ла  немало  сумбура  и  оживления  в  санаторскую
столовую   но  возня с  пари была молодому Гансу Касторпу очень не  по душе,
одно  присутствие  суетливой  дамы  уже   казалось  ему  оскорбительным  для
достоинства этой обители страданий.
  Ибо он в душе честно старался оберегать ее достоинство и отстаивать его
даже перед самим собой,  хотя это было очень трудно после почти полугодового
пребывания среди живущих здесь наверху.  Постепенно ему открывалось многое в
их жизни и  поступках,  нравах и взглядах,  что отнюдь не способствовало его
добрым намерениям. Достаточно было вспомнить двух тощих фатишек семнадцати и
восемнадцати лет, прозванных "Макс и Мориц": их вечерние отлучки ради покера
или  кутежа  с  дамами служили постоянной пищей  для  сплетен.  Вскоре после
Нового года,  то  есть через неделю (не следует забывать,  что пока мы ведем
этот рассказ,  время в своем неслышном течении неудержимо стремится вперед),
за  завтраком распространился слух,  будто  массажист,  придя к  ним  утром,
увидел, что оба лежат на своих постелях совершенно одетые в измятых выходных
костюмах. Ганс Касторп смеялся, как и все  но если этот смех и посрамлял его
добрые намерения,  то все же история с  "Максом и Морицем" была еще пустяком
по  сравнению  с  тем,   что  вытворял  адвокат  Эйнхуф  из  Ютербога    сей
сорокалетний мужчина с  острой  бородкой и  руками,  густо  заросшими черным
волосом,   -   он  с  некоторых  пор  сидел  за  столом  Сеттембрини  вместо
исцелившегося шведа,  -  не только каждую ночь приходил в санаторий пьяный в
стельку,  но однажды оказался не в  силах даже подняться к  себе в комнату и
был   найден  лежащим  на   лужайке.   Кроме  того,   адвокат  слыл  опасным
соблазнителем,  и фрау Штер просто пальцем показывала на некую молодую даму,
- впрочем,  на  равнине  дама  была  уже  помолвлена,  -  которую  видели  в
совершенно непоказанное время  выходящей из  комнаты Эйнхуфа в  накинутой на
плечи шубке,  под которой ничего не было,  кроме панталон-реформ.  А это уже
был скандал,  не только в смысле нарушения морали вообще:  Ганс Касторп счел
этот случай особенно скандальным с  точки зрения своих духовных стремлений и
оскорбительным лично для себя.  Сюда прибавилось еще то,  что он  уже не мог
думать об адвокате,  не вспоминая при этом о Френцхен Оберданк,  маменькиной
дочке с гладко причесанными на пробор волосами, которую всего две-три недели
назад доставила сюда мамаша, весьма почтенная провинциальная дама. Тотчас по
приезде,  после первого обследования, заболевание Френцхен Оберданк признали
легким,  но тут или была допущена ошибка, или ее случай оказался именно тем,
когда  здешний воздух прежде всего способствовал не  исцелению,  а  развитию
болезни  а может быть, молодая девица запуталась в каких-нибудь переживаниях
и интригах, и это повредило ей - во всяком случае, через месяц после приезда
она,  вернувшись с  нового  врачебного обследования,  вошла  в  столовую  и,
подбросив вверх свою сумочку,  звонким голосом воскликнула:  "Ура, я остаюсь
здесь на целый год!"  Весь зал разразился в  ответ гомерическим хохотом.  Но
через две недели стало известно,  что адвокат Эйнхуф поступил с Френцхен как
негодяй.  Впрочем,  оставляем это выражение на нашей совести или,  во всяком
случае, на совести Ганса Касторпа, ибо для тех, кто распространял этот слух,
он  не  казался такой уже необыкновенной новостью,  чтобы стоило употреблять
столь сильные выражения. Пожимая плечами, эти люди давали понять, что ведь в
таких делах всегда участвуют двое и  едва ли  что-нибудь могло произойти без
желания и  согласия обеих сторон.  Такова была по  крайней мере в  отношении
данного случая моральная позиция фрау Штер.
