с ее теперешним повелителем.  Не напоминало ли это раздражение
до  известной степени то чувство,  которое некогда определило ее отношение к
Сеттембрини?  К этому краснобаю и гуманисту,  которого она терпеть не могла,
утверждая,  что он  высокомерен и  бесчеловечен?  К  другу-педагогу молодого
Ганса Касторпа,  у которого ей очень хотелось потребовать объяснения - какие
слова на  своем средиземноморском диалекте (она не понимала в  нем ни звука,
так же как и он не понимал ее языка,  но она не держалась так самоуверенно и
пренебрежительно),   -   какие   именно   слова   он   бросил  вслед   этому
благопристойному молодому  немцу,  этому  хорошенькому маленькому буржуа  из
уважаемой семьи  и  с  влажным очажком,  когда тот  собирался подойти к  ней
поближе?
  Ганс Касторп,  который был,  как говорится,  "влюблен по уши",  но не в
радостном смысле этого слова,  ибо это была любовь запретная,  неразумная, о
ней не споешь мирной равнинной песенки,  - Ганс Касторп, который был жестоко
влюблен и потому оказался зависимым, покорным, страдающим и подчиненным, все
же  нашел  в  себе  силы  сохранить  даже  в  рабстве  известное лукавство и
догадался,   что  пленительно  крадущаяся  больная  с   прелестными  щелками
татарских  глаз,  вероятно,  дорожит  и  будет  дорожить  его  преданностью:
ценность этой  преданности,  как  он  добавлял про  себя,  невзирая на  свою
страдальческую  покорность,   ей,  видимо,  открылась  из  отношения  к  ней
Сеттембрини,  ибо  оно  лишь  подтверждало ее  подозрения и  было  настолько
враждебным,  насколько это допускала его гуманистическая вежливость.  Плохо,
или,  в глазах Ганса Касторпа, скорее, выгодно, для него самого было то, что
ее  встречи с  Нафтой,  на которого она тоже возлагала надежды,  обманули ее
ожидания.  Правда,  она не  наталкивалась здесь на ту глубокую неприязнь,  с
какой господин Лодовико относился к  ее особе,  да и  беседовали они в более
благоприятных условиях:  иногда  Клавдии  и  этому  миниатюрному человечку с
острыми  чертами  удавалось  поговорить  наедине  о   книгах,   о  проблемах
политической философии,  в  радикальных оценках которых они сходились.  Ганс
Касторп  с  искренним интересом участвовал в  их  разговорах.  Все  же  она,
вероятно,  ощущала известную аристократическую сдержанность,  с  какой к ней
подходил  этот  выскочка,   осторожный,  как  все  выскочки   его  испанский
терроризм по  сути дела трудно было сочетать с  ее  хлопающими дверями и  ее
скитальческим  "слишком  человеческим" началом   к  этому  примешивалась еще
какая-то  легкая,  трудно уловимая враждебность к  ней обоих противников,  и
Сеттембрини и Нафты  своим женским чутьем она не могла не ощущать ее так же,
как ее ощущал карнавальный рыцарь Клавдии,  а причиной являлось отношение их
обоих  к  нему,  Гансу  Касторпу:  то  была  обычная неприязнь воспитателя к
женщине,  как к  элементу,  который мешает и  отвлекает воспитанника,  и эта
немая исконная вражда объединяла их,  а  в ней растворялись и их сгущенные в
педагогических целях разногласия.
  Не примешивалась ли эта же неприязнь и  в отношение обоих диалектиков к
Пеперкорну?  Как будто бы да, может быть так казалось Гансу Касторпу потому,
что,  злорадствуя,  он заранее этого ждал и  даже жаждал свести царственного
заику  с  обоими своими "государственными советниками",  как  он  их  иногда
остроумно называл про себя,  и,  столкнув,  посмотреть,  что получится.  Под
скрытым небом мингер не  производил столь внушительного впечатления,  как  в
комнатах. Мягкая фетровая шляпа, которую он низко надвигал на лоб, закрывала
и  белое пламя волос,  и  мощные складки на лбу,  черты его как бы мельчали,
съеживались,  и  даже  багровый  нос  утрачивал свое  величие.  Да  и  ходил
Пеперкорн менее торжественно,  чем стоял:  он делал коротенькие шажки,  имел
обыкновение переваливаться с  боку на  бок  всем своим грузным телом и  даже
наклонять голову в сторону той ноги, на которую ступал, от чего в его фигуре
появлялось что-то старчески-добродушное,  а отнюдь не царственное   и шел он
чаще всего не выпрямившись,  как обычно стоял,  а слегка ссутулившись.  Но и
так  он  был на  целую голову выше господина Лодовико и  тем более недомерка
Нафты   и  не  только  поэтому  его  присутствие  с  такой  силой,  с  такой
исключительной силой,  как и представлял себе заранее Ганс Касторп, угнетало
обоих политиков.
