. Это я должен быть вам глубоко благодарен за то, что могу немножко
посидеть с  вами,  ведь я  получаю от  этого несравненно больше,  чем вы,  и
прихожу из  чисто эгоистических побуждений.  А  потом что это за  совершенно
неверное определение вашей личности - "больной старик"? Никому и в голову не
придет,   что  это  относится  к  вам.   Это  дает  совершенно  неправильное
представление о...
  - Ладно,  ладно,  -  прервал его мингер и на несколько мгновений закрыл
глаза   он  откинул на  подушку величественное чело  и  так  остался лежать,
подняв подбородок,  соединив свои пальцы с  длинными ногтями на  царственной
груди, круто выступавшей под шерстяной фуфайкой.
  - Хорошо,  молодой человек,  или вернее -  у вас хорошие намерения, я в
этом убежден. Приятно было вчера под вечер - да, еще вчера под вечер - в том
гостеприимном  местечке  -   забыл  его  название,  где  мы  ели  яичницу  с
превосходной салями и пили здоровое местное вино...
  - Да,  замечательно!  -  согласился Ганс Касторп.  - Все это было очень
вкусно,  и  мы  недопустимо наелись,  -  здешний  шеф-повар  имел  бы  право
обидеться,  если бы видел. - словом, все мы без исключения так и набросились
на  эти  вкусности.  А  салями была действительно самая настоящая,  господин
Сеттембрини даже растрогался,  он ел,  так сказать, со слезами на глазах. Он
же патриот,  как вам,  вероятно,  известно, патриот-демократ. И освятил свое
копье гражданина на  алтаре человечества,  с  тем чтобы за  салями и  впредь
взимали пошлину на швейцарской границе.
  - Ну, дело не в этом, - отозвался Пеперкорн. - Он рыцарь, приветливый и
общительный человек,  кавалер,  хотя судьбой ему, видно, не дано возможности
часто обновлять свою одежду.
  - Он ее совсем не обновляет!  - сказал Ганс Касторп. - Это ему не дано.
Я  знаю  его  не  первый день  и  очень с  ним  дружен,  то  есть  он  самым
великодушным образом принял во мне участие,  ибо решил,  что я "трудное дитя
нашей жизни",  -  это условное выражение,  мы употребляем его, когда говорим
друг с другом,  его, пожалуй, надо объяснить, иначе оно будет непонятно, - и
прилагает все силы, чтобы оказывать на меня благотворное влияние, направлять
меня.  Но я и зимой и летом всегда видел его все в тех же клетчатых брюках и
в  потрепанном двубортном сюртуке   впрочем,  он  носит эту  старую одежду с
удивительным достоинством,  очень щегольски.  Тут я  вполне с вами согласен.
То,  как он носит ее,  - победа над бедностью, и мне его бедность милее, чем
элегантность этого недомерка Нафты,  она вызывает невольное смущение,  точно
его элегантность,  так сказать,  от лукавого,  а средства на нее он добывает
окольными путями - мне кое-что на этот счет известно.
  - Рыцарь и шутник,  - повторил Пеперкорн, пропуская мимо ушей замечание
о  Нафте,  -  хотя и  не  -  разрешите мне эту оговорку -  хотя он и  не без
предубеждений.  Мадам,  моя спутница,  не слишком высокого мнения о нем, как
вы,  вероятно,  заметили,  и  отзывается без  особой симпатии,  -  бесспорно
потому, что эти предубеждения сказываются в его отношении к ней... Ни слова,
молодой человек. Я далек от того" чтобы осудить господина Сеттембрини и ваши
дружеские чувства...  Отнюдь нет!  И я вовсе не намерен утверждать, будто он
когда-либо  в  смысле той  учтивости,  с  какой  кавалер обязан относиться к
даме...  Превосходно,  дружок,  возразить  совершенно нечего!  Все  же  есть
какая-то граница,  какая-то сдержанность,  какая-то у-клон-чивость... И если
мадам настроена против него, это по-человечески совершенно...
  - Естественно.   Понятно,   совершенно  оправдано.   Простите,   мингер
Пеперкорн,  что я заканчиваю вашу фразу самовольно.  Я могу рискнуть на это,
ибо вполне согласен с  вами.  Особенно если принять во  внимание,  насколько
женщины -  вы,  может быть, улыбнетесь, что я, при своей молодости, позволяю
себе какие-то  обобщения,  -  насколько они,  в  своем отношении к  мужчине,
зависят от  отношения мужчин к  ним -  тогда и  удивляться нечему.  Женщины,
сказал бы  я,  создания,  в  которых очень  сильны реакции,  но  они  лишены
самостоятельной инициативы,  ленивы  -  в  том  смысле,  что  они  пассивны.
