еют  гладить только в  Гамбурге),  и  если  манжета одной из  его
нарядных  шелковых  рубашек  оказывалась потертой,  это  могло  искренне его
расстроить. Руки у него были холеные, с нежной и свежей кожей, хотя по своей
форме и не отличались особой аристократичностью  он носил платиновый браслет
в  виде цепочки и  родовой дедовский перстень с  печаткой   зубы у него были
слабые, часто болели, и во рту кое-где поблескивали золотые пломбы.
  Стоя и  на ходу он слегка выставлял вперед нижнюю часть тела,  почему и
казался не очень стройным   но за столом держался безукоризненно. Если же он
болтал с соседом (рассудительно и с легким нижненемецким акцентом),  то,  не
сгибаясь,  слегка повертывался к нему корпусом и чуть касался локтями стола,
когда  разнимал птицу или  особым ножом и  вилочкой искусно извлекал розовое
мясо из клешни омара. Окончив трапезу, он прежде всего испытывал потребность
ополоснуть пальцы в мисочке с душистой водой,  затем в русской папиросе,  не
оплаченной пошлиной и  купленной с рук в порядке безобидной контрабанды.  За
папиросой обычно  следовала сигара  весьма приятной бременской марки  "Мария
Манчини",  о  которой еще  будет  речь  впереди и  чей  ядовито-пряный  вкус
действовал так успокоительно,  смешиваясь с вкусом кофе.  Желая уберечь свои
запасы  табачных изделий  от  вредного воздействия парового отопления,  Ганс
Касторп хранил их в погребе,  куда и спускался каждое утро, чтобы положить в
портсигар дневную порцию курева.  И  он бы с явным неудовольствием стал есть
масло, поданное куском, а не в виде рифленых шариков.
  Читатель видит,  что  мы  стараемся вспомнить все,  говорящее в  пользу
Ганса Касторпа, но в своих оценках не хватили через край и показываем его не
лучше и  не  хуже,  чем он  есть на самом деле.  Ганс Касторп не гений и  не
дурак,  и если мы избегаем называть его "посредственностью",  то по причине,
не  имеющей никакого отношения к  его  уму и  весьма мало -  к  его скромной
особе   мы  делаем это из уважения к  его судьбе,  которой склонны придавать
сверхличное  значение.   Мыслительных  способностей  Ганса  Касторпа  вполне
хватало,  чтобы  удовлетворять требованиям  реальной  гимназии,  притом  без
особых усилий,  да и никакие обстоятельства,  никакая предстоящая ему задача
не принудили бы его к чрезмерным усилиям:  не столько потому,  что он боялся
повредить себе,  сколько оттого,  что он  не видел никаких причин для такого
перенапряжения,  вернее -  бесспорных причин   и, может быть, мы потому и не
назвали бы его посредственностью,  что он каким-то образом ощущал отсутствие
этих причин.
  Человек  живет   не   только  своей   личной  жизнью,   как   отдельная
индивидуальность, но - сознательно или бессознательно - также жизнью целого,
жизнью современной ему  эпохи   и  если  даже он  считает общие и  внеличные
основы своего существования чем-то безусловно данным и незыблемым и далек от
нелепой мысли критиковать их,  как  был  далек наш Ганс Касторп,  то  все же
вполне возможно, что он смутно ощущает их недостатки и их воздействие на его
нравственное самочувствие.  Перед  отдельным  человеком могут  стоять  самые
разнообразные задачи,  цели,  надежды и  перспективы,  и  он  черпает в  них
импульсы для более высоких трудов и  усилий   но если в  том внеличном,  что
окружает его,  если,  несмотря на  всю  внешнюю подвижность своей эпохи,  он
прозревает в  самом существе ее отсутствие всяких надежд и перспектив,  если
ему открывается ее безнадежность, безвыходность, беспомощность и если на все
- сознательно  или   бессознательно  -   поставленные  вопросы   о   высшем,
сверхличном и  безусловном смысле всяких трудов и  усилий эта эпоха отвечает
глухим молчанием, то как раз у наиболее честных представителей человеческого
рода  такое молчание почти неизбежно вызывает подавленность,  оно  влияет не
только на  душевно-нравственный мир личности,  но  и  каким-то образом на ее
организм,  на  ее  физический состав.  Если эпоха не дает удовлетворительных
ответов на вопросы "зачем", то для достижений, превосходящих обычные веления
жизни,  необходимы либо моральное одиночество и непосредственность,  - а они
встречаются весьма редко и  по  существу героичны,  -  либо мощная жизненная
сила.  Ни  того,  ни  другого у  Ганса  Касторпа не  было,  вот  почему его,
вероятно,  все  же  следовало назвать посредственностью,  хотя  ничуть не  в
обидном смысле этого слова.