  Это был особый гнет,  порожденный сравнением, в результате которого они
чувствовали  себя  униженными  и  умаленными    все  это  ощущал  и  лукавый
наблюдатель,   и  хилые  сверхболтуны,  и  величественный  заика.  Пеперкорн
обращался с Нафтой и Сеттембрини безукоризненно учтиво и с таким вниманием и
почтением,  которое Ганс Касторп принял бы за иронию, если бы не был глубоко
убежден, что понятие иронии несовместимо с представлением о человеке больших
масштабов.  Царям ирония неведома, даже как откровенный и классический прием
ораторского искусства,  уже не говоря о более сложных ее формах.  Вот почему
обращение голландца с  друзьями Ганса Касторпа можно было бы  скорей назвать
тонко  и  величественно насмешливым,  пряталось  ли  оно  за  преувеличенной
серьезностью или выражалось совершенно открыто.
  - Да-да-да, - говорил он, грозя в их сторону пальцем и отворотив голову
с шутливо улыбавшимися разорванными губами. - Это... Эти... Господа, обращаю
ваше внимание...  Cere rum*,  мозговое, понимаете ли! Нет, нет, превосходно,
исключительно, то есть тут ведь все-таки вскрывается...
  ______________
  * Мозг (лат.).

  А  они  мстили  тем,  что  обменивались взглядами,  а  потом,  якобы  в
отчаянье,  возводили взоры к небу,  пытаясь вызвать на это и Ганса Касторпа,
однако он уклонялся.
  Случилось так,  что Сеттембрини уже прямо привлек непокорного ученика к
ответу и выдал свои педагогические тревоги.
  - Но,  бога ради,  инженер,  ведь это же  просто глупый старик!  Что вы
нашли  в  нем?  Разве  он  может содействовать вашему развитию?  Отказываюсь
понимать вас! Все было бы ясно, хотя, может быть, и не похвально, если бы вы
мирились  с   ним   и   искали  его  общества  только  ради  его  теперешней
возлюбленной.  Но ведь несомненно,  что вы заняты им чуть ли не больше,  чем
ею. Заклинаю вас, помогите же мне понять...
  Ганс Касторп рассмеялся.
  - Бесспорно,  -  сказал он.  - Превосходно! Так оно и есть... Позвольте
мне...   Хорошо!   -  Он  попытался  воспроизвести  не  только  речь,  но  и
проработанные жесты Пеперкорна.  -  Да,  да,  -  продолжал он смеясь.  -  Вы
находите,  что это глупо,  господин Сеттембрини,  и можно подумать,  что,  в
ваших глазах,  нет  ничего хуже глупости.  Ах,  глупость!  Ведь есть столько
различных видов глупости,  и разумность -  не лучший вид... Ага! Я, кажется,
сейчас сострил? Удачно? Вам нравится?
  - Весьма.  Я с нетерпеньем жду вашего первого сборника афоризмов. Может
быть,  еще  не  поздно,  и  я  попрошу вас вспомнить некоторые соображения о
человеконенавистнической сущности  парадокса,  которыми  мы  с  вами  как-то
обменялись.
  - Непременно,  господин  Сеттембрини.  Непременно  вспомню,  и  я  этой
остротой вовсе не гнался за парадоксами.  Я  хотел только указать на большие
сложности,   которые   возникают  при   определении  понятий   "глупости"  и
"разумности". Ведь возникают? Верно? Их так трудно отделить одно от другого,
они  так  легко  переходят друг  в  друга...  Знаю,  вы  терпеть  не  можете
мистического guazza uglio,  вы стоите за ценности, за суждение, за оценку, и
тут вы совершенно правы.  Но где "глупость" и где "разумность" -  это иногда
совершеннейшая тайна,  а  ведь  разрешается же  интересоваться тайнами,  при
наличии честного стремления по возможности глубже проникнуть в  их сущность.
