расной бумагой, по общему признанию
рука молодого человека,  явилась всем присутствующим, она постучала пальцами
по столу и  оставила их отпечатки в  глиняной миске с  мукой.  А всего через
неделю группа сотрудников доктора Кроковского -  господин Альбин,  Штериха и
чета Магнус -  уже около полуночи прибежала на балкон к  Гансу Касторпу и  с
явно карикатурным энтузиазмом и лихорадочным восторгом, перебивая друг друга
и захлебываясь,  сообщила дремавшему на жгучем морозе молодому человеку, что
явился сам Холгер,  друг Элли, над плечом сомнамбулы выступила его голова, и
у  него действительно оказались "темные-претемные кудри",  а  перед тем  как
исчезнуть, он улыбнулся с незабвенной мягкостью и меланхолией!
  Как связать, подумал Ганс Касторп, эту благородную печаль Холгера с его
озорством,  с  пошлым ребячеством,  с  неумными мальчишескими проделками и с
отнюдь   не   меланхоличной  оплеухой,   которую   он   закатил   прокурору?
Последовательности и  цельности натуры здесь,  видимо,  ждать нечего.  Может
быть,  мы  имеем дело с  таким же  характером,  как у  горбатого человека из
песенки,   который  жалобно  и  ехидно  горюет  и  требует,  чтобы  за  него
заступились?  На почитатели Холгера,  видимо, не ставили себе этих вопросов.
Главное для  них  было  уговорить Ганса  Касторпа,  снова  принять участие в
деятельности их  кружка.  Он  непременно должен присутствовать на  следующем
сеансе,  ведь сейчас все так великолепно наладилось. Элли в трансе обещала в
следующий раз показать любого умершего - кого только пожелают члены кружка.
  Любого?  Все же  Ганс Касторп отказался.  Однако то,  что вызвать можно
любого покойника,  настолько его заинтересовало, что за три ближайших дня он
принял противоположное решение.  Вернее -  не  в  три дня,  он  изменил свое
решение за  три минуты.  Произошла эта перемена,  когда он в  часы вечернего
одиночества  поставил  опять  ту   пластинку,   на  которой  был  запечатлен
симпатичнейший образ Валентина,  и Ганс Касторп, сидя в кресле, снова слушал
солдатскую молитву уходящего на  войну честного малого.  Его влекло на  поле
чести, и он пел:

  А призовет меня господь -
  Тебя я буду охранять,
  О Маргарита!

  И  тут  опять,  как  всегда,  когда он  слышал эту песню,  Ганс Касторп
почувствовал себя растроганным, а ввиду некоторых возможностей - на этот раз
особенно глубоко   волнение вызвало определенное желание,  и он сказал себе:
"Пусть это занятие праздное и  даже греховное,  но такая встреча была бы все
же  удивительным и  необычайно радостным событием.  Если  он  имеет к  этому
отношение,  насколько я  его знаю,  он  не  рассердится".  И  Гансу Касторпу
вспомнилось  спокойное  и  снисходительное восклицание  кузена  "пожалуйста,
пожалуйста",  раздавшееся  во  мраке  рентгеновского  кабинета,  когда  Ганс
Касторп   попросил  разрешить  ему   некоторую  оптическую  нескромность  по
отношению к грудной клетке Иоахима.
  На  следующее утро  он  заявил  о  своем  согласии  принять  участие  в
сегодняшнем вечернем сеансе  и  через  полчаса после  ужина  присоединился к
членам  кружка,  которые,  считая  себя  завсегдатаями  потусторонних миров,
непринужденно болтали, спускаясь в подвальный этаж. Все, с кем он столкнулся
на лестнице в подземелье Кроковского,  были коренными обитателями санатория,
или старожилами,  - доктор Тин-фу и богемец Венцель, а также господа Ферге и
Везаль,  прокурор Паравант и дамы Леви и Клеефельд, уже не говоря о тех, кто
сообщил ему о появлении головы Холгера и о роли посредницы Элли Бранд.
  Дитя севера уже  находилось под  присмотром доктора Кроковского,  когда
Ганс Касторп открыл дверь,  украшенную его визитной карточкой.  Стоя рядом с
Кроковским,  облаченным в  свой  обычный черный халат  и  чисто  по-отечески
обхватившим ее  плечи,  ожидала она  гостей возле ступенек,  которые вели  в
квартиру ассистента, лежавшую еще ниже, чем подземелье, и приветствовала их.
