вдохнуть в  себя  воздух  и  лежал  неподвижно,
предоставляя сердцу сделать несколько ударов, и только затем, вяло и лениво,
снова начинал дышать.
  И  тогда он  перенесся в  раннюю пору своей жизни,  послужившую как  бы
прообразом для  сновидения,  которое ему пригрезилось несколько ночей назад,
хотя в этом сне и отразились недавние впечатления...  Но сейчас,  в лесу, он
был  столь  сильно  и  неудержимо,  до  полного  упразднения  пространства и
времени,  отброшен в это давнее "тогда" и "там",  что, казалось, на скамье у
ручья лежит безжизненное тело, а сам Ганс Касторп находится далеко отсюда, в
давно прошедших годах,  в другой обстановке, и притом эти столь важные в его
жизни  минуты,  несмотря на  их  простоту,  таили в  себе  что-то  опасное и
опьяняющее.
  Тринадцатилетним  четырехклассником,   когда  он   еще  носил  короткие
штанишки,  он  однажды  остановился среди  школьного  двора,  разговаривая с
другим  мальчиком  примерно  того  же  возраста,  но  из  следующего класса.
Разговор затеял сам Ганс Касторп, воспользовавшись случайным поводом, и хотя
по своему вполне определенному и  ограниченному содержанию разговор этот мог
быть только очень деловым и  коротким,  он  доставил Гансу Касторпу огромную
радость.  Это произошло как раз в  перемену между предпоследним и  последним
уроком в  классе Ганса Касторпа -  между историей и  рисованием.  По  двору,
вымощенному красным  кирпичом и  отделенному от  улицы  оградой и  воротами,
ученики гуляли парами и рядами, стояли кучками и полусидели, прислонившись к
облицованным выступам школьного здания.  По  двору  разносился громкий  гул.
Учитель в мягкой шляпе смотрел за школьниками и жевал булку с ветчиной.
  Фамилия мальчика,  с  которым беседовал Ганс Касторп,  была Хиппе,  имя
Прибыслав   интересно было то,  что буква "р" в этом имени произносилась как
"ш" -  "Пшибыслав"   это странное имя подходило к его наружности - не вполне
обычной   и   действительно  своеобразной.   Хиппе   был   сыном   историка,
преподавателя гимназии,  а потому и образцовым учеником,  уже опередившим на
класс  Ганса  Касторпа,  хотя  они  были  почти  ровесниками   он  родился в
Мекленбурге и, видимо, унаследовал от предков смешанную кровь - германскую и
вендо-славянскую{168},  или  наоборот.  Его  коротко  остриженные волосы  на
круглой голове были белокурыми,  а глаза, голубовато-серые или серо-голубые,
подобно изменчивому и  неопределенному цвету  далеких гор,  имели  необычную
форму:  они  были узкие и  даже чуть раскосые,  а  под  ними резко выступали
широкие скулы -  склад лица,  отнюдь не уродовавший мальчика и  делавший его
даже привлекательным,  но послуживший достаточным основанием для того, чтобы
товарищи прозвали его  "Киргизом".  Хиппе уже носил длинные брюки и  наглухо
застегнутую синюю  куртку  с  хлястиком,  на  воротнике которой всегда  чуть
белела перхоть.
  Дело  было  в  том,  что  Ганс  Касторп уже  давно  обратил внимание на
Пшибыслава,  выделил его  из  кишевшей на  школьном дворе  толпы  знакомых и
незнакомых мальчиков,  интересовался им,  следил за ним взглядом, может быть
даже  восхищался им...  Во  всяком случае,  он  наблюдал за  Хиппе с  особой
симпатией и  уже по дороге в школу думал о том,  что вот сейчас увидит Хиппе
среди его товарищей.  Пшибыслав будет говорить и смеяться.  Ганс Касторп еще
издали  различит  его  голос,   приятно  глуховатый,   словно  затуманенный,
чуть-чуть хриплый.  Для  такой заинтересованности как  будто не  было особых
оснований,  если не считать языческого имени, примерных успехов (хотя это не
могло играть никакой роли) и,  наконец,  киргизских глаз  мальчика,  которые
порой,  когда Пшибыслав смотрел в  сторону,  но не с целью что-либо увидеть,
странно темнели и как будто томно затуманивались ночной дымкой   однако Ганс
Касторп мало заботился о моральном оправдании своих ощущений или о том,  как
их в случае надобности определять,  - ведь о дружбе между ними не могло быть
и речи,  раз они с Хиппе "незнакомы". А тогда зачем искать названия для этих
отношений?  Он и мысли не допускал, что когда-нибудь о них заговорит, - тема
слишком неподходящая,  да и к чему? Кроме того, всякое определение, если оно
и  не  содержит критической оценки,  все  же  вводит  свой  предмет  в  круг
знакомого  и  привычного,  а  Ганс  Касторп  был  проникнут  бессознательной
уверенностью,  что  такое  внутреннее сокровище  надо  оберегать  от  всяких
определений и не приобщать к будничному и повседневному.