Разрешите мне,  хоть и довольно неуклюже, развить дальше мою мысль. Женщина,
насколько мне удалось заметить,  считает себя в  любовных делах прежде всего
объектом,  она  предоставляет любви  приблизиться к  ней,  она  не  выбирает
свободно и  становится выбирающим субъектом только на основе выбора мужчины
да и  тогда,  позвольте мне добавить,  свобода выбора,  -  разумеется,  если
мужчина не  слишком уж  ничтожен,  -  не  является необходимым условием   на
свободу  выбора  оказывает  влияние,  женщину  подкупает тот  факт,  что  ее
избрали.  Боже мой,  это,  конечно,  общие места,  но когда ты молод,  тебе,
естественно,  все  кажется новым,  новым  и  поразительным.  Вы  спрашиваете
женщину: "Ты-то его любишь?" - "Но он так сильно любит меня", - отвечает она
вам.   И  при  этом  или  поднимает  взор  к  небу,  или  опускает  долу.  А
представьте-ка себе,  что такой ответ дали бы мы, мужчины, - извините, что я
обобщаю!  Может быть,  и есть мужчины,  которые так бы и ответили, но они же
будут  просто смешны,  эти  герои находятся под  башмаком любви,  скажу я  в
эпиграмматическом стиле.  Интересно знать,  о  каком самоуважении может идти
речь у мужчины,  дающего столь женский ответ.  И считает ли женщина, что она
должна  откоситься с  безграничной преданностью к  мужчине,  оттого что  он,
избрав ее,  оказал милость столь низко стоящему созданию,  или  она  видит в
любви  мужчины  к  своей  особе  верный  знак  его  превосходства?   В  часы
размышлений я не раз задавал себе этот вопрос.
  - Вы  затронули вашими  меткими  словечками исконные классические факты
древности,  некую священную данность, - сказал Пеперкорн. - Мужчину опьяняет
желание,  женщина  требует,  чтобы  его  желание  опьяняло ее.  Отсюда  наша
обязанность  испытывать  подлинное  чувство,   отсюда  нестерпимый  стыд  за
бесчувственность,  за бессилие пробудить в женщине желание.  Выпьете со мной
стаканчик красного вина?  Я выпью.  Очень пить хочется.  Сегодня у меня была
особенно сильная испарина.
  - Большое спасибо,  мингер Пеперкорн. Правда, время для меня неурочное,
но выпить глоток за ваше здоровье я всегда готов.
  - Тогда  возьмите бокал.  У  меня  только  один.  А  я  обойдусь чайным
стаканом.  Думаю,  что для этой шипучки не будет обидой,  если я выпью ее из
столь скромного сосуда... - С помощью гостя он налил себе вина чуть дрожащей
капитанской рукой и жадно опрокинул весь стакан в свое монументальное горло,
словно это была просто вода.
  - Услаждает,  -  заявил он.  -  Еще  не  хотите?  Тогда я  позволю себе
повторить...   -   Снова  наполняя  стакан,   он  пролил  немного  вина.  На
пододеяльнике выступили багровые пятна.  -  Повторяю, - продолжал он, подняв
копьевидный палец  одной  руки  и  держа  стакан с  вином в  другой,  слегка
дрожащей  руке,  -  повторяю:  отсюда  наши  обязанности,  наши  религиозные
обязанности по  отношению к  чувству.  Наше чувство,  понимаете ли,  это  та
мужская сила, которая пробуждает жизнь. Жизнь дремлет, и она хочет, чтобы ее
пробудили для хмельного венчания с божественной любовью.  Ибо чувство любви,
юноша,  божественно.  И  поскольку  человек  любит,  он  тоже  приобщается к
божественному началу.  Человек -  это  любовь божия.  Бог создал его,  чтобы
через него любить.  Человек всего лишь орган,  через который бог  сочетается
браком  с  пробудившейся опьяненной  жизнью.  Если  же  человек  оказывается
неспособным на чувство, это поражение мужской силы божества, это космическая
катастрофа, невыразимый ужас... - Он выпил.
  - Позвольте мне взять у вас стакан,  - сказал Ганс Касторп. - Я слежу с
большим интересом за  ходом ваших мыслей,  они  крайне поучительны.  Ведь вы
развиваете  теологическую теорию,  в  которой  приписываете человеку  весьма
почетную,  хотя,  может быть, и несколько одностороннюю религиозную функцию.