Я спрашиваю вас об одном:  я спрашиваю - можете вы отрицать, что он всех нас
заткнул за пояс?  Я выражаюсь грубо,  и все-таки, насколько я понимаю, вы не
можете этого отрицать.  Он  заткнул нас за  пояс,  и  что-то  дает ему право
смеялся над нами.  Почему?  Как?  В каком смысле? Уж конечно не на основании
своей разумности. Ведь он скорее путаник, человек чувства, чувство - это как
раз его пунктик,  простите мне ходячее выражение!  Итак,  я говорю: не своей
разумностью заткнул он нас за пояс, то есть не по причине высокого ума, - вы
первый возмутились бы при таком утверждении,  и  это исключено.  Но и  не по
причинам физического порядка!  Не из-за капитанских плеч и сильных мышц,  не
потому, что он мог бы свалить каждого из нас ударом кулака, - ему и в голову
не  приходит,  что он  мог бы это сделать,  а  если когда-нибудь придет,  то
достаточно двух-трех  вежливых слов,  чтобы успокоить его...  Следовательно,
тут  и   не  физические  причины.   И  все-таки  физическая  сторона  здесь,
несомненно, играет роль - не в смысле грубой силы, а в другом, в мистическом
смысле,  -  ведь как только телесное начало начинает играть роль,  мы  имеем
дело с мистикой,  - физическое переходит в духовное, и наоборот, их тогда не
отличишь, как не отличишь глупость от разумности, но воздействие налицо, это
момент динамический,  и  нас затыкают за пояс.  Для обозначения этого у  нас
есть только одно слово - индивидуальность. Его употребляют очень широко, все
мы индивидуальности - в моральном, юридическом и во всяких иных смыслах Но в
данном случае надо  это  слово понимать иначе,  -  как  тайну,  которая выше
глупости и  разумности,  и  которой мы  все же  имеем право интересоваться -
отчасти,  чтобы  по  возможности глубже проникнуть в  ее  сущность,  и  если
проникнуть невозможно,  то хотя бы на этом поучиться. А если вы за ценности,
то индивидуальность тоже положительная ценность,  как мне кажется,  -  более
положительная,  чем глупость и разумность, - в высшей степени положительная,
абсолютно положительная,  как сама жизнь,  -  словом,  это одна из жизненных
ценностей и  вполне заслуживает того,  чтобы  ею  интересоваться Вот  что  я
считал необходимым возразить на ваши слова относительно глупости.
  За  последнее время Ганс Касторп уже не  путался и  не сбивался,  когда
приходилось выкладывать то,  что было на душе, не застревал посредине фразы.
Он  договаривал все  до  конца,  понижал голос,  соблюдал точку и  продолжал
говорить как настоящий мужчина,  хотя все-таки краснел и немного боялся того
критического молчания, которое последует за его словами, чтобы устыдить его.
И  господин  Сеттембрини  предоставил действовать этому  молчанию,  а  потом
сказал:
  - Вы отрицаете, что охотитесь за парадоксами, а ведь вы отлично знаете,
что  мне  в  той  же  мере  претит  и  ваша  охота  за  тайнами.   Делая  из
индивидуальности нечто таинственное, вы рискуете впасть в идолопоклонство. И
тут  вы  поклоняетесь маске,  видите мистику там,  где  на  самом деле  лишь
мистификация,  одна из тех обманчивых и пустых форм, с помощью которых демон
физиогномики и телесности иногда надувает нас.  Вам не приходилось вращаться
в кругу актеров? Вы не видели эти головы мимов, в которых узнаешь черты Юлия
Цезаря,  Бетховена, Гете, а едва их счастливые обладатели откроют рот, - они
оказываются самыми последними простаками...
  - Хорошо,  пусть это игра природы,  - продолжал Ганс Касторп. - Но и не
только игра природы,  не только надувательство. Ведь если эти люди - актеры,
у них же должен быть талант,  а талант выше глупости и разумности,  он сам -
жизненная ценность.  У  мингера Пеперкорна,  что ни  говорите,  талант есть,
поэтому-то он и  заткнул нас за пояс.  Посадите в один угол господина Нафту,
пусть прочтет лекцию о  Григории Великом и  о граде божьем,  это будет очень
поучительно,  и  пусть в  другом углу стоит Пеперкорн,  со своим необычайным
ртом и  своими поднятыми складками на  лбу,  и  пусть он говорит только свое
"Бесспорно!  Разрешите мне -  кончено!" -  и вы увидите,  что люди соберутся
вокруг Пеперкорна,  а  Нафта останется в  полном одиночестве со  всей  своей
разумностью и градом божьим, хотя он выражается с такой определенностью, что
человека до костей пробирает, как говорит Беренс.
