ться и начал
измерять шагами  дистанцию и  отмечать внешнюю границу,  проводя каблуками в
снегу  короткие линии,  а  внутренние барьеры обозначив двумя  тросточками -
собственной и принадлежавшей Сеттембрини.
  И  этим  занимался  добродушный страдалец Ферге!  Ганс  Касторп  просто
глазам своим не верил.  У  Ферге были длинные ноги,  да он еще шагал широко,
так  что  пятнадцать  шагов  все  же  превратились в  довольно  значительное
расстояние,   хотя  дело  портили  проклятые  барьеры,   которые  находились
действительно недалеко один от другого. Конечно, Ферге хотел быть честным. И
все-таки -  под влиянием какого душевного затемнения действовал он, принимая
все эти меры,  смысл которых был так чудовищен?  Нафта сбросил шубу на снег,
норковым мехом наружу,  встал,  держа в  руке пистолет,  на  одну из внешних
линий,  едва Ферге провел ее каблуком и перешел к другим отметкам.  Когда он
изготовился,  занял свою позицию и Сеттембрини,  расстегнув потертую меховую
куртку.  Ганс Касторп стряхнул с  себя сковывающее его оцепенение и поспешно
еще раз выступил вперед.
  - Господа,  -  сказал он с тоской,  -  не надо действовать опрометчиво.
Несмотря на все, я считаю своим долгом...
  - Замолчите! - резко прикрикнул на него Нафта. - Пусть подают знак!
  Но никто не подал знака. На этот счет как-то не договорились. Вероятно,
надо было возвестить "сходитесь!". Однако о том, что это грозное приглашение
должно прозвучать из  уст  лица нейтрального,  не  вспомнили или  во  всяком
случае не  упомянули.  Ганс  Касторп молчал,  и  никто  не  намерен был  его
заменить.
  - Начинаем! - заявил Нафта. - Вперед, милостивый государь, стреляйте! -
крикнул он своему противнику и сам пошел на него, держа пистолет в вытянутой
руке и целясь в грудь Сеттембрини, - зрелище совершенно неправдоподобное. То
же сделал и Сеттембрини. При третьем шаге Нафта, все еще не стреляя, был уже
у барьера   Сеттембрини поднял пистолет очень высоко и спустил курок. Резкий
выстрел разбудил многократное эхо. Горы перебрасывались звуками и отзвуками,
вся долина наполнилась ими, и Ганс Касторп решил, что вот-вот сбегутся люди.
  - Вы  стреляли в  воздух,  -  с  полным  самообладанием сказал Нафта  и
опустил пистолет.
  - Я стреляю куда мне угодно.
  - Вы будете стрелять еще раз!
  - И не подумаю. Теперь ваша очередь.
  И Сеттембрини, подняв голову и глядя в небо, стал не совсем прямо перед
противником,  а  немного боком к  нему,  и  это  было даже трогательно.  Он,
видимо,  слышал от кого-то,  что не следует подставлять противнику свое тело
во всю его ширину, и действовал в соответствии с этим указанием.
  - Трус!  -  крикнул Нафта,  этим слишком человеческим возгласом как  бы
признаваясь,  что, когда стреляешь сам, для этого нужно больше мужества, чем
когда предоставляешь стрелять в себя другому,  и,  подняв пистолет так,  как
его не поднимают при поединке, выстрелил себе в голову.
  Горестное, незабываемое зрелище!
  И пока горы играли в мяч резкими отзвуками его злодеяния,  Нафта, не то
шатаясь,  не то падая,  попятился,  сделал несколько шагов,  высоко поднимая
ноги,  круто повернулся всем  телом направо и,  описав дугу,  рухнул лицом в
снег.
  Все на миг оцепенели.  Сеттембрини, отшвырнув пистолет, первый бросился
к нему.
  - I felice! - воскликнул он. - Che co a fai  er l'amor di Dio!*
  ______________
  * Несчастный!  -  воскликнул он.  -  Что ты делаешь,  господи боже мой!
(итал.).

  Ганс  Касторп помог ему  перевернуть тело.  Все  увидели багрово-черное
отверстие у виска.  Они взглянули на это лицо, но лучше всего было как можно
скорее  закрыть его  платком,  кончик  которого торчал  из  грудного кармана
Нафты.