Если осмелюсь заметить,  в ваших воззрениях есть известная доля ригоризма и,
простите,  что-то угнетающее!  Ведь всякая религиозная суровость не может не
действовать угнетающе на людей скромных масштабов. Я, конечно, не помышляю о
том,  чтобы вносить в ваши взгляды какие-то поправки, мне хотелось бы только
вернуться к  тому,  что вы сказали о  предубежденности,  с  какой,  по вашим
наблюдениям,  господин Сеттембрини относится к мадам Шоша, вашей спутнице. Я
знаю  господина Сеттембрини давно,  очень давно,  не  один год.  И  могу вас
заверить,  что  его  предубеждения,  поскольку они существуют,  лишены всего
мелкого и мещанского -  даже предположить это смешно.  Здесь речь может идти
только о  предубеждениях,  так  сказать,  большого стиля,  а  следовательно,
внеличного характера, об общих педагогических принципах  применяя их ко мне,
господин Сеттембрини,  откровенно говоря,  охарактеризовал меня как "трудное
дитя нашей жизни", - но разговор обо мне завел бы нас слишком далеко. Вопрос
этот очень сложный, и я не могу, в двух словах...
  - И  вы любите мадам?  -  вдруг спросил мингер и  обратил к  гостю свое
царственное лицо с  разорванным страдальческим ртом и  бледными глазками под
мощными арабесками лба.
  Ганс Касторп опешил. Он пробормотал:
  - Люблю ли  я...  То есть...  Я,  конечно,  глубоко почитаю мадам Шоша,
прежде всего потому...
  - Прошу вас,  -  прервал его  Пеперкорн и  вытянул руку проработанным и
отстраняющим жестом,  - позвольте мне, - продолжал он, словно освободив этим
жестом место для того,  что хотел сказать,  - позвольте мне повторить, что я
далек  от  мысли,  будто  господин  итальянец действительно погрешил  против
заповедей рыцарства...  Я  никому не  делаю такого упрека,  никому.  Но меня
удивляет...  В настоящую минуту меня даже радует -  хорошо, молодой человек.
Очень хорошо и  прекрасно.  Я  рад,  в  этом  не  может быть  сомнений:  мне
действительно очень приятно.  Я говорю себе...  Я говорю себе, одним словом,
ваше знакомство с мадам более давнее,  чем наше с ней. Ее прошлое пребывание
здесь совпало с  вашим.  Кроме того,  она  во  всех отношениях прелестнейшая
женщина, а я всего-навсего больной старик. Как могло случиться... что она, я
ведь нездоров,  что  она сегодня после обеда отправилась вниз делать покупки
одна, без провожатого... Беды тут нет! Никакой! Но, конечно, следовало... Не
знаю,   приписать  ли   мне  влиянию  -   повторяю  ваши  слова  -   влиянию
педагогических  принципов  синьора  Сеттембрини,   что  вы   не  последовали
рыцарскому побуждению... Прошу понять меня правильно...
  - Я понял вас правильно,  мингер Пеперкорн.  О нет!  Ни в какой мере. Я
действую совершенно самостоятельно.  И господин Сеттембрини,  наоборот, меня
как-то даже...  К  сожалению,  у вас на простыне,  мингер Пеперкорн,  винные
пятна. Разве не надо... Мы обычно посыпаем их солью, пока они еще свежие...
  - Это несущественно,  -  отозвался Пеперкорн,  не  сводя глаз со своего
гостя.
  Ганс Касторп покраснел.
  - Дело обстоит тут не совсем обычно,  - начал он с натянутой улыбкой. -
У  нас  наверху нет таких условностей,  сказал бы  я.  Все права на  стороне
больного,  будь то женщина или мужчина. И рыцарские предписания отступают на
второй план. Сейчас вы занемогли, мистер Пеперкорн, правда, это временное, и
ваше  недомоганье пройдет.  Но  ваша  спутница сравнительно здорова.  И  мне
кажется,  я действую в духе мадам, если в ее отсутствие стараюсь по мере сил
заменить ее,  поскольку в  данном  случае можно  говорить о  замене.  Ха-ха!
Вместо того чтобы, наоборот, заменить вас при ней, предложив сопровождать ее
вниз. Да и как дерзнул бы я навязать вашей спутнице мои рыцарские услуги? На
это у меня нет ни прав,  ни полномочий. Я очень хорошо разбираюсь в том, кто
на что имеет право, смею вас уверить. Словом, я позволяю себе надеяться, что
занятая мной позиция вполне корректна, она соответствует реальному положению
вещей и, в частности, моей искренней симпатии к вам лично, мингер Пеперкорн.