  - А  вы  постыдитесь такого  преклонения перед  успехом!  -  укорил его
Сеттембрини.  -  Mu du  vult  deci i*.  Я  вовсе  не  требую,  чтобы  вокруг
господина  Нафты  собирались  люди.   Он  ужаснейший  интриган.  Но  в  этой
воображаемой сцене,  которую вы  живописуете с  неподобающим сочувствием,  я
склонен  стать  на  его  сторону.  Попробуйте  презреть  ясность,  точность,
логичность  и  по-человечески связную  речь!  Попробуйте  презреть  ее  ради
каких-то фокус-покусов, состоящих из намеков и шарлатанской имитации высоких
чувств, и вот вы уже попали в лапы к дьяволу.
  ______________
  * Мир хочет быть обманутым (лат.).

  - Но,  уверяю вас,  он может говорить вполне связно, когда увлечется, -
возразил  Ганс  Касторп.  -  Он  на  днях  рассказывал  мне  о  динамических
лекарствах и  азиатских ядовитых деревьях,  и  так  интересно,  что мне даже
стало  жутко...  Интересное всегда вызывает некоторую жуть...  Интересно это
было не столько само по себе, а главным образом из-за его индивидуальности и
ее воздействия: именно она придавала рассказу жуть и интерес.
  - Ну,  конечно,  ваша  слабость  ко  всякой  азиатчине  известна.  И  я
действительно подобных чудес вам поставлять не могу,  - возразил Сеттембрини
с такой горечью,  что Ганс Касторп поспешно заявил: разумеется, преимущества
его бесед и наставлений лежат в совсем иной плоскости,  и никому в голову не
придет делать какие-то  сравнения,  это было бы несправедливо по отношению к
обеим сторонам.
  Сеттембрини продолжал:
  - Во  всяком случае,  разрешите мне,  инженер,  сказать,  что я  просто
восхищен вашей объективностью и  вашим хладнокровием.  Согласитесь,  они уже
приближаются к  гротеску.  И судя по тому,  как сейчас обстоит дело...  Ведь
этот  нефтяной идол  отнял у  вас  вашу  Беатриче -  я  называю вещи  своими
именами. А что делаете вы? Нет, это неслыханно.
  - Вопрос  темперамента,  господин Сеттембрини.  Вопрос  особого пыла  и
воинственности крови.  Конечно, вы, как южанин, обратились бы к помощи яда и
кинжала,  или действовали бы с  принятой в свете страстной мужественностью и
галантностью.  То  есть  распетушились бы.  Это  было бы,  бесспорно,  очень
мужественно,  по-светски мужественно и галантно.  Но у меня все это иначе. Я
совсем  не   мужествен,   то   есть   не   вижу  во   всех  мужчинах  только
самцов-соперников.  Может быть,  я  вообще лишен мужественности,  но  уж  во
всяком случае не в  том смысле,  в каком,  сам не знаю почему,  назвал такое
мужество "светским".  И вот я спрашиваю себя, с моей рыбьей кровью, можно ли
в  чем-нибудь упрекнуть его.  Причинил ли  он  мне зло сознательно?  Но ведь
обиды должны быть нанесены преднамеренно,  иначе это не обиды.  Что касается
"причиненного зла",  тут мне пришлось бы сводить счеты с ней.  Но и на это я
опять-таки не имею права,  не имею вообще, а раз тут замешан Пеперкорн - тем
более, ибо он, во-первых, яркая индивидуальность, а для женщины это, само по
себе,  уже значит немало,  во-вторых, он человек не штатский, подобно мне, а
скорей военный по складу характера,  как мой бедный кузен,  то есть:  у него
есть  свой   oi t d'ho eur,  свой вопрос чести,  особый пунктик,  и  это  -
чувство,  жизнь...  Я болтаю всякий вздор,  но лучше нести чепуху и при этом
высказать хоть отчасти трудновыразимую мысль,  чем изрекать лишь безупречные
банальности, - может быть, это тоже какая-то военная черта в моем характере,
если смею так выразиться...
  - Почему бы  вам так и  не  выразиться,  -  кивнул Сеттембрини.  -  Это
бесспорно черта, заслуживающая похвалы. Мужество познания и высказывания - и
есть литература, и есть гуманность...