УДАР ГРОМА

  Семь лет провел Ганс Касторп у  живших здесь наверху -  для сторонников
десятичной системы  это  не  достаточно круглое  число  и  все  же  хорошее,
по-своему  удобное  число,   можно  сказать  -   некое  мифически-живописное
временное тело,  более приятное для души,  чем, например, сухая шестерка. За
всеми семью столами посидел он в столовой,  за каждым около года.  Под конец
он  оказался за  "плохим" русским столом,  вместе с  двумя  армянами,  двумя
финнами, одним бухарцем и одним курдом. Он сидел там, уже обросший небольшой
бородкой,  которую за  это  время  отпустил,  она  была  соломенного цвета и
довольно  неопределенной  формы,   в   чем  мы  вынуждены  видеть  некоторое
философское равнодушие к  своей  наружности.  И  мы  должны  пойти  дальше и
признать,  что эта склонность пренебрегать собой была связана с  подобной же
тенденцией внешнего  мира  пренебрегать им.  Начальство перестало изобретать
для него лечебные диверсии.  Помимо утреннего вопроса "хорошо" ли  он  спал,
скорее  риторического  и  задаваемого  всем,   гофрат  теперь  лишь  изредка
заговаривал с  ним,  да  и  Адриатика Милендонк (в  ту  пору,  о  которой мы
говорим,  у  нее на  глазу сидел вполне созревший ячмень) обращалась к  нему
далеко не каждый день.  А если присмотреться повнимательнее -  то даже очень
редко,  вернее - никогда. Его оставляли в покое - вроде того как оставляют в
покое ученика,  который пользуется своего рода  приятным преимуществом:  его
уже незачем спрашивать,  ему уже ничего не надо делать,  так как он остается
на второй год,  это вопрос решенный  он идет не в счет и наслаждается некоей
оргиастической формой свободы, добавим мы, причем возникает вопрос, может ли
свобода быть  иной  и  иметь иную форму.  Во  всяком случае,  начальству уже
незачем было следить за ним бдительным оком - все убедились, что он не будет
вынашивать в  душе  какие-то  своевольные и  упрямые  решения,  это  пациент
надежный и  окончательный,  он уже давно не представляет себе,  где же можно
жить еще, кроме "Берггофа", ему чужда самая мысль о возможном возвращении на
родину...  И  не признаком ли известной беззаботности в  отношении его особы
было то,  что его посадили за "плохой" русский стол?  Мы этим вовсе не хотим
сказать  решительно ничего  унизительного про  "плохой" русский стол!  Ни  у
одного  из   всех  семи  столов  не   было  никаких  явных  преимуществ  или
недостатков.  Смело  выражаясь,  в  санаторской столовой  царила  демократия
почетных столов.  Сидящим за ним,  как и за остальными,  подавались такие же
сверхобильные трапезы,  сам  Радамант в  порядке  очереди  садился за  него,
складывая перед тарелкой свои ручищи  а представленные здесь народности были
заслуживающими всякого уважения сочленами человечества,  хоть они и не знали
латыни и не жеманничали за едой.
  Время -  не такое,  как на вокзальных часах, где большая стрелка рывком
отмечает сразу  протекшие пять  минут,  а  скорее такое,  как  на  крошечных
часиках,  когда  движение  стрелки  остается неуловимым,  или  такое,  когда
незримо для глаз растет трава,  хотя втайне она все же вырастает,  и  в один
прекрасный  день  это  становится совершенно очевидным   время,  эта  линия,
состоящая сплошь из  непротяженных точек (неправедно окончивший жизнь Нафта,
вероятно,  спросил бы, как могут сплошные непротяженности образовать линию),
- итак, время продолжало, крадучись и незримо, сокровенно и все же деятельно
вынашивать перемены. Так, для примера, мальчик Тедди в один прекрасный день,
- но, конечно, не "в один день", а неизвестно, с какого именно дня, перестал
быть  мальчиком.  Дамам уже  было неудобно сажать его  на  колени,  когда он
временами вставал  с  постели,  вместо  пижамы  надевал спортивный костюм  и
спускался вниз.  Незаметно дело приняло другой оборот,  и  он  сам  в  таких
случаях  сажал  их  на  колени,  что  доставляло  обеим  сторонам  такое  же
удовольствие,  а  может быть и  большее.  Он  стал юношей,  не  скажем -  он
расцвел,  но вытянулся:  Ганс Касторп долго не замечал этого,  а потом вдруг
заметил.  Впрочем, ни время, ни быстрый рост не пошли на пользу юноше Тедди,
он  не был для этого предназначен.  Время не благословило его -  на двадцать
первом году он умер от болезни,  к которой оказался слишком восприимчивым, и
в его комнате,  как обычно,  произвели уборку. Мы рассказываем об этом таким
спокойным тоном оттого,  что  между его прежним и  новым состоянием не  было
особой разницы.