Приветствия  эти  были  с   обеих  сторон  словно  проникнуты  одной  только
беззаботной сердечностью.  Как  будто все поставили себе целью не  допускать
никакой стеснительной торжественности.
  Громко и шутливо переговариваясь, пришедшие ободряюще подталкивали друг
друга и всячески подчеркивали свою непринужденность. Кроковский, как обычно,
улыбался каждому широкой и  призывающей к  доверию улыбкой,  и  в его бороде
мелькали желтые зубы   он то и  дело повторял:  "Пьветствую вас!" Улыбка эта
стала особенно бодрой,  когда он здоровался с Гансом Касторпом,  который был
молчалив и  как-то нерешителен.  "Смелее,  друг мой!"  -  казалось,  говорил
хозяин,  опуская и  поднимая голову  и  почти  грубо  пожимая руку  молодому
человеку.  "Незачем вешать нос!  Здесь у нас вы не найдете ни лицемерия,  ни
ханжества,  а  только  веселую  мужественность непредвзятого  исследования".
Однако от этой пантомимы у того, кому она предназначалась, не стало легче на
душе.  В ту минуту, когда он принимал решение, мы заставили его восстановить
в  своей памяти эпизод в  рентгеновском кабинете,  но  этой связи совершенно
недостаточно, чтобы охарактеризовать состояние его души. Оно живо напоминало
ему   самому  то   странное  и   незабываемое  настроение,   смесь  задорной
нервозности,  любопытства,  презрения и благоговейного ожидания,  которые он
испытал много лет назад,  когда,  слегка подвыпив,  впервые решил посетить с
товарищами публичный дом в Санкт-Паули.
  Так  как  кружок  был  в  полном  составе,  доктор  Кроковский с  двумя
ассистентками -  сегодня в  этот сан  были возведены фрау Магнус и  фрейлейн
Леви  с  лицом  цвета  слоновой  кости  -  удалился в  соседнюю комнату  для
контрольного  осмотра  медиума,   а   Ганс  Касторп  с   девятью  остальными
участниками сеанса остались в ординаторском кабинете доктора,  ожидая, когда
кончится эта  регулярно повторявшаяся и  всегда ни  к  чему  не  приводившая
процедура,  которой  требовала наука.  Комната  была  ему  хорошо  знакома -
когда-то он тайком от Иоахима не раз беседовал здесь с психоаналитиком.  Это
была обычная приемная врача: как и во многих других, в ней стояли письменный
стол,  кресло для Кроковского и  кресло для больного слева в глубине у окна,
полки со справочниками по обе стороны двери в  соседнюю комнату,  в  глубине
справа  -  клеенчатая кушетка,  которая  отделялась от  письменного стола  и
кресел ширмой с  несколькими створками,  в  ближайшем углу стеклянный шкаф с
инструментами,  в другом -  бюст Гиппократа,  а справа на стене, над газовым
камином, висела гравюра с "Анатомии" Рембрандта{466}. Все же в ее обстановку
были внесены кое-какие изменения -  видимо,  для данного случая:  окруженный
креслами круглый стол  красного дерева,  занимавший обычно  середину комнаты
под  электрической люстрой  и  стоявший на  красном ковре,  который покрывал
почти весь пол, был задвинут в левый передний угол с гипсовым бюстом, и тоже
не в  центре,  а  ближе к горящему,  излучающему сухой жар камину,  появился
накрытый легкой  скатертью столик поменьше,  с  обернутой красным настольной
лампочкой,  над которой с  потолка свешивалась вторая,  тоже обернутая -  не
только красной,  но и  черной прозрачной материей.  На столике и рядом с ним
оказалось  несколько  подозрительных  предметов:   настольный  звонок,  или,
вернее,  два звонка различной конструкции -  колокольчик и звонок с кнопкой,
которую надо было нажимать, затем тарелка с мукой и корзина для бумаг. Около
десятка  сборных  стульев  и  кресел  были  расставлены полукругом,  который
кончался с  одной стороны у  изножья кушетки,  а с другой,  довольно точно -
посреди комнаты, под люстрой. Здесь же, около последнего стула, на полпути в
соседнюю комнату было отведено место и музыкальной шкатулке. Альбом с легкой
музыкой лежал  рядом  на  стуле.  Так  выглядел сегодня кабинет Кроковского.
Красные лампы еще  не  горели.  Плафон заливал комнату почти дневным светом.
Окно,   возле  которого  стоял  боком  письменный  стол,   закрывала  темная
занавеска,  а  перед ней висела еще кремовая ажурная,  вроде кружевной,  так
называемая штора.