  Каролина Штер была невыносима. И если Гансу Касторпу кто-нибудь мешал в
его  искренних духовных  усилиях,  то  именно  эта  женщина,  ее  характер и
повадки.  Достаточно было ее постоянных, вызванных невежеством обмолвок! Она
говорила  "агонья"  вместо  предсмертная  борьба    "аховый",  когда  хотела
упрекнуть кого-нибудь в  нахальстве,  а  по  поводу астрономических явлений,
вызывающих затмение солнца,  несла уже несусветную чушь. Про снежные сугробы
она заявила,  что в  них большая "потенция",  и  однажды вызвала глубочайшее
удивление Сеттембрини,  который потом долго не мог опомниться,  сообщив ему,
что читает взятую из  библиотеки книжку по  его части,  а  именно "Бенедетто
Ченелли в  переводе Шиллера"{416}.  Она  любила ходячие выражения и  обороты
речи, которые своей пошлостью и затасканностью действовали Гансу Касторпу на
нервы,  вроде: "прелестно!" или "какой ужас!". А так как выражение "восторг"
вместо "блестяще" или "отлично",  долгое время бывшее в  моде среди публики,
наконец,  утратило свою  силу,  проституировалось и  стало  выхолощенным,  а
потому -  устаревшим,  она вцепилась в другое слово -  "роскошь" и по любому
поводу,  всерьез и в насмешку непременно говорила "роскошь", касалось ли это
санного  пути,   пирога  или  ее   собственной  температуры,   и   это  было
непереносимо.  К  тому же она страстно и  сверх всякой меры обожала сплетни.
Если  она  рассказывала,  что  фрау  Заломон  надела  сегодня самое  дорогое
кружевное белье,  ведь она же  идет на обследование к  врачам и  кокетничает
перед ними  шикарным исподним,  -  это  хоть  могло быть в  каком-то  смысле
правдой. Гансу Касторпу и самому казалось, что процедура осмотра, независимо
от  результатов,  доставляет дамам удовольствие,  и  они для этого кокетливо
одеваются.  Но  когда фрау  Штер  уверяла,  будто фрау Редиш из  Познани,  у
которой предполагали туберкулез спинного мозга, раз в неделю в течение целых
десяти   минут   марширует  совершенно  голая   перед   гофратом   Беренсом,
неправдоподобие  такого  утверждения  можно  было   сравнить  только  с   ею
неприличием  однако Штериха упорно стояла на своем, хотя трудно было понять,
откуда у бедной женщины такой пыл, уверенность и напор, когда ее собственное
здоровье доставляет ей  немало забот,  так что на  нее даже время от времени
находила малодушная и  плаксивая тревога,  вызванная ее  якобы  возрастающей
вялостью  или  возрастающей  температурной  кривой.  В  столовую  она  тогда
являлась  всхлипывая,  жесткие  раскрасневшиеся щеки  были  залиты  слезами,
закрыв лицо платком,  она с рыданьями сообщала,  что Беренс грозится уложить
ее  в  постель,  а  она желает знать,  что он  сказал за ее спиной насчет ее
здоровья и в каком она состоянии,  да,  она хочет смотреть правде в глаза! К
своему ужасу,  она  однажды заметила,  что  ее  кровать обращена к  двери не
изголовьем,  а  изножьем,  и  в  результате этого открытия дошла чуть не  до
истерических судорог. Окружающие не сразу поняли причину ее ярости и ужаса -
в частности,  не мог в этом разобраться и Ганс Касторп.  Ну и что ж?  Что из
этого?  Почему кровати не  стоять так,  как она стоит сейчас?  Но  боже мой,
неужели он  не  понимает?..  Она  же  стоит "ногами вперед"!  И  фрау Штер в
отчаянье подняла такой  крик,  что  пришлось немедленно переставить кровать,
хотя теперь свет падал ей в глаза, и она стала хуже спать.
