адлежностью одного лишь буржуазного гуманизма, с ним
придется поспорить. Итак, до скорого свидания!
  Однако Сеттембрини сослался на серьезные препятствия.  Таковые имеются,
сказал  он.  Лейтенанту осталось провести здесь  считанные дни,  а  инженер,
конечно, станет выполнять все лечебные повинности с удвоенным рвением, чтобы
поскорее последовать его примеру и вернуться на равнину.
  Молодые люди согласились с  обоими,  сначала с  одним,  потом с другим.
Отвесив поклон,  приняли приглашение Нафты и мгновение спустя, кивая головой
и пожимая плечами, признали справедливыми доводы Сеттембрини. Вопрос остался
открытым.
  - Как он его назвал?  - спросил Иоахим, когда они поднимались по аллее,
ведущей в "Берггоф"...
  - По-моему,  "мастер ложи",  - сказал Ганс Касторп, - я тоже как раз об
этом  думал.  Верно,  какая-то  острота   они  награждают друг друга всякими
шуточными титулами. Сеттембрини назвал Нафту " ri ce   chola ticorum", тоже
не плохо. Схоластики - это ведь буквоеды-ученые средневековья, догматические
философы,  если хочешь.  Н-да! Понятия средневековья они коснулись несколько
раз,  и мне вспомнилось, как Сеттембрини в первый же день сказал, что здесь,
у нас наверху, многое отдает средневековьем: нас на это навела Адриатика фон
Милендонк, собственно ее имя. А как он тебе понравился?
  - Этот недомерок?  Многое из  того,  что он  говорил,  мне понравилось.
Международный третейский суд, конечно, один обман и лицемерие. Но сам он мне
не очень-то понравился,  а тогда хоть с три короба наговори, что толку, если
сам ты человек сомнительный.  А что он какой-то сомнительный, ты отрицать не
станешь.  Одна уже  история с  "местом соития" была достаточно двусмысленна.
Притом нос у него явно еврейский,  ты обратил внимание?  Да и мозгляки такие
встречаются только среди семитов. Ты в самом деле собираешься его навестить?
  - Разумеется,  мы  его навестим!  -  заявил Ганс Касторп.  -  А  насчет
мозглявости - это в тебе говорит военный. У халдеев тоже были такие же точно
носы,  что  не  мешало им  быть  чертовски сведущими и  не  только по  части
чернокнижия.  В  Нафте тоже  есть что-то  от  чернокнижника,  он  меня очень
интересует.  Не стану утверждать, что я его сразу раскусил, но если мы будем
часто  встречаться,  то,  может,  нам  это  и  удастся,  а  заодно наберемся
ума-разума.
  - Скоро  у  тебя  здесь  наверху вообще  ум  за  разум  зайдет с  твоей
биологией, ботаникой и неуловимыми точками поворота. И о времени принялся ты
рассуждать чуть ли не с первого дня.  А приехали мы сюда набраться здоровья,
а  не ума -  именно здоровья,  и выздороветь совсем,  чтобы нас отпустили на
свободу и выписали на равнину, как поправившихся.
  - "Лишь на горах живет свобода"{63},  - беспечно пропел Ганс Касторп. -
Сначала скажи мне,  что такое свобода,  -  уже обычным тоном продолжал он. -
Вон Нафта и Сеттембрини тоже спорили об этом только что,  но так ни к чему и
не пришли.  "Свобода есть закон человеколюбия!" -  утверждает Сеттембрини, и
это  сильно попахивает его  предком,  карбонарием.  Но  как  ни  был отважен
карбонарий и как ни отважен наш Сеттембрини...
  - Да, ему стало не по себе, когда зашла речь о личном мужестве.
  - ...мне все же  кажется,  что он  многого побаивается,  чего недомерок
Нафта не  боится,  понимаешь,  и  что его свобода и  решимость довольно-таки
беззубы.  Думаешь,  у  него хватило бы  мужества de   e  erdre ou meme de  e
lai er de erir?*
  ______________
  * Потерять себя и даже погибнуть (франц.).

  - С чего это ты вдруг по-французски заговорил?
  - Да просто так...  Атмосфера здесь интернациональная.  Любопытно, кому
это должно больше нравиться:  Сеттембрини, мечтающему о буржуазной всемирной
республике,  или  Нафте с  его  иерархическим космополисом.  Как  видишь,  я
внимательно слушал,  но так ни в чем и не разобрался, скорее напротив, от их
разговоров в голове только еще большая путаница...