  Все  это  характерно не  только для  внутренней жизни  данного молодого
человека в его школьные годы,  но и для последующих лет его жизни,  когда он
уже  изберет  свою  гражданскую профессию.  Что  касается  его  успехов  при
прохождении гимназического курса, то следует отметить, что два раза ему даже
пришлось остаться на второй год. Но, в общем, ему помогло его происхождение,
городское  воспитание,   а   также   довольно   значительные  способности  к
математике,  хотя и  не ставшие страстью.  И  когда он получил свидетельство
вольноопределяющегося одногодичника,  то  решил окончить гимназический курс,
говоря по  правде,  главным образом потому,  что  так  можно  было  продлить
привычное и неопределенное состояние,  в котором он находился столько лет, и
оттянуть решение вопроса о  том,  чем  же  больше всего  хочется стать Гансу
Касторпу,  ибо он  этого еще не знал даже в  старшем классе,  и  когда потом
наконец  решил  (сказать,   что   решил  именно  он,   было   бы,   пожалуй,
преувеличением),  то почувствовал,  что с  таким же успехом мог бы выбрать и
другую профессию.
  Одно было верно -  корабли ему  всегда ужасно нравились.  Еще маленьким
мальчиком  покрывал  он  страницы  своих  блокнотов  карандашными  рисунками
рыбачьих катеров,  лодок с  овощами и пятимачто-виков,  и когда в пятнадцать
лет ему была дана возможность,  сидя на привилегированных местах, любоваться
спуском  двухвинтового почтового парохода  "Ганза",  построенного на  верфях
"Блом и  Фосс",  он после этого нарисовал акварелью и  со всеми деталями это
стройное судно,  причем рисунок оказался очень  удачным,  и  консул Тинапель
даже  повесил  его  у  себя  в  конторе   особенно искусно  и  любовно  были
изображены  прозрачные морские  волны  цвета  бутылочного стекла,  и  кто-то
сказал консулу Тинапелю,  что у Ганса Касторпа - талант, из него может выйти
хороший  маринист    мнение   это   консул  спокойно  мог   передать  своему
воспитаннику,  ибо Ганс Касторп,  услышав его, только добродушно рассмеялся:
его   ничуть  не   прельщали  ни   беспрерывная  работа,   ни   полуголодное
существование, на которое обречены художники.
  - Средства у тебя небольшие,  -  говаривал не раз дядя Тинапель,  - мои
деньги в основном перейдут к Джемсу и Петеру,  то есть они останутся в деле,
а Петер будет получать ренту.  То,  что принадлежит тебе,  помещено прочно и
приносит тебе устойчивый доход.  Но существовать на проценты в  наше время -
дело нелегкое,  если не иметь по крайней мере в пять раз больше,  чем ты   а
чтобы здесь,  в городе,  играть известную роль и жить,  как ты привык, нужно
еще прилично зарабатывать, запомни это, сынок.
  Ганс Касторп запомнил и  стал искать профессию,  которая придала бы ему
вес и  в собственных глазах,  и в глазах людей   а когда он наконец выбрал -
это  случилось по  инициативе старика  Вильмса,  компаньона фирмы  "Тундер и
Вильмс",  который однажды, за субботним вистом, сказал консулу Тинапелю, что
хорошо бы Гансу Касторпу изучить кораблестроение - это же идея - и поступить
к  нему,  а  он  уж за мальчиком присмотрит   юноша тут же проникся глубоким
уважением к  своей  профессии,  решив,  что  хотя  она  чертовски тяжелая  и
ответственная,  зато превосходная,  совершенно необходимая и замечательная и
уж во всяком случае больше подходит к его миролюбивой натуре, чем профессия,
избранная его двоюродным братом Цимсеном,  сыном сводной сестры его покойной
матери,  жаждавшим непременно стать военным. Притом у Иоахима Цимсена слабые
легкие,  вот он  и  стремится к  деятельности,  при которой много бываешь на
воздухе и  о  серьезной,  напряженной умственной работе едва  ли  может быть
речь,  и для него эта профессия -  самая подходящая, с легким пренебрежением
говорил себе Ганс Касторп.  Ибо почтительно склонялся перед трудом, хотя сам
легко уставал от работы.
