поехали  на
конгресс в Барселону! Вы боитесь смерти и остались здесь.
  Это замечание до известной степени зачеркивало внутреннюю позу, которую
принял Сеттембрини. Он улыбнулся не без усилия и сказал:
  - Я  умею  ценить находчивый ответ,  хотя  ваша  логика весьма близка к
софистике.  Мне противно спорить,  хотя здесь это принято,  о том, кто болен
тяжелее.  Я не могу участвовать в этом омерзительном состязании,  иначе я бы
возразил вам,  что болен гораздо серьезнее,  чем вы,  к сожалению, настолько
серьезно,  что  могу только искусственно и  с  помощью небольшого самообмана
поддерживать в себе надежду когда-нибудь вернуться вниз, в свой прежний мир.
И  в  ту  минуту,   когда  выяснится  полная  неуместность  моих  надежд,  я
распрощаюсь с этим учрежденьем и проведу остаток дней в этой долине,  просто
сняв  у  кого-нибудь комнату.  Это  будет весьма печально,  но  область моей
работы  -  наиболее свободная и  интеллектуальная,  поэтому такая  жизнь  не
помешает мне служить до последнего вздоха интересам человечества и  бороться
с духом болезни.  Я уже обращал ваше внимание на разницу, которая существует
в этом отношении между вами и мной.  Слушайте,  инженер, вы не из тех людей,
которые могут,  живя здесь, отстаивать лучшую часть своего существа, я понял
это с  первой же нашей встречи.  Вы упрекнули меня за то,  что я не поехал в
Барселону.  Я подчинился запрету, чтобы раньше времени себя не разрушить. Но
я  сдался вовсе не с  безоговорочной покорностью,  мой дух самым решительным
образом и  с  гордым  негодованьем протестовал против  власти моего  жалкого
тела.  Не  знаю,  просыпается ли в  вас этот протест,  когда вы подчиняетесь
требованиям здешних властей,  или вы,  наоборот, следуете зову своего тела и
слишком охотно поддаетесь его губительным влечениям.
  - А почему вы так против тела?  -  торопливо перебил его Ганс Касторп и
изумленно посмотрел на него своими голубыми глазами с покрасневшим белком. У
него прямо голова закружилась от собственной дерзости,  и  это было заметно.
"Что я говорю? - ужаснулся он про себя. - Это же просто чудовищно! Но раз уж
я  объявил войну,  то,  пока буду в силах,  не дам ему взять верх надо мной.
Конечно,  он в  конце концов меня одолеет,  но все равно,  кое-что я на этом
выиграю.  Я  раздразню его".  И  добавил,  поясняя свои  слова:  -  Вы  ведь
гуманист? Как же вы можете порицать человеческое тело?
  Сеттембрини улыбнулся, на этот раз непринужденно и самоуверенно.
  - Что  вы  имеете против психоанализа!  -  процитировал он  слова Ганса
Касторпа,  склонив голову на плечо.  -  Вы осуждаете психоанализ?  Я  всегда
готов держать перед вами ответ,  инженер,  -  продолжал он и отвесил поклон,
описав  рукой  полукруг  у  своих  ног,  -  особенно когда  ваши  возражения
остроумны.  Вы  парируете удары  довольно  элегантно.  Гуманист  ли  я?  Ну,
конечно.  И  вам не удастся обвинить меня в  склонности к аскетизму.  Да,  я
утверждаю,  чту и люблю человеческое тело, так же как утверждаю, чту и люблю
форму,  красоту,  свободу,  радость и  наслажденье,  как защищаю "этот мир",
интересы жизни,  а не сентиментальное бегство от нее,  защищаю классицизм, а
не романтику.  Полагаю,  что моя позиция совершенно ясна. Но есть одна сила,
один  принцип,  перед  которым я  преклоняюсь,  которому отдаю мое  высшее и
глубочайшее почитание и любовь   эта сила,  этот принцип -  дух.  И хотя мне
претит,  когда  противопоставляют телу  некое  сомнительное,  лунно-струнное
виденье или привиденье,  именуемое "душой",  -  но в  антитезе тела и духа я
считаю,  что тело воплощает в себе злое,  дьявольское начало, ибо тело - это
природа,  а природа,  противопоставленная духу,  разуму,  - повторяю! - зла,
мистична и зла.  "Вы ведь гуманист".  Да,  конечно, ибо я друг человека, как
был  им  Прометей,  я  поклонник  человечества и  его  благородства.  Однако
благородство это заключено в духе, в разуме, и вы будете совершенно неправы,
выдвинув против меня упрек в христианском обскурантизме...