  Но  бывали и  более  серьезные смертные случаи,  происходившие внизу на
равнине.  Они ближе затрагивали нашего героя, вернее затронули бы раньше. Мы
имеем  в  виду  только  что  наступившую кончину  старика  консула Тинапеля,
померкшей памяти  двоюродного деда  и  воспитателя Ганса.  Консул  тщательно
избегал  вредного для  него  атмосферного давления и  предоставил осрамиться
дяде Джемсу, когда тот попал в горы  но в конце концов дед все же не избежал
удара,  и  краткая телеграмма,  составленная,  однако,  бережно и деликатно,
скорее из внимания к усопшему,  чем к адресату, однажды пришла наверх и была
вручена внуку, когда он лежал в своем превосходном шезлонге  после чего Ганс
Касторп купил  почтовую бумагу с  черной каймой и  написал своим  двоюродным
дядям,  что он, сирота, потерявший отца и мать, теперь осиротел в третий раз
и  огорчен тем,  что  ему запрещено и  отказано в  возможности прервать свое
пребывание здесь и проводить двоюродного деда к месту последнего упокоения.
  Говорить о  скорби было  бы  украшательством,  все  же  в  глазах Ганса
Касторпа появилось в те дни более задумчивое выражение. Смерть деда и раньше
не  вызвала бы в  нем особенно сильных чувств,  а  после нескольких,  весьма
фантастических годиков,  проведенных вдали от  родины,  возможность подобных
чувств почти совсем иссякла   и все же эта смерть порвала еще одну нить, еще
одну  связь  с  областью живущих внизу  и  придала тому,  что  Ганс  Касторп
справедливо  называл  свободой,   завершающую  полноту.   Действительно,  за
последнее время,  которое мы описываем, общение молодого человека с равниной
совершенно прекратилось.  Он не писал туда,  и ему не писали.  Он не получал
оттуда даже "Марии Манчини",  ибо нашел здесь наверху другую марку,  которая
ему понравилась,  и  он стал ей так же верен,  как и  своей прежней подруге:
этот  сорт  помог  бы  даже  полярникам во  льдах  перенести  самые  суровые
испытания, и, сделав запас таких сигар, человек словно ложился на берег моря
и  мог  многое выдержать   это была особенно тщательно изготовленная сигара,
названная "Клятва на Рютли"{518},  -  немного плотнее, чем "Мария", мышиного
цвета,  с  голубоватым  кольцом   по  своему  характеру  -  очень  мягкая  и
податливая, она так равномерно сгорала, превращаясь в устойчивый белоснежный
пепел,  причем сохранялись даже  жилки  верхнего листа,  что  могла заменить
Гансу Касторпу песочные часы, да нередко и заменяла - карманных часов он уже
не носил.  Часы эти не шли,  они упали с ночного столика, и он не потрудился
их  исправить и  снова  пустить в  измеряющий время бег  по  кругу   в  этом
сказались  те   же   причины,   по  каким  он  давно  перестал  обзаводиться
календарями,  ибо не стремился ни отрывать ежедневно календарный листок,  ни
заглядывать вперед,  чтобы узнать, когда будет такой-то день или праздник, и
делалась это  ради "свободы",  во  имя "прогулок по  берегу моря",  в  честь
всегда и  вечно пребывающего,  к  которому удалившийся от  мира Ганс Касторп
оказался столь восприимчив,  что  постижение скрытого в  нем  герметического
волшебства стало  главным  событием  его  душевной жизни,  и  в  этой  сфере
совершались все алхимические превращения скромных душевных сил нашего героя.
  И вот он лежал опять на своем балконе,  и снова,  в разгаре лета, как и
тогда, когда он приехал, смыкался год.
  Тут грянул...