  Однако,  оправданные или  нет,  эти  безымянные  и  невыразимые чувства
обладали такой жизненной силой,  что Ганс Касторп примерно год,  почти целый
год,  -  точно он не мог бы сказать,  когда это началось, - втайне носился с
ними,  что  служило  доказательством  верности  и  постоянства  его  натуры,
особенно если  представить себе,  какой  это  громадный срок  в  столь  юном
возрасте.  К  сожалению,  когда  мы  творим  о  тех  или  иных  особенностях
характера,  в наших словах всегда скрыта моральная оценка,  либо хвала, либо
порицание,  хотя  у  каждой  такой  особенности  всегда  есть  две  стороны.
"Верность" Ганса Касторпа,  которой он, однако, ничуть не гордился, - сейчас
мы оставляем в  стороне всякие оценки,  -  проистекала от некоторой душевной
неповоротливости,  медлительности,  инертности,  вследствие чего преданность
чувств и  устойчивость жизненных отношений казались ему  тем почтеннее,  чем
дольше они оставались неизменными.  Поэтому он был уверен,  что настроения и
переживания,  владевшие им в то время, будут продолжаться бесконечно, оттого
и  дорожил ими и  отнюдь не жаждал перемен.  Так он в  сердце своем сжился с
далеким и тихим чувством к Пшибыславу Хиппе и считал его неотъемлемой частью
своей внутренней жизни.  Он  любил те душевные движения,  которые вызывало в
нем это чувство, - напряженное ожидание, увидит ли он сегодня Хиппе, пройдет
ли тот совсем близко от него и,  может быть,  взглянет на него,  любил немые
хрупкие радости,  какие дарила ему  его  тайна,  и  даже неизбежные в  таких
случаях  разочарования,   -   самое  сильное  он  испытал,  когда  Пшибыслав
"отсутствовал"   школьный двор казался ему опустевшим,  день -  тусклым,  но
упорная надежда на завтра поддерживала его.
  Продолжалось это год,  пока не  достигло упомянутой высшей и  волнующей
точки,  потом  благодаря постоянству и  верности Ганса Касторпа еще  год,  и
наконец прекратилось,  причем он так же не заметил,  как ослабели и  исчезли
узы, связывавшие его с Пшибыславом Хиппе, как не заметил и их зарождения. Да
и  Пшибыслав покинул этот  город и  школу оттого,  что  его  отца перевели в
другое место   но Ганс Касторп едва обратил на это внимание,  он забыл Хиппе
еще раньше.  Образ "Киргиза",  как бы выступив из тумана, вошел в его жизнь,
становясь постепенно все яснее и осязаемее,  вплоть до той минуты величайшей
близости  и  телесной  воплощенности,  когда  они  разговаривали  во  дворе,
некоторое время продержался на переднем плане, а затем снова начал отступать
и без боли прощания опять исчез в тумане.
  Но та минута, то опасное и волнующее положение, в которое себя поставил
Ганс Касторп,  разговор,  реальный разговор с  Пшибыславом Хиппе -  все  это
возникло следующим образом:  предстоял урок рисования,  а Ганс Касторп вдруг
обнаружил,  что  забыл дома карандаш.  Всем его одноклассникам их  карандаши
были нужны   однако у него были знакомые мальчики в других классах, и он мог
бы попросить карандаш у них.  Но в глазах Ганса Касторпа Пшибыслав был самым
близким знакомым -  ближайшим,  так глубоко он уже общался с  ним в тайниках
своего сердца   и  вот,  почувствовав какой-то  радостный подъем,  он  решил
воспользоваться удобным случаем - он назвал это про себя удобным случаем - и
попросить у Пшибыслава карандаш.  Что такая просьба будет выглядеть довольно
странно -  ведь он с Хиппе все-таки незнаком,  -  этого мальчик не сообразил
или махнул на это рукой,  так он был захвачен и ослеплен каким-то неожиданно
нахлынувшим на  него бесшабашным настроением.  И  вот на  вымощенном красным
кирпичом дворе,  среди школьной толчеи,  он  действительно остановился перед
Пшибыславом Хиппе и сказал:
  - Извини, пожалуйста, ты не можешь одолжить мне карандаш?