  Ганс Касторп сделал протестующий жест.
  - ...Будете неправы,  выдвинув этот упрек только потому, что гуманизм в
своей благородной гордости однажды объявил прикованность духа к  телесности,
к  природе,  униженьем и  позором.  Согласно  преданию  великий  Плотин{347}
говорил,  что ему стыдно иметь тело   знаете вы об этом? - Сеттембрини задал
вопрос столь настоятельно,  что Ганс Касторп вынужден был признаться: нет, в
первый раз слышит.  -  Так передает Порфирий{347}.  Абсурд,  если угодно. Но
абсурдное с точки зрения духа и есть самое благородное,  поэтому не может, в
сущности,  быть более убогого возражения,  чем упрек в абсурдности, там, где
дух  противостоит  природе,   утверждает  свое  достоинство  и  отказывается
уступать ей... Вы слышали о Лиссабонском землетрясении?
  - Нет... Разве было землетрясение? Я тут газет не читаю...
  - Вы  не  поняли меня.  Кстати,  очень жаль и  показательно для данного
заведения,  что вы,  живя здесь,  не находите нужным читать газеты. Но вы не
поняли меня:  явление природы,  о котором я говорю,  произошло не теперь,  а
примерно полтора века назад...
  - Ах,  вот что!  Позвольте - верно! Я читал, что в ту ночь Гете, лежа в
своей спальне, в Веймаре, сказал слуге...{348}
  - Да я не о том...  - прервал его Сеттембрини, закрыв глаза и досадливо
помахав смуглой ручкой.  -  Вы  смешиваете две  катастрофы и  имеете в  виду
Мессинское землетрясение.  А я говорю о землетрясении,  постигшем Лиссабон в
тысяча семьсот пятьдесят пятом году.
  - Тогда простите.
  - Так вот, Вольтер был возмущен.
  - То есть... как это - возмущен?
  - Взбунтовался,  да.  Он не хотел признать грубый рок и грубый факт, не
желал перед ними отступать. Он протестовал во имя духа и разума против столь
возмутительного бесчинства природы,  в  жертву  которому были  принесены три
четверти цветущего города и  тысячи человеческих жизней...  Вы удивлены?  Вы
улыбаетесь?  Удивляться можете,  но улыбку я беру на себя смелость запретить
вам:  отношение Вольтера в  данном  случае показывает,  что  он  был  прямым
потомком древних галлов,  которые расстреливали небо из  своих луков{348}...
Видите,  инженер,  вот вам и враждебность духа к природе, гордое недоверие к
ней,  возвышенное упорство в  отстаивании своего права  на  критику и  самой
природы,  и ее злой,  противной разуму силы. Ибо она - сила, и принимать ее,
мириться с ней, - заметьте, внутри самого себя мириться с ней, - значит быть
рабом.  Вот вам и  та гуманность,  которая вовсе не впадает в противоречие с
самой собой и  отнюдь не  возвращается к  христианскому ханжеству,  если она
видит в телесности злой и враждебный принцип. Противоречие, которое вы здесь
усматриваете, такого же порядка, как и в моем отношении к психоанализу: "Что
я  имею против психоанализа?"  Да  ничего,  когда он служит делу воспитания,
освобождения и  прогресса...  И  все,  если я  чувствую в нем отвратительный
привкус могилы.  Так же и  с телом.  Его нужно чтить и защищать,  когда речь
идет  об  его  эмансипации и  красоте,  о  свободе ощущений,  о  счастье,  о
наслажденье. И его следует презирать, поскольку оно является началом тяжести
и косности,  противостоит движению к свету, становится воплощением болезни и
смерти,  поскольку его  специфический принцип  есть  принцип  извращенности,
принцип разложения, сладострастия и стыда...
  Последние слова  Сеттембрини проговорил,  придвинувшись совсем близко к
Гансу Касторпу,  почти беззвучно и очень быстро, чтобы скорее закончить свою
мысль.  Но  тут пришло избавление:  держа в  руках две открытки,  на  пороге
читальни появился Иоахим.
  Литератор умолк,  и  та ловкость,  с  какой он тут же изменил выражение
лица,  придав ему светскую непринужденность,  оказала свое действие и на его
ученика, если так можно назвать Ганса Касторпа.
  - А  вот  и  вы,  лейтенант!  Вы,  верно,  ищете вашего кузена -  прошу
прощения!  Мы тут затеяли разговор,  по-моему -  даже немного поспорили.  Он
неплохо парирует,  ваш кузен,  и  отнюдь не  безобидный противник,  если его
задеть за живое.


