го при этом покрасневшими глазами):
  - А  все-таки забавно,  что в чужом месте время сначала ужасно тянется.
То есть,  разумеется,  нет и речи о том,  чтобы я скучал, напротив, я скорее
мог бы сказать,  что развлекаюсь прямо по-королевски. Но когда я оглядываюсь
назад,  смотрю ретроспективно -  только пойми меня правильно, - мне чудится,
будто я  здесь наверху давным-давно и бог весть сколько времени прошло с той
минуты,  когда  поезд  подошел к  платформе и  ты  сказал:  "Что  же  ты  не
выходишь?"  Помнишь?   Мне  кажется,   прошла  целая  вечность.  С  обычными
измерениями времени  и  данными  рассудка  это  решительно не  имеет  ничего
общего,  тут вопрос особого ощущения.  Конечно,  было бы  глупо,  если бы  я
сказал:  мне  кажется,  я  здесь  уже  два  месяца  -  это  было  бы  просто
 o e 'oм*. Я именно только говорю - "очень давно".
  ______________
  * Глупостью (англ.).

  - Да,  -  ответил Иоахим с градусником во рту, - понимаю, с тех пор как
ты здесь,  я могу хоть как-то опереться на тебя. - И Ганс Касторп рассмеялся
тому, что Иоахим сказал это так просто, без пояснений.


ОН ПЫТАЕТСЯ ГОВОРИТЬ ПО-ФРАНЦУЗСКИ

  Нет,  он отнюдь еще не сжился со здешней жизнью и  не познал ее во всем
ее своеобразии -  да это познание и  невозможно было приобрести не только за
несколько дней,  но,  как утверждал Ганс Касторп (и  заявил об этом кузену),
даже за  три недели   не  приспособился и  его организм к  в  высшей степени
специфическим   атмосферным   условиям    "здесь    наверху"     от    этого
приспосабливания ему солоно приходилось, оно как будто совсем не давалось.
  Обычный день был  строго распределен,  заботливо организован,  и,  если
подчиняться установленному распорядку,  человек быстро осваивался, и все шло
своим чередом.  Однако в  пределах недели,  а также больших периодов времени
происходили регулярные отклонения от  обычного  расписания,  и  о  них  Ганс
Касторп узнавал лишь постепенно - при одном он присутствовал впервые, другие
уже повторялись  что касалось ежедневного появления определенных предметов и
лиц,  то  здесь ему  тоже  приходилось на  каждом шагу  учиться,  замеченное
мимоходом рассматривать внимательнее и  вбирать в  себя  новое  с  юношеской
восприимчивостью.
  Например,  как разъяснил ему Иоахим, в тех пузатых баллонах с короткими
горлами,  стоявших в  коридорах перед некоторыми дверями и бросившихся ему в
глаза в вечер его приезда,  оказался кислород,  да,  чистейший кислород,  по
шести  франков  баллон   живительный газ  давался  умирающим  при  последней
вспышке,  для  поддержания угасающих сил,  они  вдыхали его  через резиновую
трубку.   Ибо  за  дверями,  возле  которых  стояли  такие  баллоны,  лежали
умирающие,  или "mori u di", как назвал их гофрат Беренс, когда Ганс Касторп
однажды встретился с  ним на  первом этаже:  гофрат шел по коридору в  белом
халате,  щеки у него были синие,  и он на ходу загребал ручищами. Они вместе
стали подниматься по лестнице.
  - Ну  как,  беспристрастный наблюдатель?  -  спросил Беренс.  -  Что вы
поделываете,  милостиво ли  взирает на нас ваш испытующий взор?  Нам лестно,
нам лестно.  Да,  наш летний сезон неплох,  он у нас первый сорт. И я немало
потрудился,  чтобы его разрекламировать.  Жаль,  что вы  не  хотите провести
здесь и зиму,  я слышал - вы предполагаете пробыть всего два месяца? Ах, три
недели?  Но  это же только мимолетный визит,  не стоило и  ездить!  Ну,  вам
виднее. А все-таки жаль, что вы не хотите прожить зиму, когда тут собирается
вся хотволе*,  -  продолжал он,  шутливо искажая французское произношение, -
международная хотволе приезжает туда вниз,  в местечко,  только зимой, и вам
посмотреть бы их следовало. Это было бы полезно в образовательном отношении.
Просто лопнуть можно от смеха,  когда эти типы шествуют,  подпрыгивая, точно
на ходулях.  А дамы,  боже праведный,  дамы! Пестры, как райские птицы, а уж
любезны...  Ну,  мне пора к моему морибундусу,  -  заявил он,  - вот сюда, в
двадцать седьмой номер.  Последняя стадия,  знаете ли.  Вся  середка сгнила.
Пять дюжин фляг с кислородом высосал он вчера и сегодня,  пьяница эдакий! Но
к полудню,  думаю, отправится ad  e ate **. Ну, милый Рейтер, - обратился он
к больному,  входя в комнату,  -  а что,  если мы откупорим еще одну?.. - Он
закрыл за собою дверь, и слова его как бы оборвались. Но Ганс Касторп все же
успел за это короткое мгновение рассмотреть в  глубине комнаты,  на подушке,
восковой профиль молодого человека с тощей бородкой,  медленно обратившего к
двери глаза с очень выпуклыми глазными яблоками.
  ______________
  * Искаженное французское haute volee - высший свет.
  ** Здесь - на тот свет (лат.).