  Здесь  мы  принуждены возвратиться к  уже  высказанным ранее мыслям,  к
предположению, что воздействие эпохи на отдельного человека захватывает даже
его физическую организацию.  Как мог бы  Ганс Касторп не  уважать труд?  Это
было бы просто противоестественно. Весь строй окружающей жизни заставлял его
относиться  к  труду  как  к  чему-то  заслуживающему самого  неоспоримого и
глубокого почитания   да,  в сущности, и не было ничего, достойного большего
почитания, труд служил как бы основным мерилом человека, его пригодности или
непригодности для  жизни,  он  являлся абсолютным принципом эпохи,  он,  так
сказать,  сам говорил за себя. Поэтому почитание труда было у Ганса Касторпа
прямо-таки  религиозным  и,   поскольку  он   отдавал  себе  в   том  отчет,
безоговорочным.  Другой вопрос -  любил ли он труд   а любить его он не мог,
как  ни  уважал,  и  по  той  простой причине,  что  труд не  шел ему впрок.
Напряженная работа отзывалась на его нервах,  он скоро уставал и  откровенно
сознавался,  что, говоря по правде, предпочитает досуг, ничем не отягченный,
не  обремененный  свинцовым  грузом  тяжелой  работы,  свободное  время,  не
ограниченное препятствиями,  которые надо преодолевать с зубовным скрежетом.
Это  противоречие в  его отношении к  труду,  если говорить вполне серьезно,
должно было как-то разрешиться.  Быть может,  его тело,  так же как и дух, -
сначала дух, а через него и тело, - скорее согласились бы работать с большей
радостью и  упорством,  если бы в  сокровенных глубинах души -  тут для него
самого  было  много  неясного -  Ганс  Касторп  поверил  бы  в  труд  как  в
безусловную ценность,  как в самоочевидную основу жизни и на этом успокоился
бы.  Здесь опять возникает вопрос о том, "посредственность" ли он, или стоит
выше посредственности  однако мы предпочли бы не связывать себя определенным
ответом,  ибо  вовсе не  хотим быть панегиристами,  воспевающими хвалу Гансу
Касторпу,  и готовы допустить, что для него труд, быть может, являлся просто
некоторой помехой к ничем не омраченному наслаждению "Марией Манчини".
  Военная  служба  его  не  привлекала.  Ей  противилась  его  внутренняя
природа,  она и удержала его от этого шага. Возможно также, что военный врач
Эбердинг,  бывавший в доме у Гарвестехудской дороги, в разговоре с Тинапелем
был поставлен в известность о том,  что,  если бы молодому Касторпу пришлось
взять в  руки оружие,  это явилось бы серьезным препятствием для его занятий
наукой, начатых за пределами Гамбурга.
  И вот скоро его голова, работавшая неторопливо и хладнокровно, ибо Ганс
Касторп и  в  другом  городе сохранил успокаивающую привычку пить  во  время
завтрака портер,  -  скоро его  голова уже была набита всякими сведениями по
аналитической    геометрии,    дифференциальному    исчислению,    механике,
начертательной  геометрии   и   графостатике    он   стал   делать   расчеты
водоизмещения судна с  грузом и без груза,  остойчивости,  дифферентовочного
сдвига и метацентра, хотя иной раз все это давалось ему нелегко. Технические
чертежи,  все эти шпанты,  ватерлинии и продольные разрезы получались у него
не  так  удачно,  как  некогда  получилось изображение "Ганзы",  плывущей  в
открытом море   но если надо было усилить абстрактную наглядность с  помощью
чувственной,  наложить тушью  тени  и  раскрасить поперечные разрезы яркими,
материальными красками,  Ганс  Касторп  делал  это  лучше,  чем  большинство
товарищей.