  HUMANIORA*

  ______________
  * Гуманитарное (лат.).

  Ганс  Касторп и  Иоахим Цимсен в  белых брюках и  синих визитках сидели
после обеда в саду.  Был один из хваленых октябрьских дней, жаркий и легкий,
радостный и  вместе с  тем жестковато-терпкий,  с  по-южному синим небом над
долиной,  где  между  поселками  еще  сочно  зеленели  иссеченные тропинками
выгоны,  а  на  мохнатых лесистых склонах  паслись  коровы,  и  до  сидевших
доносился перезвон их колокольчиков - жестяной и мирный, однообразно певучий
перезвон   ничем не  заглушаемый,  он  плыл в  тихом,  разреженном и  пустом
воздухе,  усиливая торжественное настроение,  царящее обычно в  высокогорных
местностях.
  Кузены сидели на  скамье в  конце сада,  перед полукругом молодых елок.
Место  это  находилось в  северо-западной части обнесенной оградой площадки,
возвышавшейся метров на  пятьдесят над долиной и  служившей как бы подножием
для санаторской усадьбы. Оба молчали. Ганс Касторп курил. Втайне он сердился
на кузена за то, что Иоахим не пожелал после обеда присоединиться к обществу
на веранде,  а перед тем как начать послеобеденное лежание потащил,  вопреки
его воле и  охоте,  в тишину сада.  Со стороны Иоахима это было деспотизмом.
Ведь они же все-таки не сиамские близнецы.  Они могут и разлучаться, если их
желания не  совпадают.  И  Ганс Касторп здесь не для того,  чтобы развлекать
Иоахима,  он  сам  -  пациент.  Поэтому он  дулся и  мог спокойно продолжать
дуться,  так  как  с  ним была его "Мария Манчини".  Засунув руки в  карманы
пиджака и вытянув ноги в коричневых башмаках,  он курил длинную матово-серую
сигару   началась только первая стадия курения,  то есть еще не был стряхнут
пепел с  ее  тупого кончика.  Ганс  Касторп держал сигару между губ,  слегка
опустив ее книзу,  и вдыхал, после сытного обеда, ее аромат. Теперь он опять
испытывал  всю  полноту  удовольствия,   доставляемого  сигарой.  Пусть  его
привыкание здесь наверху свелось лишь к тому,  что он привык к непривыканию,
- в  отношении химизма  желудка и  нервных тканей  его  сухих  и  склонных к
кровотечениям слизистых оболочек приспособление все же,  видимо,  произошло:
незаметно  для  него  самого,   за  эти  шестьдесят-семьдесят  дней  к  нему
постепенно полностью вернулась способность наслаждаться этим  столь  искусно
изготовленным растительным зельем,  которое могло  и  вызывать возбуждение и
оглушать.   И  он  радовался  возвращению  этой  способности.   А  моральное
удовлетворение еще  усиливало физическое блаженство.  За  то  время,  что он
лежал в  постели,  он сэкономил часть привезенного с  собой запаса в  двести
штук,  и кое-что у него осталось.  Кроме того,  он просил Шаллейн,  вместе с
бельем и  зимней одеждой,  прислать ему  еще  пятьсот штук этого бременского
изделия,  чтобы  быть  уже  вполне  обеспеченным.  Сигары  лежали в  красных
лакированных   ящичках,    украшенных   золотыми    изображениями   глобуса,
многочисленных медалей и окруженного флагами выставочного павильона.
  Молодые люди вдруг заметили гофрата Беренса,  идущего по саду.  Сегодня
он обедал в общей столовой,  и все видели, как он сел за стол фрау Заломон и
сложил перед  тарелкой свои  ручищи.  Потом,  видимо,  побыл  с  больными на
террасе,  поговорил с  кем-нибудь на  личные темы,  показал тем,  кто еще не
видел,  фокус с  завязываньем шнурков.  И  вот  теперь он  не  спеша шел  по
усыпанной гравием  дорожке,  без  медицинского халата,  во  фраке  в  мелкую
клетку,  сдвинув цилиндр на затылок и тоже с сигарой во рту:  она была очень
черная,  и, затягиваясь, он выпускал густые клубы белесого дыма. Его голова,
его  лицо  с  синевато-багровыми щеками,  вздернутым носом,  влажными синими
глазами и острой бородкой казались маленькими в сравнении с длинной,  слегка
сутулой, словно надломленной фигурой и огромными руками и ногами. Он, должно
быть,  нервничал,  а  увидев кузенов,  заметно вздрогнул и  даже  как  будто
смутился, так как ему надо было непременно пройти мимо них. Но приветствовал
он  их,  как обычно,  бодро и  витиевато,  на  этот раз строкой из  Шиллера:
"Смотри-ка,   Тимофей,  смотри!"  -  и  пожеланиями  благословенного  обмена
веществ,  причем не  дал им подняться,  когда они хотели из уважения к  нему
встать.