По-моему, я тем самым и на ваш вопрос - ведь вы, видимо, задали мне вопрос -
дал вполне удовлетворительный ответ.
  - И  очень  приятный,   -   отозвался  Пеперкорн.   -  Признаюсь,  я  с
удовольствием слушаю ваши бойкие речи,  молодой человек.  Вы  перескакиваете
через все  трудности и  так  округляете их,  что не  к  чему придраться.  Но
удовлетворение - нет. Ваш ответ не вполне меня удовлетворяет - простите, тут
я  вынужден вас разочаровать.  "Ригоризм",  сказали вы,  дружок,  по  поводу
некоторых высказанных мною  взглядов.  Но  ведь  и  ваши суждения не  лишены
известного "ригоризма",  строгости  и  скованности,  которые,  по-моему,  не
соответствуют вашей  натуре,  хотя  мне  в  некоторых определенных случаях и
пришлось наблюдать в  вас эту скованность:  она появляется в отношении мадам
во  время  наших  совместных прогулок и  других  развлечений,  но  только  в
отношении ее  одной   объяснить это  ваш  долг,  ваша  обязанность,  молодой
человек.  И  я не ошибаюсь.  Мои наблюдения подтверждались столько раз,  что
определенные выводы,  вполне естественно,  напрашивались и  у других,  с той
разницей,  что другие-то,  вероятно, и даже наверное, знали и разгадку этого
явления.
  Сегодня речь мингера была необычно точной и связной, несмотря на то что
коварный  приступ  лихорадки  очень  изнурил  его.  Отрывочные  фразы  почти
отсутствовали,  он сидел в постели, повернувшись торсом с могучими плечами и
величественной головой  к  гостю   веснушчатая  капитанская рука  лежала  на
одеяле,  ладонь,  стянутая  шерстяным  обшлагом  фуфайки,  была  поднята,  и
копьевидные ногти трех пальцев торчали над указательным и  большим,  которые
были соединены как  обычно,  образуя "кольцо уточнения",  и  слова,  которые
выговаривались его губами,  были настолько метки,  выразительны и пластичны,
что  Сеттембрини мог  бы  ему только позавидовать   даже букву "р" в  словах
"вероятно" и  "напрашиваются" он произносил с таким же гортанным раскатистым
выговором, как и итальянец.
  - Вы улыбаетесь,  - продолжал Пеперкорн. - Вы моргаете, вертите головой
туда и  сюда,  как будто тщетно что-то  обдумываете.  И  все-таки вы отлично
знаете,  что именно я имею в виду и о чем идет речь.  Я вовсе не говорю, что
вы совсем не обращаетесь к  мадам или не отвечаете,  когда по ходу разговора
от  вас  требуется  ответ.  Но,  повторяю,  вы  делаете  это  как  будто  по
принуждению,  вернее,  словно уклоняетесь от чего-то,  чего-то избегаете,  а
если приглядеться -  то  станет ясно,  что  вы  избегаете одной определенной
формы обращения. Поскольку речь идет о вас, может показаться, будто вы съели
с  мадам двойной орех и  по  уговору не  имеете права,  разговаривая с  ней,
пользоваться  именно  этой  формой.  Вы  с  удивительной последовательностью
избегаете называть ее. И никогда не обращаетесь к ней на "вы".
  - Но, мингер Пеперкорн... Какой же двойной орех...
  - Я  позволю себе  обратить ваше внимание,  да  вы,  вероятно,  и  сами
почувствовали, что сейчас ужасно побледнели.
  Ганс  Касторп  сидел,  не  поднимая  глаз.  Нагнувшись,  он,  казалось,
внимательно разглядывает багровые пятна на  простыне.  "Вот он куда гнул!  -
думал Ганс Касторп. - Вот до чего дошло! И, кажется, я сам виноват, что дело
дошло до этого. Я сам приложил руку, мне сейчас это становится ясно. Неужели
я  действительно  так  побледнел?  Может  быть,  ведь  вопрос  действительно
поставлен ребром.  И  неизвестно,  что теперь будет?  Могу я еще лгать?  Да,
пожалуй, могу, но я не хочу. Пока что буду рассматривать кровавые пятна, эти
винные пятна на простыне".
  Человек,  высившийся над ним,  тоже молчал.  Пауза продолжалась две-три
минуты,   она  дала  обоим  почувствовать,   какую  продолжительность  могут
приобретать в таких случаях столь крошечные единицы времени.
  Первым возобновил разговор Питер Пеперкорн.