  Это был первый морибундус,  которого Ганс Касторп видел в  своей жизни,
ибо  и  его  родители и  дед  умирали как  бы  у  него за  спиной.  С  каким
достоинством покоилась на подушке голова этого молодого человека с задранной
кверху бородкой!  Каким  значительным был  взгляд его  слишком крупных глаз,
когда он  обратил их  к  двери!  Ганс  Касторп,  все  еще  ошеломленный этим
мгновенным впечатлением,  невольно  попытался так  же  расширить и  выкатить
глаза  и   посмотреть  вокруг  тем  же  значительным  замедленным  взглядом.
Приближаясь к  лестнице,  он устремил этот взгляд на даму,  которая вышла из
комнаты позади него и перегнала его уже на площадке. Он не сразу узнал мадам
Шоша.  Она  тихонько усмехнулась тому,  что  он  сделал такие  глаза,  потом
поднесла ладонь к  косам на  затылке,  словно желая их поддержать,  и  стала
спускаться по  лестнице впереди него  неслышной и  гибкой  походкой,  слегка
выставив вперед голову.
  В  эти первые дни он не завел почти никаких знакомств,  да и  потом это
случилось не скоро. Распорядок дня, в общем, мало способствовал знакомствам.
Ганс Касторп был  замкнут по  природе,  кроме того он  чувствовал себя здесь
гостем  и  "беспристрастным  наблюдателем",  как  выразился  гофрат  Беренс,
поэтому в  основном довольствовался обществом Иоахима и  разговорами с  ним.
Правда,   сестра,  с  которой  они  сталкивались  в  коридоре,  до  тех  пор
вывертывала себе шею, глядя им вслед, пока Иоахим, и раньше удостаивавший ее
минутной болтовней,  наконец не познакомил ее с двоюродным братом. Шнурок от
пенсне у  нее был закинут за  ухо,  и  она говорила не  только жеманясь,  но
вычурно и  вымученно,  и  при самом поверхностном знакомстве с  нею начинало
казаться,  что  под  пыткой скуки ее  рассудок даже  помрачился.  Было очень
трудно от нее отделаться,  ибо,  когда она увидела,  что разговор подходит к
концу и  молодые люди  намерены продолжать свой путь,  она  вцепилась в  них
взглядами,  торопливыми словами и полной отчаяния улыбкой   и тогда они,  из
сострадания, решили постоять с ней еще немного. А она принялась рассказывать
во всех подробностях о своем папе -  он юрист,  и о кузене - он врач, видимо
желая выставить себя в  выгодном свете и подчеркнуть,  что она принадлежит к
образованному обществу. Что касается ее юного подопечного там, за дверью, то
он сын кобургского фабриканта кукол Ротбейна,  недавно болезнь перебросилась
у  него на  кишечник.  Это очень тяжело для всех,  кто имеет с  ним дело,  -
господа,   вероятно,   представляют  себе  почему,   особенно  трудно,  если
принадлежишь к  интеллигентной семье  и  обладаешь тонкой чувствительностью,
присущей высшим классам общества.  На  минуту нельзя отойти.  Вот хотя бы на
днях...  вы не поверите,  господа, я вышла совсем ненадолго, зубного порошку
себе купить,  возвращаюсь и вижу:  мой больной сидит в постели,  а перед ним
стакан густого темного пива,  колбаса салями, кусище черного хлеба и огурец!
Все  эти  запретные лакомства ему,  оказывается,  прислали  родственники для
подкрепления сил. А на другой день он, конечно, был еле жив. Он сам ускоряет
свой конец.  Но смерть будет освобождением только для него,  не для нее, - к