  Все  это было несерьезно и  очень мало отвечало духовным запросам Ганса
Касторпа.  Ужасная сцена, которая разыгралась в эти дни за столом, произвела
на  молодого  человека  особенно тягостное впечатление.  Недавно  приехавший
больной,  учитель Попов,  худой и тихий человек, - учителя посадили вместе с
его  тоже худой и  тихой невестой за  "хорошим" русским столом,  -  оказался
эпилептиком, и в самый разгар трапезы с ним случился жесточайший припадок: с
нечеловеческим демоническим воплем -  этот вопль не раз описывался -  рухнул
он на пол,  рядом со своим стулом, и начал, судорожно извиваясь, бить вокруг
себя руками и ногами. Дело еще осложнялось тем, что как раз подавали рыбу, и
Попов мог,  при  таких судорогах,  подавиться рыбьей костью.  Началось нечто
неописуемое.  Женщины,  и  прежде всего фрау Штер,  хотя ей не уступали дамы
Заломон,  Редиш,  Гессенфельд, Магнус, Ильтис, Леви и прочие, пришли, каждая
на  свой лад,  в  такое волнение,  что  иные начали неистовствовать не  хуже
самого Попова.  Отовсюду доносились пронзительные крики,  всюду  видны  были
судорожно  зажмуренные  глаза,  раскрытые  рты,  неестественно  изогнувшиеся
торсы.  Только одна предпочла тихий обморок.  Так  как  этот бурный инцидент
произошел в  минуты всеобщего жеванья и  глотанья,  некоторые стали давиться
пищей. Часть сидевших за столами обратилась в бегство, кинувшись к ближайшим
выходам,  а также к дверям на веранду, хотя на дворе стояла сырая и холодная
погода.  Но в этом происшествии, помимо его ужаса, чувствовалась еще примесь
чего-то  непристойного,  и  всем  невольно вспомнились некоторые утверждения
доктора Кроковского,  высказанные в его последней лекции.  Дело в том, что в
истекший   понедельник   этот   психоаналитик,   рассуждая   о   любви   как
болезнетворной силе,  коснулся падучей   пользуясь то поэтическими образами,
то беспощадно точной научной терминологией,  он принялся доказывать, что эта
болезнь,  в  которой доаналитическое человечество видело и  священный,  даже
пророческий дар,  и  дьявольскую одержимость,  является как бы  эквивалентом
любви,   мозговым  оргазмом,   короче  говоря,   он  изобразил  ее  в  столь
подозрительном свете,  что те, кто его слушал, увидели в припадке Попова как
бы  наглядную  иллюстрацию к  его  докладу,  некое  бурное  самообнаружение,
загадочный скандал,  поэтому в  тайном побеге дам  сказалась даже  некоторая
стыдливость.  В столовой находился сам гофрат,  и он,  с помощью Милендонк и
нескольких  молодых,   нерастерявшихся  пациентов,   вытащил   в   вестибюль
находившегося в  экстазе Попова,  тело которого было сведено судорогой   его
лоб посинел,  на  губах выступила пена.  Врачи,  старшая сестра и  остальной
персонал еще долго возились с учителем, все не приходившим в себя, и наконец
унесли его на  носилках.  Однако прошло очень немного времени,  и  Попов уже
снова благодушествовал вместе со  своей невестой за "хорошим" русским столом
и как ни в чем не бывало доедал обед!
  Ганс  Касторп,   видевший  это  происшествие,   держался  с  испуганной
почтительностью,  по и оно серьезно не затронуло его, бог ему судья! Правда,
Попов мог подавиться куском рыбы,  но  ведь не  подавился же,  и  хотя был в
беспамятстве,  ярости и исступлении - тайком, наверно, все-таки остерегался.
А теперь вон он сидит и доедает обед, словно и не буйствовал только что, как
бешеный или человек,  допившийся до  чертиков   напротив,  он  очень бодр и,
наверное,  уже ничего не  помнит.  Да и  весь его облик был не таков,  чтобы
поддержать в  Гансе Касторпе уважение к страданию.  Невеста только усиливала
впечатление  от  царивших  здесь  наверху  легкомыслия  и  распущенности,  с
которыми он то и  дело сталкивался   все же он твердо решил с ними бороться,
сблизившись с  тяжелобольными и  "морибундусами",  хотя это и  противоречило
местным нравам.
  Недалеко от  кузенов,  на  том же этаже,  лежала тяжелобольная,  совсем
молоденькая девушка,  Лейла Гернгросс,  которой,  по словам сестры Альфреды,
предстояло скоро умереть.  За  десять дней у  нее  было четыре очень сильных
горловых кровотечения,  и сюда наверх приехали родители, в надежде увезти ее
живой.  Но это было, видимо, невозможно: гофрат заявил, что бедную маленькую
Гернгросс    трогать    нельзя.     Девочке    этой     было    всего    лет
шестнадцать-семнадцать.  Ганс Касторп решил,  что  вот  как  раз  подходящий
случай  для  осуществления  его  плана  с   горшком  цветов  и   пожеланиями
выздоровления.  Правда,  до  дня рождения Лейлы было далеко,  да  она,  если
верить человеческому предвидению,  и не дотянула бы до него,  - по справкам,
наведенным Гансом Касторпом,  этот день рождения должен был наступить только
весной,  - но он решил, что отсутствие официального повода не должно служить
препятствием для задуманного им акта милосердной галантности. Во время одной
из предобеденных прогулок в  местечко он зашел вместе с  кузеном в цветочный
магазин и,  вдыхая всей  грудью тяжелое благоуханье сырой  земли  и  цветов,
выбрал красивый куст  гортензий и  послал умирающей молоденькой девушке,  не
указывая от  кого и  лишь приложив карточку,  на  которой написал:  "От двух
коллег по санаторию с  сердечными пожеланиями скорейшего выздоровления!" Все
это он  делал радостно,  приятно взволнованный царившим в  магазине ароматом
растений и  влажным теплом,  от которого,  после уличного холода,  слезились
глаза   а  сердце его  усиленно билось при мысли о  необычности,  смелости и
значительности совершаемого им втайне человеколюбивого поступка, которому он
в душе придавал глубоко символическое значение.
