д которым висела студенческая шапочка и две скрещенных
рапиры, с пушистым ковром, книжными шкафами и диваном, затем "курительная" в
"турецком" стиле.  Во  всех  комнатах стены  были  увешаны  творениями кисти
гофрата,  и  гости  вежливо  устремили  на  них  свои  взоры,  готовые  всем
восхищаться.  Здесь  было  много  портретов почившей  супруги  гофрата  -  и
писанных маслом,  и просто фотографических карточек,  стоявших на письменном
столе.  Эта  несколько  загадочная блондинка  многократно была  изображена в
воздушных струящихся одеждах,  руки ее  были сложены на  левом плече,  но не
крепко,  а  так,  что кончики пальцев лишь слегка соприкасались,  глаза либо
воздеты к  небу,  либо опущены долу и спрятаны под длинными косыми стрелками
ресниц:  только прямо перед собой,  на зрителя,  не смотрела покойница ни на
одном портрете.
  В большинстве же своем это были горные пейзажи,  горы,  покрытые снегом
или зеленью еловых лесов,  горы,  окутанные дымкой высоты,  и  горы,  резкие
сухие очертания которых четко выступали на темно-синем небе, - явное влияние
Сегантини{356}.  Затем хижины альпийских пастухов,  пузатые коровы, стоявшие
или лежавшие на залитом солнцем лугу,  поднос с овощами и ощипанной курицей,
свернутая сизая шея которой свешивалась вниз, типы горцев и многое еще в том
же   роде.   Все  это  было  написано  в   манере  какого-то   беспардонного
дилетантизма,  лихо наляпанными мазками, причем нередко казалось, что краску
выдавливали прямо из  тюбика на холст,  так что она потом долго не сохла,  -
при  грубых ошибках этот прием иной раз помогает.  Точно на  выставке ходили
кузены вдоль  стен,  рассматривая плоды творчества хозяина,  а  он  время от
времени уточнял какой-нибудь  сюжет,  но  больше  молчал  и,  наслаждаясь их
вниманием,  с  горделивым смущением мастера останавливал взгляд то на одном,
то  на  другом  произведении,  на  котором  останавливались взгляды  гостей.
Портрет Клавдии Шоша висел в кабинете,  между окон,  - Ганс Касторп узнал ее
еще в дверях, хотя портрет имел лишь отдаленное сходство с оригиналом. Но он
нарочно не смотрел туда и  удерживал Иоахима и  гофрата в  столовой,  сделав
вид,  что восхищен видом зеленой долины Зергиталь с синеватыми глетчерами на
заднем плане  затем, по собственному почину, решительно перешел в "турецкий"
кабинет,  который  тоже  тщательно осмотрел  и  похвалил.  И  далее  занялся
изучением той  стены гостиной,  где  была дверь,  время от  времени призывая
Иоахима  высказать  свое  одобрение.   Наконец  он  обернулся  и  спросил  с
обдуманной нерешительностью:
  - А... ведь знакомое лицо?
  - Узнаете? - с радостной готовностью подхватил Беренс.
  - Ну,  конечно,  ошибиться невозможно, это та дама за "хорошим" русским
столом, у нее еще французская фамилия...
  - Верно, Шоша. Очень приятно, что вы нашли сходство.
  - Удивительное!  -  врал  Ганс Касторп,  не  столько от  неискренности,
сколько от сознания,  что не будь у  него рыльце в пушку,  он так и не узнал
бы, кто на портрете изображен, - как не узнал бы и Иоахим, добрый, обманутый
Иоахим,  ибо двоюродный брат перехитрил его  но сейчас после тумана, который
напустил Ганс Касторп, Иоахим прозрел, окончательно прозрел.
  - Да,  вон  оно  что,  -  неслышно проговорил он  и  принял  участие  в
рассматривании портрета.  Двоюродный брат все же вознаградил себя за то, что
Иоахим оторвал его от общества на веранде.
  Это был поясной портрет,  сделанный в полупрофиль, немного меньше чем в
натуральную  величину   изображенная на  нем  женщина  была  декольтирована,
прозрачная ткань  прикрывала пышными складками плечи  и  грудь,  портрет был
вставлен  в  широкую  черную  рамку,  обведенную  у  самого  холста  золотой
полоской.