  - Сидите,  сидите, и, пожалуйста, без церемоний. Я человек скромный. Да
вам и  не полагается,  ведь вы пациенты,  и  тот и  другой.  От вас этого не
требуется. Не возражайте, такова ситуация.
  И  он  встал  перед  ними,  держа  сигару между указательным и  средним
пальцем правой ручищи.
  - Ну,  как  травка,  Касторп?  Хороша?  Покажите-ка,  я  ведь  знаток и
любитель. Пепел хорош: что это за красивая смуглянка?
  - "Мария Манчини",  господин гофрат,  Po tre de  Ba quett* из  Бремена.
Стоит девятнадцать пфеннигов штука,  просто даром,  но букет -  вы такого за
эту  цену нигде не  найдете.  "Суматра-Гаванна",  верхний лист светлый,  как
видите. Я очень к ним привык. Смесь средней крепости, весьма пряная, но язык
не  раздражает.  Любит,  чтобы  не  стряхивали пепел  как  можно  дольше,  я
стряхиваю от  силы два  раза.  Конечно,  и  у  нее  бывают свои капризы,  но
контроль при производстве,  видимо,  весьма тщательный, ибо качества "Марии"
необыкновенно устойчивы и курится она очень ровно. Разрешите вам предложить?
  ______________
  * Десертные сигары (испанск.).

  - Благодарю, мы ведь можем обменяться.
  И они вынули свои портсигары.
  - У этой есть порода, - сказал гофрат, протягивая сигару своей марки. -
Темперамент,  знаете ли, плоть и кровь. "Санкт-Феликс-Бразиль", я всегда был
верен этому типу.  Уносит все заботы, обжигает, как водка, а под конец в ней
чувствуется что-то  огненное.  При  сношениях с  ней рекомендуется некоторая
сдержанность,   нельзя  курить  одну  за  другой,   мужская  сила  этого  не
выдерживает. Но уж лучше один раз хватить как следует, чем целый день сосать
водяные пары...
  Они вертели в пальцах подарки,  которыми обменялись,  ощупывали с видом
знатоков стройные тельца сигар  казалось, в косых, слегка приподнятых, точно
ребра,  и местами чуть отстающих верхних листьях,  в сети их жилок,  которые
как будто пульсировали,  в слегка шероховатой коже, в игре света на их краях
и поверхностях таится подобие чего-то органического, живого.
  Ганс Касторп выразил вслух эту мысль.
  - Такая сигара точно живая.  Она точно дышит. Дома мне как-то взбрело в
голову держать "Марию" в герметическом жестяном ящике, чтобы предохранить от
сырости.  И можете себе представить -  она умерла. Примерно через неделю она
погибла - в ящике лежали какие-то кожистые трупы.
  И  они  принялись  обмениваться опытом  -  как  лучше  хранить  сигары,
особенно импортные,  которые гофрат предпочитал всем прочим.  Он  бы  всегда
курил только крепкие "Гаванны",  заявил Беренс, но, к сожалению, он их плохо
переносит: две маленькие "Генри Клей", которыми он как-то в обществе слишком
увлекся, по его словам, едва его в гроб не вогнали.
  - Курю я их как-то за кофе -  две подряд,  - начал он рассказывать, - и
никаких сомнений у меня не возникает. Но докурил и невольно спрашиваю себя -
что  же  это  со  мной  творится?  Какое-то  странное состояние,  совершенно
необычное, никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Домой я добрался с
большим трудом,  а  когда  добрался -  тут  уж  меня  совсем скрутило.  Ноги
ледяные,  знаете ли,  холодный пот по всему телу,  лицо побелело как мел,  с
сердцем -  черт знает что,  пульс то нитевидный, едва прощупывается, то бац,
бац, мчится опрометью, а в голове такое возбуждение, понимаете ли... Словом,
я был уверен,  что отплясался.  Я говорю - отплясался, потому что именно это
слово тогда пришло мне  на  ум,  чтобы охарактеризовать мое состояние.  Ведь
было  мне,  собственно говоря,  очень весело...  Я  чувствовал даже какую-то
праздничную приподнятость,  хотя вместе с  тем  испытывал невероятный страх,
вернее -  весь  я  был  во  власти страха...  Но  ведь  страх и  праздничная
приподнятость не исключают друг друга.  Парнишка, которому предстоит впервые
взять  девчонку,  тоже  боится,  и  она  боится,  и  все-таки  они  тают  от
блаженства. Я тоже чуть не растаял: грудь ходуном ходит, ну, думаю, сейчас я
упляшу  отсюда.  Но  тут  Милендонк взяла  меня  в  оборот  и  нарушила  мое
настроение.  Пошли холодные компрессы,  растирания щетками,  укол камфоры, -
словом, она сохранила мою жизнь для человечества.