  И   Пшибыслав  посмотрел  на   него   своими  киргизскими  глазами  над
выступающими  скулами  и  ответил  приятно-хрипловатым  голосом,  ничуть  не
удивившись или не выказав никакого удивления:
  - С удовольствием.  Только после урока непременно верни.  - И он достал
из  кармана  свой  карандаш  -  тоненькую посеребренную гильзу  с  колечком,
которое  достаточно  было  передвинуть кверху,  и  тогда  из  металлического
футляра  показывался  заостренный  цветной  грифелек.   Он   стал  объяснять
несложный механизм карандаша, и их головы сблизились.
  - Только смотри не сломай! - добавил Хиппе.
  К  чему эти предупреждения?  Разве Ганс Касторп мог не вернуть карандаш
или допустить в обращении с ним малейшую небрежность?
  Потом они,  улыбаясь,  посмотрели друг на  друга и,  так  как  говорить
больше было не о чем, повернулись друг к другу сначала боком, потом спиной и
разошлись в разные стороны.
  И  все.  Но ни разу еще в  своей жизни Ганс Касторп не испытывал такого
удовольствия,  как на  этом уроке рисования,  -  ведь он  рисовал карандашом
Пшибыслава  Хиппе,   да  еще  предстояло  потом  снова  возвратить  карандаш
владельцу,  этот  возврат,  как  нечто само  собой разумеющееся,  совершенно
естественно вытекал из того факта,  что карандаш был дан.  Ганс Касторп даже
позволил себе небольшую вольность слегка очинить карандаш, а потом, подобрав
три-четыре красных лакированных стружки,  хранил их  чуть  не  целый год  во
внутреннем ящике своей парты,  и если бы кто их увидел, никому и в голову бы
не пришло,  что они ему дороги.  Впрочем, возврат карандаша совершился очень
просто,  вполне во  вкусе  Ганса Касторпа,  да  он  ни  к  чему  иному и  не
стремился:  привычка к тайному и безмолвному общению с Хиппе притупила в нем
желание разговаривать с ним вслух.
  - Вот, - сказал он. - Большое спасибо.
  А  Пшибыслав ничего не сказал,  он лишь бегло проверил механизм,  затем
сунул карандаш в карман...
  После этого случая они больше ни разу друг с  другом не беседовали,  но
благодаря предприимчивости Ганса Касторпа в  тот единственный раз это все же
случилось.
  Он широко раскрыл глаза,  ошеломленный столь глубоким уходом в прошлое.
"Кажется,  я грезил!  -  подумал он.  - Да, это был Пшибыслав. Давно уж я не
вспоминал о  нем.  А  куда же  делись те  стружки?  Парта так и  осталась на
чердаке,  в  доме дяди Тинапеля.  Они,  наверно,  до сих пор лежат в  заднем
маленьком ящике слева.  Я  их  спрятал,  не  вынимал и  был к  ним настолько
невнимателен, что даже не выбросил их... А она - в точности Пшибыслав, прямо
как живой. Вот уж не думал, что увижу его опять так отчетливо. До чего же он
похож на нее,  на эту здесь,  в санатории!  Вот, значит, почему она меня так
интересует?  А может быть,  и другое - я потому так интересовался им? Вздор!
Ужасный вздор!  Впрочем, мне пора идти, и как можно скорее". Но он продолжал
лежать, раздумывая и вспоминая.
  Затем поднялся.  "А теперь - счастливо и большое спасибо", - проговорил
он, и слезы выступили у него на глазах, хотя он улыбался. Ганс Касторп решил
идти,  но  вдруг быстро опустился на  скамейку,  уже  держа в  руках шляпу и
горную палку:  он  с  изумлением обнаружил,  что  ноги  у  него подгибаются.
"Гопля!  -  подумал он  -  Кажется,  дело  плохо!  А  я  должен быть ровно в
одиннадцать на лекции.  Прогулки в горы,  конечно, хороши, но, видимо, в них
есть и свои трудности.  Да,  да, а все же медлить здесь нечего. От лежанья у
меня, наверно, слегка онемели ноги  на ходу это пройдет". Он опять попытался
встать, и так как сделал решительное усилие над собой - дело пошло на лад.