  Мадам  Шоша  казалась лет  на  десять  старше,  как  бывает  обычно  на
дилетантских портретах,  когда художник гонится за  характерностью.  В  лице
было чересчур много красного,  нос совсем не удался,  цвет волос был передан
неверно -  какой-то слишком соломенный,  -  рот кривился,  художник так и не
уловил общей прелести этого лица, или ему не удалось передать ее, он слишком
огрубил его основные черты   в  целом это была довольно посредственная мазня
и, как портрет, имела лишь отдаленное отношение к оригиналу. Но Ганс Касторп
не  углублялся в  вопрос о  сходстве,  связь этого куска холста с  личностью
мадам Шоша была для него вполне убедительна,  портрет должен был быть похож.
Если Клавдия сама позировала для гофрата,  в  этих вот комнатах,  этого было
достаточно, и он с волнением повторил:
  - Ну, вылитая мадам Шоша!
  - Полноте!  - запротествовал гофрат. - Это была адова работа, и я вовсе
не воображаю,  будто выполнил ее хоть сколько-нибудь удовлетворительно, хотя
у  нас  было  чуть  не  двадцать сеансов,  -  но  подите справьтесь с  такой
необычной физиономией.  Думаете,  ее легко схватить с  этими гиперборейскими
скулами и  глазами,  как трещинки на кислом тесте.  Ничего подобного.  Верно
выпишешь детали -  проворонишь целое.  Настоящая головоломка.  Вы мадам Шоша
знаете?  Может быть, ее следовало писать не с натуры, а по памяти! Знаете вы
ее?
  - Да нет, так, слегка, как всех тут знаешь...
  - Ну,  я-то ее знаю,  больше изнутри,  знаю,  так сказать,  то, что под
кожей,  понимаете ли, со стороны артериального кровяного давления, упругости
тканей,  деятельности лимфатических сосудов,  тут  я  в  ней довольно хорошо
разбираюсь по вполне понятным причинам.  А вот то,  что на поверхности тела,
оказалось потруднее.  Вы видели, как она ходит? Ну вот, у нее лицо такое же,
как походка.  Крадется,  словно кошка.  Возьмите, например, глаза - я имею в
виду не цвет,  хотя тут тоже своя загвоздка,  а как они поставлены,  разрез.
Что ж,  ответите вы, разрез глаз узкий, косой. Но это вам только кажется. Вы
ошибаетесь,  все дело в эпиканте -  это особенность строения лица,  присущая
некоторым расам   она состоит в том,  что,  при плоской переносице,  избыток
кожи чуть прикрывает вместе со  складкой века уголок глаза.  Натяните кожу у
переносицы -  и  вы  увидите совершенно такой же  глаз,  как и  наш.  Просто
пикантная мистификация -  впрочем,  не  очень почетная,  ибо  по  сути  дела
эпикант -  образование атавистическое,  и  этот  излишек кожи  скорее мешает
зрению.
  - Значит,  вот оно что, - сказал Ганс Касторп. - А я и не знал, но меня
давно интересовало, в чем тут штука с такими глазами.
  - Надувательство, обман, - подтвердил гофрат. - И если вы их изобразите
просто косыми и  узкими -  вы  пропали.  Нужно  создать впечатление узости и
раскосости теми же средствами, какими его создает природа, - вызвать иллюзию
с  помощью иллюзии,  а  для  этого,  конечно,  необходимо знать,  что  такое
эпикант.  Знание вообще делу не мешает.  Взгляните на кожу, на кожу ее тела.
Как она сделана, по-вашему, живо или нет?
  - Необыкновенно,  -  заявил Ганс Касторп, - кожа написана необыкновенно
живо.  Мне кажется,  я  никогда еще не видел,  чтобы кожа была так написана.
Различаешь даже поры.  -  И  он  слегка провел ребром ладони по  декольте на
портрете,  которое рядом  со  слишком резкими красными тонами лица  особенно
выделялось своей подчеркнутой белизной,  как те  части тела,  которые обычно
бывают скрыты, и, преднамеренно или нет, вызывало представление о наготе  во
всяком случае, эффект этот достигался довольно грубыми средствами.