слову сказать,  здесь ее  зовут сестра Берта,  но на самом деле она Альфреда
Шильдкнехт,  -  и вот ей придется тогда перейти к другому больному,  с более
или  менее  опасной стадией болезни,  здесь  или  в  другом  санатории,  вот
единственная перспектива, которая ее ждет, другой не предвидится.
  Ганс Касторп согласился, что, конечно, профессия у нее тяжелая, но она,
надо полагать, дает и удовлетворение...
  - Разумеется, - ответила сестра, - она дает удовлетворение, но уж очень
она тяжела.
  - Ну,  наилучшие пожелания господину Ротбейну.  -  И  двоюродные братья
хотели было отойти.
  Однако она опять вцепилась в  них взглядами и  словами,  и в этой своей
попытке хоть немножко задержать их  была так жалка,  что не  уделить ей  еще
хоть несколько мгновений было бы просто жестокостью.
  - Он спит!  -  сказала она.  -  Сейчас я ему не нужна. Вот я и вышла на
минутку в  коридор...  -  И она принялась жаловаться на гофрата Беренса и на
его  тон:  он  слишком бесцеремонен,  ведь она -  девушка из  хорошей семьи.
Доктора Кроковского она хвалила, заявив, что вот это человек душевный. Затем
опять свела разговор на своего папу и  на кузена.  Ее мозг был,  видимо,  не
способен ни на что другое.  Тщетно силясь удержать молодых людей еще хоть на
миг, она вдруг заговорила очень громко, стала чуть ли не кричать, но они все
же  ускользнули от  нее  и  поспешили  дальше.  Сестра  еще  некоторое время
смотрела им вслед, наклонившись вперед и словно присасываясь к ним взглядом,
как будто желая силой этого взгляда заставить их повернуть обратно. Затем из
груди  ее  вырвался тяжелый  вздох,  и  она  возвратилась в  комнату  своего
подопечного.
  Кроме нее,  Ганс Касторп познакомился в  эти дни с черно-бледной дамой,
которую видел  в  саду,  с  мексиканкой,  прозванной "Tou -le -deux".  И  он
действительно услышал из ее уст печальную формулу,  ставшую ее прозвищем  но
так как он к этому приготовился,  то вполне владел собой и не мог потом себя
ни  в  чем  упрекнуть.  Двоюродные братья встретили мексиканку перед главным
входом,  когда  после первого завтрака отправлялись на  положенную прогулку.
Закутавшись в черную кашемировую шаль и согнув колени,  неутомимо ходила она
взад и вперед большими тревожными шагами, и из-под черной вуали, наброшенной
на  серебрящиеся волосы  и  завязанной под  подбородком,  светилось  матовой
белизной ее стареющее лицо с  крупным страдальческим ртом.  Иоахим,  который
был,  как  всегда,  без шляпы,  приветствовал ее  поклоном,  она неторопливо
ответила,  и когда подняла глаза -  поперечные морщины, пересекавшие ее лоб,
обозначились резче.  Увидев новое лицо,  она остановилась и,  тихонько кивая
головой,  ждала,  чтобы  молодые люди  приблизились   ибо,  видимо,  считала
необходимым узнать,  известно ли приезжему о ее горестной судьбе, и услышать
его  мнение.  Иоахим  представил кузена.  Выпростав  из-под  мантильи  худую
желтоватую руку  с  резко  выступающими венами  и  унизанную  кольцами,  она
протянула ее молодому человеку и продолжала, кивая, смотреть на него.
  - Toil  le   de,  mo ieur,  -  проговорила она.  -  Tou  le   de  vou
 avez...*
  ______________
  * Оба, сударь, - проговорила она. - Оба, знаете ли... (франц.).
  ** Я знаю, сударыня (франц.).