  - Так  всегда и  бывает.  От  этого  никуда не  уйти.  От  разговоров и
словопрений ничего,  кроме путаницы, не получается. Дело не в том, говорю я,
какие у  кого мнения,  а в том,  каков сам человек.  А всего лучше вообще не
иметь никаких мнений, а выполнять свой долг.
  - Тебе хорошо говорить,  ты, - ландскнехт, и бытие у тебя, так сказать,
чисто формальное.  А со мной дело обстоит иначе, я ведь штатский, а потому в
какой-то  мере  несу  ответственность...  И  меня раздражает такая путаница,
когда один проповедует всемирную республику и решительно ненавидит войну и в
то  же время такой ярый патриот,  что требует  artout* границу на Бреннере и
ради нее готов начать цивилизаторскую войну,  - а другой, считая государство
изобретением дьявола и  вещая о каком-то грядущем всеобщем единении,  минуту
спустя  уже  защищает  законность природного инстинкта  и  высмеивает мирные
конференции.  Непременно пойдем и  до всего докопаемся.  Хоть ты и говоришь,
что мы должны здесь набраться не ума,  а здоровья. Но ведь и тут должно быть
единство,  а если ты этому не веришь,  то,  значит,  раздваиваешь мир, а это
огромная ошибка, разреши тебе заметить.
  ______________
  * Здесь: всюду и везде (франц.).


О ГРАДЕ БОЖЬЕМ
  И О ЛУКАВОМ ИЗБАВЛЕНИИ

  Ганс Касторп определил на своем балконе растение, которое теперь, когда
началось астрономическое лето  и  дни  стали  убывать,  попадалось почти  на
каждом шагу:  водосбор или аквилегию, из семейства лютиковых, росший кустом,
с синими,  фиолетовыми или красно-коричневыми цветами на длинных стеблях и с
крупными, похожими на ботву листьями. Водосбор цвел всюду, но особенно буйно
в укромном уголке, где он впервые увидел его около года назад: в наполненном
шумом горного ручья уединенном лесистом ущелье с  мостиком и  скамейкой,  на
которой  так  бесславно закончилась его  опрометчиво-своевольная прогулка  и
куда он сейчас опять стал частенько наведываться.
  Если не увлекаться вначале, как увлекся он тогда, это было вовсе не так
уж далеко.  Поднявшись от финиша санного спуска в "деревне" немного вверх по
склону,  можно было по лесной тропинке и деревянным мостикам,  переброшенным
через проложенную с  Шацальпа дорожку для  бобслея,  без обходов,  без пения
оперных арий  и  вынужденных передышек добраться до  живописного местечка за
какие-нибудь двадцать минут,  и  когда  Иоахима удерживала дома  санаторская
служба -  осмотры,  уколы,  просвечивания,  анализы крови или взвешивания, -
Ганс Касторп в ясную погоду сразу же после второго,  а то даже после первого
завтрака отправлялся туда   посещал он  полюбившийся ему  уголок  и  в  часы
досуга,  между чаем и ужином,  сидел на скамейке,  где у него когда-то пошла
носом кровь, слушал, склонив голову набок, шум потока и любовался окружающим
замкнутым со  всех  сторон  пейзажем,  а  заодно зарослями синего водосбора,
опять уже зацветшего.
  Только ли это влекло его сюда?  Нет, он сидел там, чтобы побыть одному,
остаться  наедине  со   своими   воспоминаниями,   перебрать  впечатления  и
необыкновенные переживания минувших месяцев и все обдумать.  А впечатлений и
переживаний накопилось множество,  притом самых разнообразных, и привести их
в порядок оказывалось не так-то легко, ибо одно наслаивалось на другое и все
настолько тесно  переплелось,  что  действительно пережитое почти невозможно
было отделить от мыслей,  грез и представлений.  Но необыкновенным было все,
настолько   до   авантюризма   необыкновенным,    что   сердце,   такое   же
впечатлительное,  как  и  в  первый  день  приезда сюда  наверх,  замирало и
принималось бешено колотиться,  едва он  начинал все  припоминать.  Или  для
того, чтобы столь необычно затрепетало его подвижное сердце, достаточно было
одного сознания,  что водосбор в  ущелье,  где ему однажды,  в минуту упадка
жизненных сил, привиделся, как живой, Пшибыслав Хиппе, не продолжает цвести,
а вновь зацвел и что вместо трех недель он прожил здесь почти целый год?