  И все-таки похвала Ганса Касторпа была справедливой. В шелковистой, как
будто  отсвечивающей белой  коже  нежной,  но  не  худой  груди,  тонувшей в
голубоватых складках прозрачной ткани,  было  много естественности   видимо,
художник выписывал ее  с  большим чувством   однако,  не  в  ущерб известной
пленительности,  которую ей придало это чувство, ему удалось изобразить кожу
с научной точностью и живой осязаемостью. Он воспользовался как бы зернистым
строением холста и особенно там,  где слегка намечались ключицы, сделал так,
что  шероховатая поверхность ткани проступала сквозь масляную краску   это и
помогало воспроизвести кожный покров с  его  естественными неровностями.  Не
была забыта и родинка,  чуть слева,  там, где груди расходятся и между двумя
холмиками  словно  просвечивает сеть  голубоватых жилок.  Чудилось,  что  от
взгляда зрителя по этой наготе пробегает едва уловимый трепет чувственности,
или,  если  выразиться смелее,  чудилось,  что  ощущаешь легкую влагу  пота,
незримые испарения жизни,  исходившие от этой плоти,  и что если прижаться к
ней губами,  то услышишь не запах лака и краски, а запах человеческого тела.
Впрочем,  мы описываем лишь впечатления Ганса Касторпа   но пусть он искал и
жаждал именно таких  впечатлений,  все  же  следует самым  серьезным образом
подчеркнуть,  что декольте мадам Шоша заслуживало гораздо большего внимания,
чем все висевшие в этой комнате, раскрашенные гофратом полотна.
  Беренс,  засунув руки  в  карманы и  раскачиваясь с  носка  на  каблук,
созерцал свою работу вместе с гостями.
  - Я рад,  коллега,  - начал он, - я рад, что вы все это отметили. Очень
хорошо,  и  ничуть не вредит,  если знаешь,  что находится под эпидермой,  и
можешь изобразить то,  чего не видно, короче говоря: если имеешь отношение к
природе не только как лирик, ну, например, если ты, кроме всего прочего, еще
и врач,  физиолог,  анатом, и знаешь также кое-что насчет тайн de ou *, это
очень может пригодиться и дает определенные преимущества.  Над этой телесной
оболочкой  поработала  и   наука,   вы   можете  проверить  под  микроскопом
правильность ее  органического строения.  Перед вами  не  только слизистые и
роговые слои верхнего кожного покрова,  но  и  находящаяся под ними основная
кожная ткань с  ее потовыми железами,  кровеносными сосудами и сосочками,  а
еще глубже - жировой слой, так сказать, подкладка, основа, которая с помощью
множества жировых  клеток  и  создает  пленительные женские формы.  Но  ваши
дополнительные знания и ваши домыслы тоже влияют. Все это словно водит вашей
рукой,  проникает в  изображение,  ничего этого как будто и не видно,  а оно
придает вашей работе убедительность.
  ______________
  * Исподнего (франц.).

  Ганс Касторп,  слушая эти слова, был весь огонь и пламя, его лоб пылал,
глаза блестели,  он не знал, что ответить, ибо хотел сказать слишком многое.
Прежде всего он решил,  что с плохо освещенного простенка портрет необходимо
перевесить  на  более  подходящее место,  затем  надо  непременно поддержать
гофрата в  его  рассуждениях о  строении кожи,  ибо  они  живо  интересовали
молодого   человека,   а   в-третьих,   попытаться  высказать   собственную,
чрезвычайно дорогую ему  и  многообещающую философскую мысль.  Уже  взявшись
руками за портрет, чтобы его снять, он торопливо заговорил:
  - Конечно,   конечно!  Это  очень  правильно  и  очень  важно.  Я  хочу
сказать... То есть вы, господин гофрат, сказали... нужно не одно отношение к
природе,  а... что было бы хорошо, если бы, кроме лирического, - кажется, вы
так выразились,  -  кроме отношения художника,  существовало бы и другое,  -
словом,  если  бы  можно было  смотреть на  вещи  и  с  другой точки зрения,
например,  с  точки зрения медицины.  Это  необыкновенно верно...  Извините,
господин гофрат,  я хочу сказать,  это потому так потрясающе верно, что ведь
на самом-то деле,  по сути-то никаких различных подходов и точек зрения нет,
речь идет об одном и том же, все дело - в разновидностях, то есть в оттенках
и  вариантах того же  общего интереса,  причем и  занятия живописью являются
лишь частью и особой формой выражения этого общего интереса,  если можно так
выразиться.  Да,  простите,  я  хочу снять эту  картину,  она здесь совсем в
темноте,  я повешу ее сейчас над диваном,  и вы увидите, насколько это будет
лучше...  Так вот,  я хотел сказать: ведь чем занимается медицина как наука?
Разумеется,  я в этом деле полный профан,  но она же занимается человеком! А
юриспруденция?   Законодательство?   Судопроизводство?   Тоже  человеком.  А
языкознание,  с которым чаще всего связана преподавательская деятельность? А
богословие?   Церковное  право?  Пастырское  служение?  Все  они  связаны  с
человеком,  все  это  только  разные  стороны одного и  того  же  важного...