  Но  стыд и  тревога удерживают нас от  многословных описаний того,  что
грянуло  и  произошло.  Здесь  уж  недопустимо никакое хвастовство,  никакие
охотничьи рассказы!  Сообщим,  сдерживая голос, что грянул тот гром, который
мы   все  предчувствовали,   что  раздалась  оглушительная  детонация  давно
накоплявшегося губительного тупоумия и  вражды  -  исторический удар  грома,
который,  если говорить об этом с весьма умеренным уважением,  потряс земные
основы   а  для  нас  этот удар грома взорвал Волшебную гору и  весьма грубо
выбросил нашего  сонливца за  ворота "Берггофа".  Ошеломленный сидит  он  на
траве и протирает себе глаза,  ибо,  несмотря на все увещания, не удосужился
вовремя почитать газеты.
  Его средиземный друг и  наставник неизменно старался хоть как-то помочь
ему  и  держать это  трудновоспитуемое дитя в  курсе событий,  происходивших
внизу,  сообщая о  них хотя бы  в  самых общих чертах   но ученик слушал его
неохотно,  ибо,  хотя  он,  "управляя",  и  грезил  о  некиих духовных тенях
предметов,  но  на  сами предметы не  обращал внимания,  -  из  высокомерной
склонности принимать тени за предметы, а в предметах видеть только тени - за
что  его  особенно и  винить нельзя,  ибо их  взаимоотношения до  сих пор не
выяснены окончательно.
  Все  уже  происходило не  так,  как раньше,  когда Сеттембрини,  сидя у
постели принявшего горизонтальное положение Ганса Касторпа и установив,  что
он  болен,  старался воздействовать на  него  в  решении вопросов о  жизни и
смерти и исправлять его.  Наоборот,  зажав руки между коленями,  теперь Ганс
Касторп сидел у  постели гуманиста,  в его спаленке,  или возле его дневного
ложа,  в  укромной и  уютной студии -  мансарде,  с карбонарскими стульями и
графином,  развлекал его  и  вежливо  выслушивал его  рассуждения по  поводу
международных событий:  уже редко бывал господин Лодовико на ногах.  Ужасная
смерть  Нафты,  террористический акт  впавшего  в  отчаянье спорщика явились
тяжелым ударом для  его  чувствительной натуры,  он  никак не  мог  от  него
оправиться и с тех пор ощущал все большую слабость и вялость. Его работа над
"Социологией  страданий"  приостановилась,   словарь   всех   художественных
произведений,  в которых изображалось человеческое страдание, не двигался, и
некая   "Лига"  тщетно  ждала  соответствующего  тома   своей  энциклопедии
Сеттембрини был вынужден сильно ограничить свое сотрудничество в организации
прогресса и  свести его к устным высказываниям,  а дружеские посещения Ганса
Касторпа давали ему эту возможность, иначе он был бы лишен и ее.
  Он   говорил  слабым   голосом,   но   много,   красиво  и   горячо   о
самосовершенствовании  человека  на  путях  общественной  жизни.  Речь  его,
казалось,  шла "голубиной поступью",  но  когда он  касался объединения всех
освобожденных народов ради всеобщего счастья,  то к ней - хотя он, вероятно,
не чувствовал и  не хотел этого -  примешивалось нечто подобное шуму орлиных
крыльев   и  это  бесспорно делала его страсть к  политике -  наследию деда,
которая, в сочетании с гуманистическим наследием отца, породила в нем любовь
к  изящной  словесности,   совершенно  так  же,   как  гуманизм  и  политика
соединились в высокой и торжественной,  как тост,  идее цивилизации,  полной
голубиной кротости и орлиной смелости,  ожидавшей своего дня,  утра народов,
когда  принцип  косности  будет  разбит  и  возникнет священный альянс  всей
буржуазной  демократии...  Впрочем,  тут  чувствовалась некоторая  неувязка.
Сеттембрини был гуманистом,  но вместе с тем и именно потому, - хоть он и не
охотно сознавался в этом, - чувствовал в себе воинственность. Во время дуэли
с  яростным Нафтой он  вел себя в  полном смысле слова как человек   но если
человечность вдохновенно сочеталась с политикой, с идеей победы и господства
цивилизации  и  копье  гражданина  освящалось  на  алтаре  человечества,   -
становилось сомнительным,  удержит ли  он  свою  руку от  пролития крови   а
внутренние  причины  и  импульсы  все  больше  содействовали  тому,   что  в
возвышенных  умонастроениях  Сеттембрини  элементы   орлиной   смелости  все
решительнее оттесняли голубиную кротость.