  У  Лейлы  Гернгросс не  было  отдельной сестры,  больная находилась под
непосредственным наблюдением фрейлейн фон Милендонк и  врачей,  но  Альфреда
часто забегала к  ней   она-то и  сообщила молодым людям о  том впечатлении,
которое  произвело  на  молодую  девушку  их  внимание.   Лейла,  безнадежно
замкнутая тяжелой  болезнью в  круг  все  тех  же  однообразных впечатлений,
обрадовалась,  как  дитя,  привету чужих  людей.  Гортензии стояли возле  ее
кровати,  девочка ласкала их взглядами и  гладила руками,  заботилась о том,
чтобы  цветок поливали,  и  даже  во  время  жесточайших приступов кашля  не
отрывала от него измученного взгляда. Родители, майор в отставке Гернгросс и
его жена,  тоже были крайне тронуты и обрадованы,  и так как они в санатории
никого не знали и даже не могли строить предположений о том, кто же все-таки
прислал цветы, Шильдкнехт, как она сама потом проговорилась, не в силах была
утерпеть,  раскрыла тайну анонима и  назвала кузенов.  Она же передала им от
всей семьи Гернгросс приглашение зайти,  чтобы познакомиться и поблагодарить
их   и вот через день оба молодых человека,  следуя за диаконисой,  вошли на
цыпочках в комнату больной.
  Умирающая  оказалась  прелестной белокурой  девчуркой с  голубыми,  как
незабудки, глазами  несмотря на то что она потеряла очень много крови и едва
дышала  какими-то  остатками легочной ткани,  Лейла  производила впечатление
хрупкого,  но  не  жалкого  создания.  Она  поблагодарила  молодых  людей  и
принялась болтать  с  ними  глуховатым,  но  приятным голоском На  ее  щеках
появился розовый отблеск и  уже не сходил с них.  Ганс Касторп объяснил свой
поступок так,  как следовало в присутствии родителей, и слегка извинился  он
говорил вполголоса,  с взволнованной и нежной почтительностью. Еще немного -
а  такое желание у него возникло -  и он опустился бы перед постелью девушки
на одно колено   во всяком случае,  он долго сжимал в своей руке руку Лейлы,
хотя  эта  горячая ручка была не  только влажной,  а  мокрой,  ибо  бедняжка
обливалась потом.  Из  ее  тела непрерывно выделялось столько воды,  что оно
давно бы  сморщилось и  высохло,  если бы  потери эти не  восстанавливались:
девушка жадно поглощала лимонад,  полный графин которого стоял на  ее ночном
столике.  Хотя родители и  были глубоко удручены,  они  любезно поддерживали
недолгую беседу,  расспрашивая о  личных  обстоятельствах кузенов и  касаясь
других  тем,   как  это  принято  в  культурном  обществе.  Достаточно  было
посмотреть на майора,  широкоплечего, низколобого здоровяка с топорщившимися
усами,   и  становилось  совершенно  ясно,  что  этот  богатырь  органически
неповинен в предрасположении и восприимчивости дочки к болезни.  Виновницей,
вероятно,  была жена,  маленькая женщина - выраженный тип чахоточной, к тому
же,  видимо,  угнетенная  тем,  что  дочь  получила  именно  от  нее  плохую
наследственность.  Когда  у  Лейлы  минут  через  десять  появились признаки
усталости,  или,  вернее,  чрезмерного возбуждения (щеки ее  разгорелись еще
сильнее,  незабудковые глаза лихорадочно заблестели), кузены, которым сестра
Альфреда  бросила  многозначительный  взгляд,  поспешно  распрощались.  Фрау
Гернгросс проводила их  до  двери и  горячо начала обвинять себя,  чем  Ганс
Касторп был глубоко взволнован   она, она одна во всем виновата, сокрушалась
маленькая женщина,  только  от  нее  могла  унаследовать болезнь  ее  бедная
девочка,  муж тут не  виноват,  он совершенно ни при чем.  Да ведь и  у  нее
самой,  это могут подтвердить многие, легкие были только слегка затронуты, и
болела она совсем недолго, еще когда была девушкой. А потом она справилась с
недугом, выздоровела, врачи ее уверили в этом - ей так хотелось выйти замуж,
очень хотелось, хотелось жить, и это удалось. Она была вполне здорова, когда
вышла за своего дорогого мужа,  а уж он крепок,  как дуб, и со своей стороны
никогда и  не думал о возможности такой болезни Но хотя организм отца здоров
и  крепок,  а  все-таки его кровь не пересилила,  и беда стряслась.  И вот в
ребенке опять вскрылось то страшное, давно забытое, с чем давно покончено, и
девочка не может справиться,  она погибнет, а она, мать, победила болезнь, и
теперь настал более безопасный возраст  но ее несчастное дорогое дитя умрет,
врачи не дают никакой надежды, и во всем виновата она и ее прошлое.