  Впрочем,  у него уже больше не шла носом кровь, когда он сидел на своей
скамейке у горного ручья   это прошло.  Акклиматизация,  о трудности которой
Иоахим сразу же  его предупредил и  которая в  самом деле оказалась трудной,
достаточно продвинулась:  после  одиннадцати месяцев  ее  следовало  считать
завершенной,  и  дальнейших успехов в этом смысле ждать едва ли приходилось.
Химизм желудка восстановился и  приспособился,  "Мария Манчини" обрела былой
вкус,  нервы подсохшей слизистой оболочки уже давно стали опять восприимчивы
к  аромату этого высококачественного изделия,  которое он по-прежнему,  лишь
только запас подходил к концу, с чувством, близким к благоговению, выписывал
из  Бремена,  хотя  в  витринах  интернационального  курорта  лежали  весьма
заманчивые коробки с сигарами.  Не являлась ли "Мария" своего рода связующим
звеном между ним,  отступником,  и  равниной,  былой его  родиной?  Разве не
хранила и не поддерживала она эту связь надежнее,  нежели открытки,  которые
он  время от  времени посылал дяде и  которые становились все реже,  по мере
того  как  он  свыкался со  здешними понятиями и  все  более  вольно начинал
обращаться со временем?  Обычно это были открытки с  видами,  их так приятно
получать, художественные фотографии долины в снегу или в летнем убранстве, и
для письма на них оставалось ровно столько места, сколько требовалось, чтобы
дать  знать  о  новых  врачебных  предписаниях,  по-родственному сообщить  о
последнем результате месячного или общего обследования,  то есть,  например,
уведомить,  что и акустически и оптически заметно явное улучшение, но что он
все  еще  не  избавился  от  инфекции  и  что  продолжающая держаться слегка
повышенная температура есть следствие нескольких небольших очажков,  которые
еще не ликвидированы,  но вскорости,  несомненно,  исчезнут,  если он только
проявит должное терпение,  и тогда ему уже не придется сюда возвращаться. Он
мог быть вполне уверен,  что более пространных посланий от  него не требуют,
да  и  не  ждут    ведь  он  имел  дело  не  с  любителями  гуманистического
красноречия,  и  поступавшие ответные письма  ничуть  не  более  походили на
душевные излияния.  Чаще  всего они  сопровождали посылавшиеся ему  из  дому
деньги, проценты с отцовского наследства, которые столь выгодно обменивались
на  здешнюю валюту,  что он  не успевал их истратить до нового чека   ответы
состояли из  нескольких отпечатанных на  машинке строк,  за  подписью Джемса
Тинапеля с  поклонами и пожеланиями быстрейшего выздоровления от двоюродного
дедушки и находящегося в плавании Петера.
  Курс  инъекций гофрат на  днях отменил,  сообщал Ганс Касторп.  Они  не
пошли на  пользу пациенту,  вызывая у  него головную боль,  утрату аппетита,
потерю в  весе,  общую  вялость -  более  того,  подняли и  так  потом и  не
устранили "температуру". Ощущаясь субъективно как сухой жар, она по-прежнему
горела  на  его  розово-красном  лице,  словно  в  напоминание  о  том,  что
акклиматизация  для   этого   отпрыска   низины   с   ее   бодрящей  влажной
метеорологией,  видимо,  состоит в привычке никогда не привыкнуть к здешнему
климату,  как  не  привык к  нему сам  Радамант с  его  вечно синими щеками.
"Некоторые люди так и не привыкают",  - сразу же сказал Иоахим  видимо, к их
числу принадлежал и  Ганс Касторп.  Ибо неприятное трясение головы,  которое
началось у него здесь наверху вскоре по приезде,  тоже не проходило, нападая
на него и во время ходьбы,  и при разговорах,  и даже здесь,  среди цветущей
синевы  уголка,  где  он  размышлял  о  всем  комплексе необыкновенных своих
переживаний, так что гордая осанка Ганса-Лоренца Касторпа тоже почти вошла у
него в привычку, и когда он принимал ее, она бессознательно ему напоминала о
жестком воротничке деда - преходящем подобии брыжей, о чаше с поблескивающим
золотом дном,  благоговейном звуке "пра-пра"  и  всем  прочем,  что  в  свою
очередь наводило его на размышления над комплексом собственной жизни.