  Минут через десять доктор и  три  дамы  вернулись из  соседней комнаты.
Наружность маленькой Элли изменилась.  Она была не  в  обычном платье,  а  в
особом костюме для  сеансов,  в  похожем на  халат одеянии из  белого крепа,
стянутом вокруг талии шнурком   худенькие руки ее были обнажены.  Ее девичья
грудь выступала под ним так свободно и мягко, что казалось, под этой одеждой
на ней почти ничего нет.
  Все оживленно здоровались. Алло, Элли! Как она прелестна в белом! Прямо
фея!  Уж постарайся,  мой ангел!  Она улыбалась в ответ на эти возгласы,  на
похвалы ее одежде, ибо, вероятно, знала, что этот халат идет ей.
  - Предварительный  контроль  дал  отрицательные  результаты,  -  заявил
Кроковский.  -  Итак,  живо за работу, друзья! - добавил он, произнеся букву
"р" на экзотический лад,  то есть быстро прижав язык к небу  и Ганс Касторп,
которого покоробило от этого обращения, уже собирался сесть где-нибудь среди
других участников,  которые, перекликаясь, болтая и похлопывая друг друга по
плечу,  начали занимать места возле стола, когда доктор Кроковский обратился
лично к нему.
  - Вам,  мой друг (мой дууг,  -  произнес он), поскольку вы до известной
степени у нас гость и новичок,  я хотел бы предоставить на сегодняшний вечер
особые,  почетные права.  Я  возлагаю на вас контроль медиума.  Делается это
следующим образом.  -  И  он пригласил молодого человека пройти к тому концу
полукруга,  который был  ближе к  кушетке и  ширме.  Элли уже  сидела тут на
обыкновенном плетеном стуле,  повернув лицо не к середине комнаты, а к двери
со ступеньками   Кроковский опустился на такой же стул напротив,  взял ее за
руки и зажал ее колени между своими. - Сделайте то же самое! - приказал он и
заставил Ганса Касторпа занять его  место.  -  Согласитесь,  что  при  таких
условиях ей  двигаться нельзя!  И  вы  еще  получите подкрепление.  Фрейлейн
Клеефельд, осмелюсь попросить вас сюда! - После столь экзотически-галантного
приглашения Гермина Клеефельд присоединилась к  ним  и  сжала  обеими руками
хрупкие кисти Элли.
  Лицо девушки-вундеркинда,  которую как бы  приковали к  нему,  было так
близко от лица Ганса Касторпа,  что он не мог не взглянуть на него. Их взоры
встретились,  но  глаза Элли забегали вверх и  вниз от  смущения,  что было,
впрочем,  вполне  понятно  при  данных  условиях,  и  она  улыбнулась слегка
кокетливо,  склонив голову набок и чуть вытянув губы,  как улыбалась недавно
во время сеанса с бокалом.  Впрочем,  в голове ее надзирателя при виде этого
безмолвного кокетства пронеслось еще одно,  более далекое воспоминание.  Так
же,  пожалуй,  улыбалась Карен Карстед,  когда она вместе с  ним и  Иоахимом
стояла перед возможным местом упокоения на кладбище "Деревни"...
  Все уселись полукругом.  Присутствовало тринадцать человек,  не  считая
богемца  Венцеля,  который  обычно  предоставлял  свою  особу  для  служения
Полигимнии   приготовив музыкальный аппарат,  он  опустился  возле  него  на
табуретку позади участников сеанса,  сидевших лицом к середине комнаты. Была
при нем и его гитара. У другого конца полкруга, под люстрой, сел Кроковский,
после  того  как  он  одним  коротким  движением руки  включил  обе  красных
лампочки,  а  другим  -  выключил  белый  свет  плафона.  Теперь  в  комнате
воцарилась тускло-багряная мгла,  дальние углы и  стены совсем погрузились в
темноту.  Говоря  точнее  -  только поверхность столика и  ближайшие к  нему
предметы были  чуть озарены красноватым лучом.  В  первые минуты каждый едва
мог рассмотреть своего соседа.  Лишь постепенно глаза привыкли к полумраку и
стали пользоваться слабым светом,  который чуть усиливало пляшущее в  камине
пламя.
  Доктор Кроковский посвятил несколько слов этому освещению,  извинившись
за  его  научные  несовершенства.   Он  вовсе  не  намерен  с   его  помощью
мистифицировать собравшихся или  создавать  какое-то  особое  настроение,  -
избави боже!  -  но усилить свет при всем желании пока невозможно. Уж такова
природа тех сил,  которые должны здесь действовать и изучаться:  при обычном
белом свете они не могут ни развиться, ни проявить себя.