  Во  всяком случае,  его  возвращение было довольно плачевным,  особенно
после столь вдохновенного начала.  То  и  дело  приходилось останавливаться,
чтобы передохнуть,  ибо он чувствовал,  как лицо его вдруг бледнеет,  на лбу
выступает холодный пот,  а от беспорядочного сердцебиения он задыхается. Так
спускался он  с  трудом  по  извилистым дорожкам   когда  же  достиг  долины
неподалеку от курзала,  то увидел со всей ясностью,  что собственными силами
ему до "Берггофа" не добраться, ведь идти еще далеко, и так как трамвай туда
не  ходил и  ни  один наемный экипаж не  показывался,  он попросил какого-то
возчика,  который вез пустые ящики в сторону деревни, посадить его. И вот он
ехал,  сидя спина к спине с возчиком, свесив ноги, и замечал, что пешеходы с
участливым удивлением поглядывают на него,  а он сонно покачивается и кивает
головой  от  толчков  подводы   затем  он  сошел  у  переезда через  полотно
узкоколейки,  сунул возчику деньги,  не  видя,  много или  мало дает ему,  и
торопливо стал подниматься по подъездной аллее.
  - De echez-vou ,   mo ieur!*  -   сказал  француз-привратник.   -   La
co fere ce de mo ieur Krokow ki vie t de comme cer**.
  ______________
  * Торопитесь, сударь! (франц.).
  ** Лекция господина Кроковского только что началась (франц.).

  Ганс  Касторп  забросил шляпу  и  палку  в  гардероб и,  прикусив язык,
торопливо и  осторожно протиснулся через чуть приоткрытую стеклянную дверь в
столовую,  где  все  население  санатория сидело  на  стульях,  поставленных
рядами,  а у накрытого скатертью поперечного стола,  на который был водружен
графин с водой, стоял доктор Кроковский в длинном сюртуке и говорил...


ПСИХОАНАЛИЗ

  К  счастью,  в  уголке  у  самой  двери  оказалось свободное место.  Он
пробрался к  нему сторонкой,  сел и  сделал вид,  что сидит здесь уже давно.
Публика, с вниманием первых минут не отрывавшая глаз от доктора Кроковского,
вероятно даже не заметила,  как Ганс Касторп вошел,  - и хорошо сделала, ибо
выглядел он  ужасно.  Он  был  бледен как  полотно,  костюм испачкан кровью,
словно он только что совершил убийство.  Правда, когда он опустился на стул,
дама,  сидевшая впереди,  повернула голову и  внимательно посмотрела на него
своими узкими глазами.  Это была мадам Шоша.  Он узнал ее не без горечи. Вот
черт!  Неужели ему так и не дадут покоя?  Он надеялся наконец, добравшись до
места,  хоть немного отдохнуть,  а теперь она будет все время торчать у него
перед  носом,   -   случайность,   которой  он,   может  быть,   при  других
обстоятельствах даже  обрадовался бы   но  сейчас,  когда он  так  утомлен и
измотан,  - зачем это ему? Только лишние волнения для сердца! В течение всей
лекции ее соседство будет держать его в  напряжении.  Она ведь посмотрела на
него в точности глазами Пшибыслава, - сначала на лицо, затем на пятна крови,
притом довольно бесцеремонно и  навязчиво,  как и можно было ждать от особы,
которая хлопает дверью.  Какие у нее дурные манеры! Не так держались женщины
в  привычных для  Ганса Касторпа кругах общества,  они сидели прямо,  словно
аршин проглотили,  и повертывали к соседу по столу только голову, а говорили
чуть  шевеля губами.  Мадам Шоша сидела ссутулившись,  вяло опустив плечи" к
тому  же  вытянув вперед шею,  так  что  шейные позвонки резко выступали над
вырезом белой блузки.  Примерно так же держал голову и Пшибыслав   но он был
образцовым  учеником  и  пользовался почетом  (хотя  Ганс  Касторп  когда-то
попросил у него карандаш вовсе не поэтому),  а тут было совершенно ясно, что
небрежные манеры мадам Шоша,  хлопанье дверями и бесцеремонный взгляд -  все
это связано с ее болезнью   да и та несдержанность и те отнюдь не почтенные,
но почти неограниченные преимущества,  которыми хвастался господин Альбин, -
все это результат болезни.