  Когда он приезжал домой на каникулы,  то каждому становилось ясно,  что
этот  очень  опрятный,  очень  хорошо  одетый  молодой человек с  маленькими
рыжеватыми усиками и несколько сонливым лицом молодого патриция,  несомненно
достигнет почетного положения в жизни, и люди, которые интересовались делами
города и умели разбираться в семейных и личных обстоятельствах,  - а таких в
самоуправляющемся  городе-государстве  обычно  бывает  большинство,   -  эти
сограждане испытующе поглядывали на него, спрашивая себя, до какой же роли в
обществе  дорастет  со   временем  молодой  Касторп.   Ведь  он  унаследовал
определенные традиции,  принадлежность к  старинному хорошему роду,  и,  без
сомнения,  настанет  день,  когда  с  его  особой  придется считаться как  с
политическим фактором.  Он  будет членом городской думы и  депутатом,  будет
издавать законы,  ему  выпадет на  долю  почетное участие в  государственных
заботах,  он  войдет в  какой-нибудь административный отдел,  может  быть  в
финансовую комиссию или в строительную,  к его мнению будут прислушиваться и
считаться с  ним  при голосованиях.  Было также небезынтересно,  к  какой же
партии примкнет со временем молодой Касторп!  Говорят, наружность обманчива,
но  его внешний облик именно таков,  какого не  бывает у  людей,  на которых
могли бы рассчитывать демократы   кроме того -  он вылитый дед. Последует ли
внук  его  примеру и  станет  тормозом прогресса,  консервативным элементом?
Могло быть так,  а  могло быть и  наоборот.  В  конце концов он  же инженер,
будущий  кораблестроитель,  участвующий  в  создании  международных  связей,
представитель техники.  Поэтому не исключено и то, что Ганс Касторп примкнет
к  радикалам,  станет  бунтовщиком,  невежественным  разрушителем  старинных
зданий и пейзажных красот,  как не знающий удержу еврей или лишенный пиетета
американец,  предпочитающий постепенному и естественному прогрессу жизненных
условий резкий  разрыв  с  почтенными традициями прошлого и  готовый вовлечь
государство в рискованные эксперименты   это тоже могло быть.  Заложена ли в
его  натуре уверенность,  что "их благоразумия" отцы города,  перед которыми
парные часовые у входа в ратушу берут на караул,  знают все лучше всех,  или
он  будет склонен поддерживать в  городской думе оппозицию?  В  его  голубых
глазах под  рыжеватыми бровями нельзя было прочесть ответы на  эти  вопросы,
вызывавшие любопытство сограждан,  да  этих  ответов  не  знал  и  сам  Ганс
Касторп, ибо был еще не исписанной жизнью страницей.
  Когда  он  начал  свое  путешествие,   во  время  которого  мы  с   ним
познакомились, ему шел двадцать третий год. Позади остались четыре семестра,
проведенные им в  Данцигском политехникуме,  и  еще четыре -  в механических
высших  школах  Брауншвейга  и  Карлсруэ   он  только  что  одолел  основные
экзамены,  - правда, без особого блеска и торжественных тушей, однако вполне
прилично,    -    и    намеревался   поступить   к   "Тундеру   и   Вильмсу"
инженером-практикантом, дабы увенчать свои познания необходимым практическим
опытом. Но тут его путь неожиданно свернул в сторону.
  Перед главными экзаменами ему пришлось работать упорно и напряженно,  и
когда он, сдав их, вернулся домой, то казался еще более вялым и бледным, чем
бывают обычно юноши его типа.  Всякий раз, когда доктор Хейдекинд его видел,
он  сердился и  требовал,  чтобы  Ганс  Касторп переменил климат,  и  притом
радикально.  Нордернеем или Виком на Фере в этот раз не поможешь{54}, и если
хотят знать его мнение, то Гансу Касторпу, перед тем как поступать на верфи,
следовало бы провести недельки две-три в высокогорной местности.
  Все   это  прекрасно,   сказал  консул  Тинапель  своему  племяннику  и
воспитаннику,  но тогда на это лето их дороги разойдутся,  ибо его,  консула
Тинапеля,  никакими силами не затащишь в горы.  Горы не для него,  ему нужно
приличное атмосферное давление,  иначе у  него будут приливы.  Пусть уж Ганс
Касторп  отправляется туда  один.  Пусть  воспользуется случаем  и  навестит
Иоахима Цимсена.