  Они  расставались после  подобных  бесед  все  же  в  довольно  сносных
отношениях   Сеттембрини старался завершить разговор миролюбиво,  на  это  у
него были свои причины.  Его позиции не  отличались такой уж  неуязвимостью,
чтобы  он  мог  позволить себе  чрезмерную строгость.  Разговор  о  ревности
оказывался для него несколько скользкой почвой, и, дойдя до известной точки,
он  вынужден был бы признать,  что вследствие своей педагогической жилки его
собственное отношение к мужскому началу тоже не совсем светское, петушиное и
что  великодержавный Пеперкорн также вторгается в  его  сферу,  как  Нафта и
мадам Шоша   кроме того,  он не мог надеяться,  что убедит своего ученика не
поддаваться   воздействию   крупной   индивидуальности  и   ее   враждебного
превосходства,  ибо и  он и  его партнер в области интеллекта сами допускали
такое воздействие.
  Лучше  всего они  оба  чувствовали себя,  когда речь  заходила о  чисто
духовных проблемах и им удавалось привлечь внимание гуляющей с ними компании
к  этим  дебатам,  элегантным и  страстным,  академическим и  вместе  с  тем
происходившим в таком тоне, словно это самые жгучие и животрепещущие вопросы
дня,  причем спор  обычно разгорался только между ними  двумя,  но,  пока он
велся, присутствовавший при нем представитель "масштабов" бывал до известной
степени нейтрализован,  ибо  мог  участвовать в  дискуссии только удивленным
поднятием складок на  лбу и  ироническим отрывистым бормотаньем.  Но  даже в
таких случаях он  чем-то  давил на разговор,  который словно обесцвечивался,
терял свою суть, затухал  Пеперкорн совершенно бессознательно, или бог весть
в  какой мере сознательно,  противопоставлял ему что-то,  что не  служило на
пользу ни одному из противников,  и в результате решающая важность спора как
бы  тускнела и  даже  -  нам  нелегко это  признать -  спор начинал казаться
праздным занятием   иначе говоря,  в этой схватке острых умов не на жизнь, а
на  смерть противники каким-то тайным,  незримым и  непонятным образом точно
все время оглядывались на шагающий "масштаб" и теряли пафос,  размагниченные
силой  его  личности,  иначе  нельзя  было  объяснить  столь  неприятный для
спорящих и  загадочный факт.  Можно сказать одно:  если бы  не было никакого
Питера  Пеперкорна,  каждый  почувствовал бы  гораздо решительнее свой  долг
стать на  сторону одной из борющихся партий,  хотя бы,  например,  когда Лео
Нафта защищал исконную архиреволюционную сущность католический церкви против
теорий Сеттембрини,  который видел в  этой  исторической силе лишь защитницу
мрачного консерватизма и  косности и  считал,  что всякое стремление во  имя
светлого будущего перевернуть и  обновить жизнь связано с  противоположными,
возникшими  в   славную  эпоху   Возрождения  античной  культуры  принципами
просвещения, развития науки и прогресса, и, отстаивая этот свой символ веры,
не пожалел прекрасных жестов и  слов.  В ответ Нафта заявил холодно и резко,
что  он  берется  показать  -   и  тут  же  показал  с  почти  ослепительной
очевидностью,  что  церковь,  как  воплощение  религиозно-аскетической идеи,
внутренне очень далека от  того,  чтобы служить поддержкой и  защитой всему,
что  хочет  устоять,   то  есть  светскому  образованию  и  государственному
правопорядку, она, напротив, издавна и решительно провозгласила мятеж против
этого   и все,  что мнит,  будто оно достойно сохраниться, все, что пытаются
сберечь трусы,  пошляки,  консерваторы и  мещане,  а  именно -  государство,
семью, светское искусство и науку, - всегда, сознательно или бессознательно,
находилось  в  противоречии  с  религиозной  идеей,   с  церковью,  исконным
стремлением и  неизменной целью  которой  является  уничтожение всех  земных
установлений и  перестройка общества по  образу идеального коммунистического
града божиего.
  Потом слово взял Сеттембрини,  и  уж он сумел им воспользоваться,  черт
побери!  Такой  подмен люциферической революционной мысли{345} общим  бунтом
всех  дурных  инстинктов достоин  сожаления,  заявил  он.  Любовь  церкви  к
обновлению сводилась в  течение многих столетий к тому,  чтобы допрашивать и
пытать  животворную мысль,  душить ее  дымом  своих  костров,  а  теперь эта
церковь через  своих  эмиссаров объя