  Его отношение к международным группировкам бывало нередко двойственным,
оно затуманивалось сомнениями и неуверенностью.  Еще недавно, годика полтора
или  два  тому  назад,   он  высказывал  в   разговоре  с  Гансом  Касторпом
беспокойство по  поводу дипломатических совместных действий его  отечества и
Австрии   они,  с одной стороны,  воодушевляли его,  так как были направлены
против некультурной полуазиатской страны,  против кнута и Шлиссельбурга, а с
другой - мучили, ибо это был недостойный союз с исконным врагом, с принципом
косности  и  порабощения народов.  Большие  займы,  которые  прошлой  осенью
Франция предоставила России  для  постройки железнодорожной сети  в  Польше,
вызвали в нем столь же противоречивые чувства. Ибо Сеттембрини принадлежал к
франкофильской партии в своей стране,  и тут нечему удивляться, ведь недаром
его  дед  приравнял  дни  июльской  революции  к  дням  сотворения мира   но
соглашение  этой  просвещенной республики с  византийскими скифами  морально
смущало  его,   -   однако  при   мысли   о   стратегическом  значении  этой
железнодорожной сети тягостная тревога сменялась облегчающей сердце надеждой
и  радостью.  Затем произошло убийство эрцгерцога,  оно  послужило для всех,
кроме  немецких сонливцев,  сигналом тревоги,  указанием для  понимающих,  к
которым мы  с  полным правом можем причислить и  Сеттембрини.  Ганс  Касторп
видел,  что он как человек содрогается от такого злодейства,  но видел также
его  радостное волнение при  мысли  о  том,  что  это  -  деяние  народное и
освободительное, направленное против ненавистной ему цитадели зла{521}, хотя
нельзя  было  забывать,   что  акт  этот  -   результат  московских  усилий.
Сеттембрини очень тревожился,  что не помешало ему спустя три недели назвать
ультимативные  требования,  предъявленные некоей  монархией  к  Сербии{521},
оскорблением человечества и чудовищным преступлением,  -  с точки зрения его
последствий,  в  характер которых он  был  посвящен   но  как раз их  масон,
задыхаясь, приветствовал...
  Словом,  переживания Сеттембрини были весьма сложными, как и то роковое
событие,  за  быстрым  назреванием которого он  наблюдал,  пытаясь  намеками
открыть на него глаза своему воспитаннику   однако национальная вежливость и
жалость мешали ему высказаться по этому поводу без всяких обиняков. В первые
дни  мобилизации,   в  дни  первого  объявления  войны,   он  взял  привычку
протягивать гостю обе руки и  пожимать ему руки,  что глубоко трогало нашего
дуралея, но смысл такого отношения к нему не очень доходил до его сознания.
  - Друг мой!  - восклицал итальянец. - Порох, печатный станок - конечно,
именно вы когда-то изобрели их! Но если вы полагаете, что мы выступим против
революции... Саго...
  В дни тоскливого,  мучительного,  как пытка, ожидания, когда нервы всей
Европы были  напряжены до  отказа,  Ганс Касторп не  виделся с  Сеттембрини.
Беснующиеся газеты  проникали теперь  из  глубин  равнины прямо  к  нему  на
балкон,  пронизывали дрожью  весь  дом,  наполняли удушливым смрадом  пороха
столовую и  даже  комнаты тяжелобольных и  морибундусов.  Это  были секунды,
когда сонливец,  очутившись неведомо как на  траве лужайки,  еще не понимая,
что случилось, медленно приподнялся, потом сел и протер глаза... Но дорисуем
эту картину,  чтобы верно воспроизвести движения его души. Подобрав ноги, он
встал и посмотрел вокруг.  Он понял, что расколдован, спасен, освобожден, но
не себе обязан этим,  как вынужден был со стыдом признаться,  а  выброшен из
прежней  жизни  внешними силами,  для  которых его  освобождение было  делом
весьма второстепенным и,  так сказать,  побочным. Хотя его скромная судьба и
исчезала на  фоне всеобщих судеб человечества,  не  выражалась ли  и  в  ней
какая-то предназначенная лично ему,  а следовательно, божественная доброта и
справедливость?  Не допустила ли опять к  себе жизнь свое грешное и  трудное
дитя,  но  без посулов дешевого благополучия,  а  только так вот -  строго и
серьезно,  через испытание, которое, может быть, означало совсем не жизнь, а
три почетных залпа в честь его,  грешника?  И вот он встал на колени, подняв
глаза и  руки к