  - Это было в  тот вечер,  когда я  имел честь познакомиться с  вами,  -
начал он нараспев и в конце фразы понизил голос, словно приступая к длинному
повествованию.  -  Мы устроили маленькую пирушку, услаждали себя кушаньями и
напитками,  настроение у нас было приподнятое, по-человечески непринужденное
и задорное  уже в весьма поздний час отправился я рука об руку с вами к ложу
моего отдохновения.  И  вот тогда,  перед моей дверью,  мне пришло в  голову
посоветовать вам  на  прощание коснуться губами лба  этой  женщины,  которая
представила вас как старого друга из  времен ее последнего пребывания здесь,
и  предложить  ей  в  знак  столь  торжественной минуты  тоже  выполнить  по
отношению к  вам  этот  праздничный и  веселый обряд у  меня на  глазах.  Вы
решительно  отвергли  мое  предложение,  отвергли  под  тем  предлогом,  что
считаете нелепым обмениваться с моей спутницей поцелуями в лоб. Вы не будете
спорить против того,  что  заявление такого рода  само  по  себе нуждается в
объяснении,  объяснении,  которого вы  мне до  сих пор не дали.  Согласны вы
выполнить этот долг сейчас?
  "Так, значит, он и это заметил... - пронеслось в голове Ганса Касторпа
он  еще  усерднее занялся  винными пятнами и  даже  начал  скоблить кончиком
безымянного пальца одно из них. - В сущности, мне даже хотелось тогда, чтобы
он  это заметил и  отметил,  иначе мой ответ был бы  иным.  А  что же  будет
теперь?  Сердце  у  меня  здорово колотится.  Вспыхнет ли  он  первоклассным
царственным гневом?  Может быть,  посмотреть,  где его кулак, не занес ли он
его уже надо мною? Я оказался в чрезвычайно оригинальном и весьма щекотливом
положении..."
  Вдруг он почувствовал,  что его кисть,  кисть правой руки, сжали пальцы
Пеперкорна.
  "Вот он хватает меня за руку!  -  пронеслось в голове Ганса Касторпа. -
Смешно,  чего же  я  сижу здесь как  побитая собака!  Разве я  в  чем-нибудь
виноват перед ним?  Ничуть.  В  первую очередь должен жаловаться ее супруг в
Дагестане.  А потом другие.  И уж потом я.  А этому, насколько мне известно,
пока и жаловаться-то не на что...  Почему же у меня так бьется сердце? Давно
пора  выпрямиться и  честно,  хотя  и  почтительно посмотреть  прямо  в  это
великодержавное лицо!"
  Он так и сделал.  Великодержавное лицо было желтым, глаза под нависшими
складками  лба  казались  особенно  бледными,  в  разорванных губах  таилась
горечь. Казалось, оба читают в глазах друг у друга - величественный старик и
незначительный молодой человек,  причем старик продолжал держать молодого за
кисть руки. Наконец Пеперкорн проговорил вполголоса:
  - Вы  были возлюбленным Клавдии Шоша,  когда она  в  последний раз жила
здесь.
  Ганс Касторп еще раз опустил голову, но сейчас же снова поднял, перевел
дыхание и сказал:
  - Мингер Пеперкорн!  Мне в  высшей степени претит лгать вам,  и  я  ищу
способа избежать лжи.  А  это нелегко.  Если я отвечу утвердительно,  я буду
хвастуном,  если отрицательно -  я солгу. Ну что ж, именно так обстоит дело.
Долго,  очень долго прожил я  с  Клавдией,  -  простите,  с вашей теперешней
спутницей,  -  в этом вот доме,  и официально не был с ней даже знаком.  Все
обычные светские условности были исключены из наших отношений -  вернее,  из
моего отношения к ней,  а его истоки скрыты глубоко во мраке. В своих мыслях
я не называл Клавдию иначе,  как на "ты",  да и в действительной жизни тоже.
Ибо в тот вечер,  когда я сбросил некоторые педагогические путы,  - о них мы
недавно говорили,  -  и  подошел к ней под предлогом,  которым я некогда уже
воспользовался -  у  нас  тут  был  маскарад,  карнавальный безответственный
вечер,  когда всем говорят "ты",  -  в  тот  вечер это "ты" бессознательно и
безответственно приобрело свой полный смысл. Но это был вместе с тем и канун
отъезда Клавдии.
  - Свой полный смысл, - повторил Пеперкорн, - все это очень мило... - Он
выпустил руку Ганса Касторпа и  принялся обеими своими капитанскими руками с
копьями ногтей растирать себе  глазные впадины,  щеки  и  подбородок.  Затем
сложил ру