  Пшибыслав Хиппе не  являлся ему  более наяву,  как  одиннадцать месяцев
назад. Акклиматизация закончилась, у него уже не было видений, такие случаи,
чтобы тело его  лежало неподвижно распростертым на  скамье,  меж тем как его
"я" пребывало в  далеком настоящем,  уже не повторялись.  Ясность и  живость
этой  картины  прошлого,  если  она  и  возникала  перед  ним,  оставалась в
нормальных, здоровых границах  тогда Ганс Касторп, по ассоциации, вынимал из
нагрудного кармана стеклянный сувенир,  спрятанный в  конверт с прокладкой и
хранившийся в бумажнике - пластинку, которая, если держать ее горизонтально,
параллельно земле,  казалась глянцевито-черной  плоскостью,  но,  поднятая к
небу,   светлела,   преображаясь  в   любопытное  для  гуманиста  прозрачное
изображение человеческого тела,  позволяла различить грудную клетку,  контур
сердца,  арку  диафрагмы и  мехи  легких,  а  также  кости  ключиц  и  плеч,
окруженные призрачно-бледной оболочкой,  той самой плотью,  от  которой Ганс
Касторп весьма безрассудно вкусил на карнавальной неделе.  Чему же дивиться,
если его впечатлительное сердце замирало и колотилось, когда он рассматривал
этот  подарок и  затем,  откинувшись на  гладко  обструганную спинку скамьи,
скрестивши руки  и  склонивши голову набок,  опять  хотел "все" припомнить и
обдумать под шум горного потока, в окружении цветущего синего водосбора?
  Высшая форма  органической жизни  -  человеческое тело  возникало перед
ним,  как и  в ту морозную звездную ночь,  когда он,  Ганс Касторп,  лежал в
шезлонге,  обложившись учеными трудами  и это созерцание тела изнутри всегда
для  него  сочеталось с  множеством вопросов и  проблем,  вникать в  которые
честный Иоахим, быть может, и не был обязан, но за которые он, как штатский,
начинал чувствовать себя  ответственным,  хотя внизу,  на  равнине,  тоже не
примечал их  и,  вероятно,  никогда бы  не  приметил   другое дело здесь,  в
созерцательной отрешенности,  когда глядишь вниз на мир и  на людей с высоты
пяти тысяч футов и  о  чем  только не  думаешь -  известную роль здесь могла
играть и вызванная токсинами болезненная возбужденность организма,  горевшая
сухим  жаром  на  его  лице.  Созерцая  стеклянную  пластинку,  он  думал  о
Сеттембрини -  шарманщике-педагоге,  отец которого родился под небом Эллады
Сеттембрини понимал  любовь  к  телу,  этому  высшему продукту материи,  как
политику,   бунт  и   красноречие,   освящая  копье  гражданина  на   алтаре
человечества   думал также о  своем коллеге докторе Кроковском и о том,  чем
тот  с  недавних пор  занимался с  ним  в  тиши затемненного кабинета,  -  о
двойственной природе психоанализа и о том,  насколько последний способствует
действию  и  прогрессу  и  насколько  он  сродни  могиле,  с  ее  тлетворной
анатомией.  Представлял себе  и  противопоставлял обоих  дедов  -  своего  и
итальянца, бунтаря и консерватора, ходивших в черном по совершенно различным
причинам,  и  взвешивал  их  достоинства   рассуждал сам  с  собой  о  таких
возвышенных философских категориях, как форма и свобода, тело и дух, честь и
бесчестие,  время и вечность,  -  и вдруг ощущал краткий,  но острый приступ
головокружения при мысли,  что водосбор снова зацвел и  что скоро исполнится
год, как он здесь.
  Свои ответственные умственные занятия в  живописном уголке Ганс Касторп
именовал  довольно  странно,  как  мальчишка  игру  -  словечком  "править",
пользовался этим детским выражением словно для забавы,  любимой, несмотря на
то что она сопряжена была со страхом, головокружением, сердечными перебоями,
и его бросало от нее еще сильнее в жар.  Что из того,  если связанное с этой
деятельностью напряжение вынуждает его упираться подбородком в воротничок, -
гордая  осанка  вполне  соответствовала  внутреннему  достоинству,   которое
придавало ему "правление" перед лицом мысленно возникавшей высшей формы.