главнейшего интереса,  а именно -  интереса к человеку,  -  словом,  все это
гуманитарные профессии,  и  если  кто  хочет  отдаться им,  то  прежде всего
изучает древние языки,  что  называется,  ради формального образования.  Вы,
может быть,  удивлены,  что  я  так  об  этом говорю,  ведь я  всего-навсего
реалист,  техник.  Но я совсем недавно,  во время лежанья,  думал:  как это,
знаете ли,  удивительно,  как замечательно устроено на свете,  что в  основу
любой  гуманитарной профессии положен момент  формообразующий,  идея  формы,
прекрасной формы,  - это вносит что-то благородное, что-то большее, и, кроме
того,   известное  чувство  и...   какую-то  учтивость...  А  тогда  интерес
становится даже чем-то вроде стремления к галантности.  То есть я, вероятно,
говорю совсем не то, но из этого видно, как духовное и прекрасное сочетаются
друг  с  другом,  да,  собственно,  всегда и  были одним:  словом -  наука и
искусство едины,  и занятия искусствами тоже сюда относятся,  ну,  как пятый
факультет,   что  ли,   он  не  что  иное,  как  гуманистическая  профессия,
разновидность  гуманистического  интереса,  поскольку  его  главная  тема  и
предмет внимания опять-таки человек, и тут уж вы обязаны согласиться. Я ведь
рисовал только море и корабли,  когда в юности пробовал свои силы,  но самым
привлекательным жанром в  живописи был  и  будет для  меня портрет,  ибо его
непосредственный предмет -  сам  человек,  поэтому я  вас  сразу и  спросил,
господин гофрат,  работаете ли вы и в этой области... Разве тут не лучше ему
будет, если я его сюда повешу?
  Беренс и Иоахим смотрели на него с удивлением,  спрашивая себя, что это
за импровизация и неужели ему не стыдно. Но Ганс Касторп был слишком увлечен
и не смущался.  Он держал портрет,  приложив его к стене,  и требовал, чтобы
ему  ответили:  да,  здесь  он  будет гораздо лучше освещен.  В  эту  минуту
горничная принесла на подносе кипяток,  спиртовку и  кофейные чашки.  Гофрат
пригласил их в кабинет и сказал:
  - Тогда  вы   должны  интересоваться  не  столько  живописью,   сколько
скульптурой...  Конечно, света тут больше. Если вы считаете, что он выдержит
такое освещение...  Я разумею,  пластикой,  ибо она имеет дело с человеком и
только с ним. Как бы у нас вода не выкипела!
  - Совершенно верно,  пластикой,  -  согласился Ганс Касторп,  когда они
переходили в  другую комнату   он забыл снова повесить портрет или отставить
его: он прихватил его с собой в кабинет и нес, опирая о бедро. - Разумеется,
какая-нибудь греческая Венера или  Атлет...  в  них  гуманистическое начало,
бесспорно,  выражено яснее всего,  и,  если вдуматься,  это,  видимо, и есть
самое подлинное гуманистическое искусство.
  - Ну,  что касается маленькой Шоша,  то она более подходящий объект для
живописи,  боюсь, что Фидий{363} или тот, другой... как его, ну, с иудейским
окончанием...  они бы нос отворотили от такой физиономии...  Что вы делаете,
что это вы тащите на своей ляжке?
  - Спасибо,  пожалуйста,  не  беспокойтесь...  Я  поставлю его  пока вот
здесь,  у ножки стула,  он тут отлично постоит. Но ведь греческие скульпторы
мало интересовались головой,  их  прежде всего привлекало тело,  как  раз  в
этом, может быть, и сказывался гуманизм... Так, значит, женские пластические
формы - это прежде всего жир?
  - Жир!  - решительно ответил гофрат, открыл стенной шкаф и вынул оттуда
все  необходимое для приготовления кофе -  турецкую мельницу в  виде трубки,
кипятильник с длинной ручкой,  двойной сосуд для сахара и молотого кофе, все
это медное.  -  Пальмитин,  стеарин, олеин, - продолжал он, насыпая кофейные
зерна из  жестяной коробки в  мельницу,  и  стал  вертеть ручку.  -  Видите,
господа,  я  все  делаю сам,  с  начала до  конца,  и  кофе становится вдвое
вкуснее. А вы думали, амброзия?
  - Да  нет,  я  и  раньше знал.  Но  как-то чудно,  когда слышишь это от
другого, - ответил Ганс Касторп.