  Молодые люди пытались ее  утешить и  говорили о  том,  что возможен еще
благополучный исход.  Однако майорша только всхлипывала и опять принялась их
благодарить за все,  за все,  за гортензии и за то, что они своим посещением
хоть  немного  развлекли  и  порадовали  бедную  девочку.  Ведь  она  лежит,
бедняжка,  совсем  одна  и  мучается,  а  другие  ее  сверстницы веселятся и
радуются  жизни,  танцуют  с  красивыми молодыми людьми,  ведь,  несмотря на
болезнь,  танцевать-то все-таки хочется.  Они принесли с  собой хоть немного
солнышка,  боже мой,  наверное уж  напоследок...  Эти гортензии были для нее
точно  успех  на  балу,  а  возможность поболтать  с  такими  двумя  видными
кавалерами  -  вроде  невинного  маленького флирта,  она,  мать,  сразу  это
заметила.
  Однако последнее замечание матери задело Ганса Касторпа,  тем более что
майорша произнесла "флирт" неправильно,  то есть не на английский лад,  а на
немецкий,  и  это его очень раздражило.  Кроме того,  никакой он  не "видный
кавалер",  а  навестил маленькую Лейлу  из  чувства протеста против царящего
здесь эгоизма и из соображений духовно-медицинского характера.  Словом,  ему
не  очень  понравился оборот,  который  дело  приняло  в  конце  их  визита,
поскольку майорша подошла к  этому не так,  как следовало,  но все же он был
оживлен и  доволен тем,  что  выполнил свое намерение.  Два  впечатления его
поразили и остались в его душе и в памяти: аромат земли в цветочном магазине
и прикосновение влажных ручек Лейлы.  И так как начало было уже положено, он
сговорился с  сестрой Альфредой на  тот  же  день о  посещении еще одного ее
больного -  а  именно Фрица Ротбейна,  который неимоверно скучал в  обществе
своей сиделки,  хотя,  если все  признаки не  обманывали,  ему осталось жить
очень недолго.
  Сколько добрейший Иоахим ни  отговаривался,  ему  тоже  пришлось пойти.
Напор Ганса Касторпа и  его сердобольная предприимчивость были сильнее,  чем
неохота кузена   Иоахим только молчал и опускал глаза,  это был единственный
способ  выразить  свой  протест,   иначе  его  обвинили  бы   в   недостатке
христианских чувств.  Ганс  Касторп отлично это  видел и  умело использовал.
Понимал он, и почему двоюродный брат противится его планам как военный. Ну и
что  же,  если  такие  начинания вливали в  него  бодрость,  давали счастье,
приносили  пользу?   Надо  было  просто  перешагнуть  через  это  молчаливое
сопротивление. Он обсудил с ним, можно ли и молодому Фрицу Ротбейну прислать
или  принести  цветы,  хотя  бедный  "морибундус" мужчина.  Уж  очень  Гансу
Касторпу хотелось это сделать:  ведь цветы в этих случаях так подходят  опыт
с  лиловой изящной гортензией чрезвычайно ему понравился   поэтому он решил,
что пол пациента роли не играет, раз больной в предсмертном состоянии, и для
подношения  цветов  здесь  то