  Ганс Касторп,  на  правах пациента,  продолжал сидеть,  подняв голову и
глядя на Беренса   мысль молодого человека усиленно работала, это было видно
по его лицу   он заметил,  что синие влажные глаза гофрата, по мере того как
он рассказывал, начали слезиться.
  - А ведь вы иногда пишете красками, господин гофрат, - вдруг сказал он.
  Гофрат отступил с притворным изумлением.
  - Да что вы? Как это вы догадались, юноша?
  - Прошу прощения. Я случайно слышал разговор... А сейчас вспомнил.
  - Ну,  тогда я  и  отпираться не  стану.  У  всех у  нас есть слабости.
Бывает! Иногда пишу. A ch'io  o o  ittore*, как говорил некий испанец.
  ______________
  * Я тоже художник (итал.).

  - Пейзажи?  - снисходительно и словно мимоходом спросил Ганс Касторп. В
данную минуту такой тон казался ему допустимым.
  - Сколько угодно! - ответил гофрат смущенно и хвастливо. - И пейзажи, и
натюрморты, и животных - отважный витязь ни перед чем не отступает.
  - Но не портреты?
  - Иногда случается и портреты. А вы что - хотите заказать мне свой?
  - Ха-ха!  Вовсе нет!  Но с вашей стороны было бы очень любезно, если бы
вы при случае показали нам ваши произведения.
  Иоахим, с удивлением смотревший на двоюродного брата, поспешил заверить
гофрата, что, конечно, он окажет им большую любезность.
  Беренс был польщен,  он был в восторге и необыкновенно воодушевился. Он
даже покраснел,  и,  казалось, слезы, стоявшие в его глазах, сейчас польются
по-настоящему.
  - Да пожалуйста!  -  воскликнул он.  - С величайшим удовольствием! Хоть
сейчас,  если вам интересно!  Идемте,  идемте в мою хижину, я угощу вас кофе
по-турецки! - Он схватил молодых людей за руки, поднял со скамьи и, повиснув
между ними,  повел по усыпанной гравием дорожке к  своей квартире,  которая,
как  им  было  известно,  находилась совсем  рядом,  в  юго-западном флигеле
берггофского дома.
  - Я  ведь и  сам когда-то пробовал свои силы в этой области,  -  заявил
Ганс Касторп.
  - Что вы говорите? И по-настоящему? Маслом?
  - Нет,  нет,  дальше нескольких акварелей дело не пошло.  Так, корабль,
видик на  море,  словом,  ребячество.  Но  я  очень люблю смотреть картины и
потому осмелился...
  Эти слова несколько успокоили Иоахима, встревоженного столь неожиданным
любопытством кузена:  поэтому-то  Ганс Касторп -  больше для  него,  чем для
гофрата -  и сослался на свои собственные попытки заняться живописью. Гофрат
и его гости дошли до флигеля: здесь не было роскошного портала с фонарями по
бокам,  как  на  той  стороне  здания,  где  находился главный подъезд.  Две
закругленных  ступеньки  вели   к   дубовой  двери,   которую  гофрат  отпер
ручкой-ключом,  висевшей среди  его  огромной связки ключей.  При  этом  его
пальцы  дрожали   нет,  он  решительно нервничал.  Они  вошли  в  прихожую с
вешалкой,  и Беренс водрузил на нее свой цилиндр.  Открыв стеклянную дверь в
коридорчик, который был отделен этой дверью от остальной части здания и куда
выходили с обеих сторон комнаты этой небольшой частной квартирки,  он позвал
горничную и отдал ей соответствующие распоряжения. Затем, игриво и витиевато
ободряя своих гостей, распахнул перед ними одну из дверей справа.
  В  квартире было  несколько комнат,  обставленных в  банальнейшем стиле
буржуазных квартир,  с  окнами на долину,  все -  проходные и разделенные не
дверями,  а только портьерами:  столовая в "старонемецком" стиле,  кабинет с
письменным столом,  на