  Они уселись в углу, между дверью и окном, за низким бамбуковым столиком
с восточным орнаментом  на столик поставили кофейный прибор и принадлежности
для курения,  Иоахим устроился рядом с  Беренсом на  оттоманке с  множеством
шелковых подушек,  Ганс Касторп -  в  клубном кресле на  колесиках   портрет
мадам Шоша он  прислонил к  его ножке.  На полу лежал пестрый ковер.  Гофрат
Беренс ложечкой насыпал кофе и сахару в кофейник с ручкой, залил водой и дал
ему  вскипеть  на  пламени  спиртовки.  Кофе  поднялся коричневой пеной  над
двойным сосудом,  и  когда кузены его  испробовали -  он  оказался крепким и
сладким.
  - Впрочем,  и  ваши,  -  сказал Беренс,  -  и  ваши пластические формы,
поскольку о них можно судить, конечно, тоже жир, хотя и не в такой мере, как
у женщин.  У нашего брата мужчин жир обычно составляет одну двадцатую общего
веса  тела,  а  у  женщин -  одну шестнадцатую.  Не  будь у  нас  этой самой
подкожной клетчатки,  были  бы  мы  просто-напросто сморчками.  С  годами он
исчезает, и тогда появляются всем известные и весьма неэстетичные морщины. У
женщин эта ткань толще и  жирнее всего на  груди,  на  животе и  на  бедрах,
словом,  на всех местах,  которые являются соблазном для сердца и  руки.  На
ступнях она тоже жирная, и они боятся щекотки.
  Ганс Касторп взял в  руки и стал рассматривать кофейную мельницу в виде
трубки. Мельница, а также весь прибор были скорее индийского или персидского
происхождения,  чем турецкого. На это указывал стиль гравировки по меди, при
которой  блестящие плоскости особенно выделялись на  матовом  фоне.  Молодой
человек разглядывал орнамент,  но не сразу понял,  что на нем изображено.  А
когда понял - невольно покраснел.
  - Да,  это посуда для одиноких мужчин,  -  сказал Беренс.  - Поэтому я,
знаете ли,  и  держу ее под замком.  Иначе моя кухонная фея может себе глаза
проглядеть.  Вам,  надеюсь,  вреда не  будет.  Это  подарок одной пациентки,
египетской принцессы,  она оказала нам честь и прожила тут годик. Видите, на
каждой вещи повторяется тот же мотив. Занятно, правда?
  - Да,  замечательно, - ответил Ганс Касторп. - О, нет, мне-то, конечно,
ничего...  Можно  даже,  если  угодно,  увидеть в  этом  что-то  серьезное и
торжественное,  хотя кофейный прибор,  пожалуй, и не совсем подходит... Ведь
древние,  кажется,  изображали нечто подобное на  своих гробницах.  Для  них
непристойное и священное в известном смысле составляли одно.
  - Ну,  что касается принцессы,  -  заметил Беренс,  - то она, по-моему,
больше  интересовалась первым.  У  меня  от  нее  остались еще  превосходные
папиросы -  экстра,  подаются только в  самых  торжественных случаях.  -  Он
извлек из стенного шкафа пестрейшую коробку и открыл ее.  Щелкнув каблуками,
Иоахим заявил,  что  воздержится.  Ганс Касторп вынул из  коробки и  закурил
необычно длинную, толстую папиросу с изображением золотого сфинкса  папироса
действительно оказалась превосходной.
  - Расскажите нам, пожалуйста, если можно, еще что-нибудь о человеческой
коже,  господин гофрат,  -  обратился он  к  Беренсу.  Он снова взял в  руки
портрет мадам Шоша,  поставил к себе на колени и принялся рассматривать его,
откинувшись на  спинку стула и  держа во  рту папиросу.  -  Не обязательно о
жировом слое,  теперь мы уже знаем,  что это такое.  А вообще о человеческой
коже, которую вы так хорошо изображаете.
  - О коже? Разве вы интересуетесь физиологией?
  - Очень!  Я  и  раньше чрезвычайно интересовался ею.  Человеческое тело
всегда как-то особенно занимало мои мысли. И я уже не раз спрашивал себя - а
может быть, мне следовало стать врачом... В некотором смысле это было бы для
меня очень подходящей профессией.  Ведь кто интересуется телом, интересуется
и болезнями этого тела, то есть именно ими, разве не так? Впрочем, дело не в
этом, мало ли кем еще я м