  Ганс Касторп смотрел на поникшую спину мадам Шоша,  и  его мысли начали
путаться,  они перестали быть мыслями и  перешли в грезы,  а тягучий баритон
доктора Кроковского, так мягко выделявший звук "р", словно аккомпанировал им
откуда-то  издалека.  Однако царившая в  зале  тишина и  всеобщее глубокое и
напряженное внимание  подействовали на  него  и  пробудили  от  дремоты.  Он
посмотрел вокруг...  Рядом с  ним  лысеющий пианист слушал,  закинув голову,
скрестив руки на груди и раскрыв рот. У сидевшей за ним учительницы фрейлейн
Энгельгарт глаза жадно блестели, на щеках пылали пятна - этот жаркий румянец
алел и  на  лицах других дам,  попадавших в  поле зрения Ганса Касторпа.  Он
видел его и на лице фрау Заломон -  вон она,  рядом с господином Альбином, и
на  лице супруги пивовара,  фрау Магнус,  той  самой,  которая теряла белок.
Черты  фрау  Штер,  сидевшей  в  задних  рядах,  выражали столь  примитивное
упоение,  что просто жуть брала,  а фрейлейн Леви, с ее кожей цвета слоновой
кости,  откинулась на спинку стула, полузакрыв глаза, сложив плоские руки на
коленях,   и  напоминала  бы  покойницу,  если  бы  не  бурно  и  равномерно
вздымавшаяся грудь  она больше всего походила на восковую фигуру, которую он
когда-то видел в паноптикуме, - в груди фигуры был механизм, заставлявший ее
дышать.  Несколько пациентов слушали,  приложив руку к уху, или намеревались
приложить,  так как их руки были приподняты,  но,  захваченные лекцией,  они
словно оцепенели. Прокурор Паравант, с виду загорелый здоровяк, даже тряхнул
себя за ухо,  засунул в него указательный палец,  словно желая прочистить, и
затем  снова  подставил  потоку  красноречия,   лившемуся  из   уст  доктора
Кроковского.
  О  чем же  говорил Кроковский?  Какие развивал он  мысли?  Ганс Касторп
напряг весь свой ум,  чтобы схватить их  на  лету,  -  но это удалось ему не
сразу,  ибо он  не слышал начала,  а  размышляя о  понурой спине мадам Шоша,
пропустил и дальнейшее.  Речь шла о некоей силе... о той силе... - словом, о
силе любви, вот о чем шла речь. Ну разумеется! Ведь эта тема входила в общий
заголовок лекционного курса,  да и о чем еще мог говорить доктор Кроковский,
если он работал именно в этой области?  Правда, Гансу Касторпу было довольно
чудно слушать лекцию о любви, ведь до сих пор ему читали только такие курсы,
как теория передаточных механизмов в кораблестроении и тому подобное.  И как
можно было рассуждать о столь стыдливом и сокровенном предмете ясным утром в
присутствии дам и мужчин?
  Доктор Кроковский смешивал два  стиля  -  поэтический и  научный,  даже
сугубо научный   однако говорил нараспев и с воодушевлением,  что показалось
молодому Гансу Касторпу чем-то неприличным   вероятно,  именно поэтому у дам
так горели щеки,  а мужчины так усердно напрягали слух. Оратор, например, то
и  дело произносил слово "любовь",  но  в  каком-то  зыбком значении,  никак
нельзя было  вонять -  имеет он  в  виду нечто возвышенно-добродетельное или
страстно-плотское,  и  эта  неустойчивость смысла  вызывала  легкое  подобие
морской болезни.  Никогда еще  в  присутствии Ганса  Касторпа это  слово  не
повторяли так часто,  как сегодня,  а когда он начинал думать, ему казалось,
что сам он  еще ни  разу не произносил его и  не слышал из чужих уст.  Может
быть,  он и ошибался,  -  но во всяком случае это слово не заслуживало столь
настойчивого упоминания.  Напротив,  эти  скользкие два  слога  с  зубным  и
губными согласными и  протяжной гласной во втором слоге начали даже вызывать
у него отвращение, точно снятое молоко, голубовато-белое и пресное, особенно
в  сравнении со  всеми теми  весьма смелыми выводами,  которые лектор с  ним
связывал. Гансу Касторпу стало ясно, что если подходить в этому вопросу так,
как  подходил Кроковский,  то  можно преподносить публике весьма рискованные
штучки,  не боясь,  что она встанет и  покинет зал.  Оратор не ограничивался
тем, что с ошеломляющим тактом говорил вслух о том, о чем обычно умалчивают,
хотя это всем известно:  он разрушал одну за другой все иллюзии,  беспощадно
требовал познания,  не оставлял даже уголка для сентиментальной веры в честь
седин и в ангельскую чистоту нежного дитяти.
  Хотя Кроковский по случаю лекции надел сюртук