  Это факт,  он является необходимым условием сеанса,  и  с  ним придется
пока  мириться.   Гансу  Касторпу  это  освещение  было  по  душе.   Темнота
действовала на  него  благотворно.  Она  как-то  смягчала  необычность всего
происходившего.  Кроме того,  для оправдания этого чувства он  вспомнил мрак
рентгеновского  кабинета,   свою  благоговейную  сосредоточенность  и  слова
Беренса о том, как "промывают" этим мраком дневное зренье, прежде чем начать
"видеть".
  Медиум,   продолжал  доктор   Кроковский  свое   предисловие,   видимо,
предназначенное главным образом для Ганса Касторпа,  уже не нуждается в том,
чтобы его  усыплял он,  врач.  Как,  вероятно,  заметит контролер,  она сама
впадет в транс,  и тогда через нее начнет говорить ее дух-покровитель,  всем
известный Холгер,  к нему-то,  а не к ней,  следует обращаться и высказывать
свои  пожелания.  Впрочем,  не  следует думать -  это  могло  бы  привести к
неудаче,  -  что  надо  насильно сосредоточивать свою  волю и  свои мысли на
задаваемом вопросе. Наоборот, рекомендуется в это время разговаривать и даже
быть несколько рассеянным.  А Гансу Касторпу следует прежде всего неотступно
наблюдать за конечностями медиума.
  - Образовать цепь! - потребовал в заключение доктор Кроковский, что все
и  сделали,  смеясь,  когда в темноте не сразу находили руку соседа.  Доктор
Тин-фу,  сидевший рядом  с  Герминой Клеефельд,  положил ей  правую руку  на
плечо,  а  левую протянул Везалю,  своему соседу с  другой стороны.  Рядом с
доктором сидели супруги Магнус,  а  за  ними  А.К.Ферге,  он,  насколько мог
рассмотреть Ганс Касторп, держал руку своей соседки Леви, дамы с лицом цвета
слоновой кости, и так далее.
  - Музыку!  -  скомандовал Кроковский   и  чех,  за спиной доктора и его
соседей,   пустил  граммофон  и  насадил  иглу.  -  Разговаривать!  -  снова
скомандовал Кроковский в  ту  минуту,  когда зазвучали первые такты увертюры
Миллекера{470}   и  все послушно задвигались и завели разговор ни о чем -  о
снеге, выпавшем этой зимой, о последнем меню, о том, что кто-то уехал, то ли
с  разрешения,  то  ли без   беседа заглушалась музыкой,  обрывалась,  снова
завязывалась, ибо ее поддерживали искусственно. Так прошло несколько минут.
  Пластинка еще вращалась,  когда Элли резко вздрогнула.  Трепет пробежал
по ее телу, она вздохнула, верхней частью тела склонилась вперед, так что ее
лоб  коснулся лба  Ганса Касторпа,  и  одновременно ее  руки начали вместе с
державшими их  руками  контролеров делать странные движения вперед и  назад,
словно что-то накачивали.
  - Транс!  -  возвестила тоном  специалиста Клеефельд.  Музыка  смолкла.
Беседа прервалась.  Среди внезапной тишины раздался мягкий,  тягучий баритон
Кроковского:
  - Холгер здесь?
  Элли  снова задрожала.  Она  покачнулась на  стуле.  Потом Ганс Касторп
ощутил, как она обеими руками коротко и крепко пожала ему руки.
  - Она пожимает мне руки, - сообщил контролер.
  - Он,  -  поправил его Кроковский.  - Это он пожал вам руки. Значит, он
присутствует.  -  Приветствуем тебя,  -  продолжал он.  -  От  души -  добро
пожаловать, приятель! Разреши тебе напомнить: когда ты в последний раз был у
нас,  ты  обещал вызвать и  показать нашим  смертным очам  любого умершего -
брата или  сестру по  человечеству,  показать того,  кого тебе назовут здесь
присутствующие.  Согласен ли  ты и  чувствуешь ли ты себя в  силах исполнить
сегодня свое обещание?
  Снова вздрогнула Элли.  Вздыхая,  она медлила с ответом. Затем поднесла
свои руки вместе с  руками контролеров ко лбу,  на минуту задержала их там и
горячо шепнула Гансу Касторпу: "Да!"