  "Homo Dei"  -  так  называл безобразный Нафта высшую форму органической
жизни,  защищая  ее  от  посягательств  учения  английских  экономистов.  Не
мудрено,  что Ганс Касторп,  озабоченный лежавшей на  нем,  как на штатском,
ответственностью,  считал  себя  в  интересах "правления" обязанным вместе с
Иоахимом  навестить недомерка.  Сеттембрини не  одобрит  их  визита  -  Ганс
Касторп был  достаточно умен и  чуток,  чтобы ясно это ощущать.  Даже первая
случайная встреча была неприятна гуманисту,  и он явно пытался помешать ей и
из педагогических соображений оградить молодых людей, в частности именно его
- так говорил себе хитрец и  трудное дитя жизни,  -  от знакомства с Нафтой,
хотя сам-то  он  общался и  спорил с  ним.  Таковы все наставники.  Себе они
разрешают все интересное под тем предлогом, что они-де до этого "доросли", а
от  молодежи  требуют,   чтобы  она  признала  себя  еще  "не  доросшей"  до
интересного.  Какое счастье,  что шарманщик,  собственно,  не  имел никакого
права запрещать что-либо молодому Гансу Касторпу,  да  и  не  предпринимал к
тому никаких попыток. Трудному воспитаннику требовалось только представиться
нечутким и  разыграть простодушие,  тогда ничто не  помешает ему последовать
приглашению маленького Нафты,  что он и  сделал вместе с охотно или неохотно
присоединившимся к  нему Иоахимом несколько дней спустя после их встречи,  в
воскресенье, пролежав положенный ему час.
  От санатория "Берггоф" до домика с обвитой виноградом дверью было всего
несколько минут  ходу.  Они  вошли,  не  заглянув  в  бакалейную лавочку,  и
поднялись по узким крашеным ступенькам на второй этаж,  где возле двери была
прибита дощечка с фамилией дамского портного Лукачека.  Открыл им подросток,
одетый в  некое подобие ливреи,  состоявшей из  полосатой куртки и  гетр,  -
коротко подстриженный и  краснощекий мальчик-слуга.  Они  спросили,  дома ли
господин профессор Нафта,  и  так  как  не  захватили визитных карточек,  то
постарались вдолбить  мальчику  свои  имена,  после  чего  тот  отправился к
господину Нафте -  как он его назвал, опустив титул профессора, - доложить о
пришедших. Дверь в комнату напротив стояла отворенной, и их глазам открылась
портняжная мастерская,  где Лукачек,  невзирая на праздник,  сидел на столе,
скрестив ноги, и шил. Он был лысый и бледнолицый, из-под огромного, похожего
на стручок носа уныло свисали по обе стороны рта черные усы.
  - Добрый день! - поздоровался Ганс Касторп.
  - Grut i,  -  ответил  на  местном  наречии портной,  хотя  швейцарский
диалект никак не вязался ни с  его именем,  ни с  внешностью и  звучал в его
устах фальшиво и чуждо.
  - Трудитесь? - продолжал Ганс Касторп, качая головой. - Но ведь сегодня
воскресенье!
  - Спешная работа, - коротко бросил Лукачек и продолжал шить.
  - Что-нибудь,  верно,  нарядное, срочное, - высказал предположение Ганс
Касторп, - для званого обеда или бала?
  Портной долго не отвечал,  откусил нитку,  вдел новую.  И  только тогда
кивнул.
  - Красивое? - спросил еще Ганс Касторп. - С рукавами или открытое?
  - С  рукавами -  это для старухи,  -  ответил Лукачек с сильным чешским
акцентом.  Возвращение мальчика прервало разговор,  который они  вели  через
раскрытую дверь.  Господин Нафта  просит  господ пожаловать,  -  сообщил он,
открыв перед молодыми людьми дверь,  в  нескольких шагах дальше по  коридору
справа,  и  приподняв портьеру.  Нафта встретил гостей в  туфлях с пряжками,
стоя посреди комнаты, устланной зеленым, как мох, пушистым ковром.
  Роскошь  большого в  два  окна  кабинета,  в  котором очутились братья,
изумила,  даже ослепила их:  убогий домик,  лестница,  жалкий коридор ничего
подобного  не  предвещали,  и  разительный  контраст  придавал  элегантности
обстановки сказочный блеск,  который она сама по себе не имела - тем более в
глазах Ганса Касторпа и  Иоахима.  И  все же  обстановка была богатой,  даже
пышной,  и  хотя в комнате стояли письменный стол и книжные шкафы,  она мало
походила на мужской кабинет.  Слишком много там было штофа, винно-красного и
пурпурного:  портьеры, скрывавшие облупленные двери, были из штофа, занавеси