  Предложение это возникло совершенно естественно: дело в том, что Иоахим
Цимсен был болен,  -  не так,  как Ганс Касторп,  а по-настоящему,  и притом
настолько серьезно,  что все переполошились. С детства был он предрасположен
к  катарам  и  лихорадкам,  недавно в  его  мокроте действительно обнаружили
кровь, и ему пришлось сломя голову мчаться в Давос, к его величайшему горю и
досаде,  ибо он стоял почти у цели своих желаний.  Подчиняясь воле семьи, он
два-три  семестра изучал юридические науки,  но  затем,  следуя неудержимому
влечению, все же подал заявление в юнкерское училище и уже был принят. И вот
он сидит шестой месяц в  интернациональном санатории "Берггоф" (главный врач
- гофрат доктор Беренс),  где скука смертная,  как он писал в  открытках.  И
если  Ганс  Касторп перед поступлением к  "Тундеру и  Вильмсу" хочет сделать
хоть  что-нибудь для  своего здоровья,  то  пусть тоже приедет сюда наверх и
немного развлечет своего бедного кузена, это будет самое лучшее для обоих.
  Наступила середина лета,  когда  Ганс  Касторп  наконец решился на  эту
поездку  уже подходил к концу июль.
  Он ехал на три недели.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ


ДОСТОЙНАЯ ОМРАЧЕННОСТЬ

  Ганс Касторп так устал накануне,  что боялся проспать,  и поднялся даже
раньше,  чем следовало, зато мог не спеша отдаться своим утренним привычкам
то  были  привычки высокоцивилизованного человека,  в  которых  главную роль
играли  резиновый тазик,  деревянная мыльница с  зеленым лавандовым мылом  и
соломенный помазок   кроме  того,  предстояли не  только заботы о  чистоте и
уходе за  телом -  надо было также вынуть вещи из  чемодана и  разложить их.
Водя посеребренной бритвой по  намыленным душистой пеной щекам,  он вспомнил
свои сумасбродные сны и,  покачивая головой,  снисходительно улыбнулся с тем
чувством превосходства, с каким человек, бреющийся при дневном свете разума,
вспоминает  ночную  чепуху  сновидений.   Вполне  отдохнувшим  он   себя  не
чувствовал,  однако  молодой день  освежил его.  Вытирая руки,  он  вышел  с
напудренными щеками,  в  фильдекосовых кальсонах и красных сафьяновых туфлях
на  балкон,  который тянулся вдоль всего этажа и  лишь против каждой комнаты
был  как  бы  поделен наложи не  доходившими до  перил стенками из  матового
стекла.  Утро было свежее и мглистое.  На ближних вершинах неподвижно лежали
длинные пласты тумана,  а  на более отдаленных хребтах висели пухлые громады
туч  -  белых и  серых.  Местами приоткрывались полосы и  прогалины голубого
неба,  и  когда через них  падал солнечный луч,  дома поселка в  долине ярко
вспыхивали  белизною  на  фоне  покрывавших  склоны  темных  хвойных  лесов.
Откуда-то доносилась утренняя музыка,  вероятно из того же отеля,  где вчера
вечером был концерт.  Смягченные расстоянием,  звучали аккорды хорала, потом
загремел марш,  и Ганс Касторп,  который очень любил музыку, ибо действовала
она на  него совершенно так же,  как портер за  завтраком -  то есть глубоко
успокаивала и слегка оглушала,  погружая в какое-то дремотное состояние, - с
удовольствием слушал,  склонив голову набок,  причем рот у него приоткрылся,
глаза чуть покраснели.
  Внизу вилась дорога, поднимавшаяся к санаторию, по ней он вчера вечером
приехал.  В  сырой  траве откоса на  коротком стебле распустилась горечавка,
похожая на звезду.  Часть площадки была превращена в сад и обнесена оградой
он увидел усыпанные гравием дорожки,  цветочные клумбы, а под высокой елью -
искусственный грот.  На крытой жестью галерее,  выходившей на южную сторону,
стояли шезлонги,  а перед нею торчал красновато-коричневый шест,  на котором
время от времени развевался флаг фантастической расцветки - белый с зеленым,
и эмблемой медицины - змеей, обвивающей жезл.
  В саду Ганс Касторп заметил женщину,  уже немолодую,  с угрюмым,  почти
трагическим лицом. Она была вся в черном, спутанные черные с проседью волосы
прикрывал черный прозрачный шарф  женщина быстрым и равномерным шагом ходила
взад и  вперед по  дорожкам,  сгибая колени,  деревянно опустив руки,  глядя
из-под насупленного лба в поперечных морщинах прямо перед собой черными, как