  Она дохнула ему прямо в  ухо,  и  наш друг почувствовал,  как его мороз
подрал по  коже,  явление,  которое в  народе именуется также  "мурашками" и
сущность которого ему некогда открыл гофрат. Мы говорим об этой дрожи, чтобы
отделить физическую сторону от душевной,  ибо ни о каком "страхе", вероятно,
не могло быть и  речи.  А подумал он примерно следующее:  "Ну,  она,  видно,
все-таки очень самонадеянна!" Тем не менее он был растроган,  даже потрясен
трепет  и  волнение были  вызваны  растерянностью,  которая охватила его  от
обманчивого шепота этого  юного  создания,  чьи  руки  он  держал в  своих и
которое прошептало ему на ухо "да".
  - Он сказал "да", - доложил он, и ему стало стыдно.
  - Ну, хорошо, Холгер! - ответствовал доктор Кроковский. - Ловим тебя на
слове.  Мы верим, что все от тебя зависящее ты честно выполнишь. Сейчас тебе
назовут имя дорогого покойника,  которого мы хотели бы вызвать.  Коллеги,  -
обратился он  к  собравшимся,  -  говорите же!  У  кого  есть определившееся
желание? Кого должен нам показать наш друг Холгер?
  Наступила пауза. Каждый ждал, что заговорит сосед. Правда, за последние
дни тот или иной участник спрашивал себя, куда, к кому устремлены его мысли
и  все-таки возврат умерших,  то  есть желательность такого возврата,  был и
остается делом темным и  щекотливым.  Ведь,  в  сущности и говоря по правде,
желательность  эта  весьма  сомнительна    она  -   заблуждение,  она,  если
призадуматься, так же нереальна, как и само возвращение, что мы и обнаружили
бы,  если бы  природа сделала возвращение возможным:  а  наша скорбь -  быть
может,  не  столько боль от того,  что нельзя снова увидеть наших покойников
живыми, сколько от того, что мы и желать-то этого не можем.
  Все смутно ощущали это,  и хотя вопрос шел не о настоящем,  фактическом
возвращении к  жизни,  а о чисто сентиментальном и театральном зрелище,  при
котором предстояло лишь увидеть покойного,  и  это было для жизни безопасно,
все же они страшились облика того,  о  ком думали,  и каждый с удовольствием
переуступил бы соседу свое право назвать имя ушедшего.  Правда, Ганс Касторп
все  еще  слышал  прозвучавшее  во   мраке  добродушное  и   снисходительное
"пожалуйста,  пожалуйста", но он молчал, как и все, и в последнюю минуту был
тоже  не  прочь  уступить свое  первенство другому.  Все  же  пауза тянулась
слишком долго,  поэтому он  повернул голову к  руководителю сеанса и  хрипло
проговорил:
  - Мне  хотелось бы  увидеть  моего  умершего двоюродного брата  Иоахима
Цимсена.
  Все почувствовали огромное облегчение.  Среди собравшихся только доктор
Тин-фу,  чех  Венцель и  сам  медиум не  знали Иоахима.  Остальные -  Ферге,
Везаль,  господин Альбин,  прокурор,  супруги Магнус.  Штер, Леви, Клеефельд
громко и радостно выразили свое одобрение,  и сам доктор Кроковский кивнул с
довольным видом,  хотя всегда относился к  Иоахиму холодно,  так  как  тот в
вопросе о психоанализе воздействию не поддавался.
  - Очень хорошо!  -  сказал Кроковский. - Ты слышишь, Холгер? В жизни ты
не  встречал  названного  сейчас  человека.   Узнаешь  ли  ты  его  в   мире
потустороннем и готов ли ты привести его к нам?
  Все ждали с величайшим напряжением.  Спящая Элли покачнулась, вздохнула
и вздрогнула.  Казалось, она что-то ищет, с чем-то борется и, покачиваясь из
стороны в сторону,  шептала то на ухо Гансу Касторпу,  то фрейлейн Клеефельд
какие-то  непонятные слова.  Наконец  Ганс  Касторп ощутил  пожатие ее  рук,
означавшее "да". Он доложил об этом и...
  - Ну,  хорошо! - воскликнул доктор Кроковский. - Так за работу, Холгер!
Музыку!  -  воскликнул он.  - Разговаривать! - И опять внушительно повторил,
что делу может помочь не судорожная напряженность мысли и  не насильственное
представление ожидаемого, а только непринужденное и бережное внимание.
  Затем  последовали самые необычайные часы,  когда-либо  пережитые нашим
молодым героем   и  хотя его  дальнейшая судьба нам не  вполне ясна и  мы  в
определенной точке нашего повествования потеряем его  из  виду,  мы  все  же
склонны утверждать, что эти часы так и остал