, в долину", - подумал Ганс Касторп и высказал свою мысль
вслух.
  Даже в биоскоп{441},  находившийся на одной из улиц курорта, повели они
как-то под вечер Карен Карстед - уж очень большое удовольствие доставляло ей
все это.  И вот, в душном, спертом воздухе, физически чуждом всем троим, ибо
они привыкли дышать только чистейшим,  а  от  этого теснило дыхание и  мысли
заволакивала какая-то  муть,  перед ними,  мерцая,  понеслись обрывки жизни
казалось,  ее разрезали на мелкие кусочки,  торопливые и ускользающие, и вот
они,  раскрываясь перед зрителем и судорожно дергаясь, на миг задерживаются,
а  потом,  трепеща,  уносятся  прочь,  охваченные  постоянной тревогой,  под
нехитрую музыку,  которая,  разделяя время  на  такты и  звуча в  настоящем,
возрождала  летучие  виденья  былого  и,  невзирая  на  ограниченность своих
средств,  ухитрялась дать всю гамму торжественности и пышности,  неистовства
страсти и томного воркованья чувственности,  - и все это проходило на экране
перед утомленными глазами молодых людей.  Это была волнующая повесть о любви
и  убийствах,  она  безмолвно  разыгрывалась при  дворе  восточного деспота,
мелькали эпизоды,  полные великолепия и  наготы,  властолюбия и фанатической
религиозной покорности,  жестокости,  вожделения,  неистового сладострастия,
заторможенные устойчивой наглядностью,  когда надо было показать мускулатуру
на руке палача,  - словом, история, созданная желанием угодить тайным вкусам
публики,  представляющей собой интернациональную цивилизацию. Сеттембрини, с
его   склонностью   к   критике,    вероятно,    резко   осудил   бы   столь
антигуманистическое  зрелище  и  с  присущей  ему  откровенной  классической
иронией   бичевал   бы    такое   злоупотребление   техникой   ради   показа
античеловеческих образов и  представлений,  подумал про  себя Ганс Касторп и
шепотом поделился своими мыслями с двоюродным братом.  Наоборот,  фрау Штер,
которая тоже пришла сюда и  сидела неподалеку от  них,  была поглощена этими
картинами    ее  побагровевшее  неинтеллигентное  лицо  даже  исказилось  от
упоения.
  Впрочем,  на кого ни взглянешь -  у всех были такие же лица.  Но когда,
мерцая,  мелькнула и погасла последняя картина, завершавшая вереницу сцен, в
зале зажегся свет и  поле всех этих видений предстало перед публикой в  виде
пустого экрана - она даже не могла дать волю своему восхищению. Ведь не было
никого,   кому  можно  было  бы  выразить  аплодисментами  благодарность  за
мастерство,  кого можно было бы вызвать.  Актеры, собравшиеся, чтобы сыграть
эту  пьесу,  давно разбрелись кто  куда   люди увидели только тени их  игры,
миллионы на  миг зафиксированных картин,  на  которые разложили их действия,
чтобы  в  любую  секунду  в  мерцающем быстром течении возвратить их  стихии
времени.  В  молчании толпы,  после того  как  угасла иллюзия,  чувствовался
какой-то нервный упадок,  какое-то уныние.  Руки людей безжизненно лежали на
коленях,  словно перед ними  было  ничто.  Иные терли глаза,  смотрели перед
собой  отсутствующим взглядом,  как  будто  им  было  стыдно яркого света  и
хотелось вернуться в  темноту,  чтобы  опять увидеть то,  что  жило  раньше,
увидеть повторенным,  пересаженным в  свежее время  и  подкрашенным румянами
музыки.
  Деспот умер под  ножом палача,  рот  его был разинут,  он  издавал рев,
которого не  было  слышно.  Затем показывали разные картины:  вот  президент
Французской республики,  в  цилиндре  и