  - Je le  ai ,  madame*,  -  ответил Ганс Касторп вполголоса. - Et je le
regrette  eaucou **.
  ______________
  * И очень сожалею (франц.).

  Его поразили мешки под ее агатово-черными глазами - тяжелые и отвисшие,
он еще никогда таких не видел.  От нее исходил легкий аромат увядания. И его
душу охватила особая мягкость и серьезность.
  - Merci,  -  сказала она с  каким-то шелестящим выговором,  удивительно
гармонировавшим с  надломленностью всего ее облика,  и один угол ее крупного
рта  трагически опустился.  Затем  она  снова  спрятала руку  под  мантилью,
наклонила голову и опять беспокойно зашагала по дорожкам.  А когда они пошли
дальше, Ганс Касторп сказал:
  - Вот  видишь,  я  был  очень спокоен и  обошелся с  ней как надо.  Мне
кажется, у меня от природы дар обходиться с такими людьми, - верно? Мне даже
кажется,  что с теми, у кого есть горе, я лажу лучше, чем с теми, у кого все
благополучно,  бог  его знает почему   может быть,  оттого,  что я  все-таки
сирота и слишком рано потерял родителей   но если люди серьезны и печальны и
дело идет о смерти -  меня это не гнетет и не смущает, я, напротив, чувствую
себя в  родной стихии и,  во  всяком случае,  лучше,  чем  когда они бодры и
веселы,  -  это  мне  более чуждо.  Недавно я  думал вот о  чем:  ведь какая
глупость, что здешние дамы до такой степени боятся смерти и всего связанного
с ней,  и их тщательно оберегают, и даже причастие приносят умирающим, когда
больные сидят  за  столом.  Фу,  пошлость какая!  Разве  вид  гроба тебе  не
нравится?  Мне иной раз очень нравится. По-моему, гроб - это вещь Прямо-таки
красивая,  даже когда он пуст,  а уж если там кто-нибудь лежит,  то для меня
это зрелище глубоко торжественное.  В похоронах есть что-то утешительное,  и
мне казалось не раз:  когда ищешь утешения -  надо идти не в  церковь,  а на
какие-нибудь похороны.  Люди одеты в строгую черную одежду,  стоят без шляп,
смотрят на  гроб серьезно и  с  благоговением,  и  никто не  осмелится глупо
острить,  как обычно острят в жизни.  Когда в людях чувствуется хоть немного
благоговения -  мне это очень по  душе.  Я  уж  иной раз спрашиваю себя,  не
следовало ли  мне  стать пастором...  В  каком-то  смысле мне  эта профессия
подошла бы...  Надеюсь,  я  не  сделал ни  одной  ошибки,  когда  отвечал ей
по-французски?
  - Нет, - отозвался Иоахим, - все было сказано вполне правильно.


ПОЛИТИЧЕСКИ НЕБЛАГОНАДЕЖНА

  Происходили и регулярные отклонения от обычного распорядка   таким днем
было,  во-первых,  воскресенье - с музыкой на террасе, она играла два раза в
месяц. Сегодня было как раз второе воскресенье, и оно отмечало конец недели,
в  начале которой Ганс Касторп сюда прибыл.  Он  приехал во вторник,  и  вот
наступил пятый  день  его  жизни  в  санатории,  чисто весенний день   после
бурного ненастья и  нежданного возврата зимы  он  казался особенно нежным  и
свежим,  с чистенькими облачками,  ясным небом и нежарким солнцем, озарявшим
горные склоны и  долины,  которые снова зазеленели,  как и полагается летом,
ибо выпавший снег был обречен на быстрое таяние.
  Все,  видимо,  старались отдать дань воскресному дню и  как-то выделить
его  в этом стремлении и администрация и больные поддерживали друг друга. За
первым же  завтраком был подан песочный пирог,  возле каждого прибора стояла
вазочка с  цветами -  дикими горными гвоздиками и  даже  альпийскими розами,
причем мужчины тут же вдели себе по цветку в петлицу (на прокуроре Параванте
из  Дортмунда был  даже фрак и  крапчатый жилет)   дамские туалеты оказались
особенно нарядными и  воздушными,  мадам Шоша явилась к завтраку в свободном
кружевном матине  с  откидными рукавами   и  когда  застекленная дверь,  как
обычно,  с треском захлопнулась за ней, она повернулась лицом к залу, как бы
грациозно представилась сидящим,  а уже потом крадущейся походкой скользнула
к  своему  столу    матине  так  удивительно  шло  ей,  что  учительница  из
Кенигсберга сейчас же начала восторгаться. Даже варварская чета, сидевшая за
"плохим" русским столом,  отдала  дань  божьему празднику,  и  супруг сменил
кожаную куртку на  что-то  вроде  короткого сюртука,  а  теплые сапоги -  на
кожаные ботинки   правда,  на шее у  супруги болталось все то же грязноватое
боа  из  перьев,  но  под  ним  оказалась зеленая шелковая блузка с  рюшем у
ворота.  Увидев их  обоих,  Ганс Касторп насупился и  покраснел,  что здесь,
впрочем, случалось с ним весьма часто.
  Сейчас же  после второго завтрака на террасе зазвучала музыка,  оркестр
состоял из медных и деревянных духовых инструментов и играл то бравурные, то
мечтательные пьесы до  самого обеда.  Во  время концерта лежание на  воздухе
было не обязательно.  Правда,  иные вкушали услады слуха,  расположившись на
своих балконах,  два-три  шезлонга были  заняты и  в  садовом павильоне,  но
большинство больных сидело за  белыми столиками на крытой галерее,  а  более
легкомысленная часть публики,  решив,  что  стулья -  это  слишком почтенно,
расположились на  каменных ступенях,  которые вели  в  сад,  и  здесь царило
веселое оживление   собрались молодые люди обоего пола -  большинство из них
Ганс Касторп уже знал в  лицо или по фамилии:  Гермина Клеефельд и  господин
Альбин,  который пустил по кругу большую цветастую коробку шоколадных конфет
и  всех угощал,  но  сам не  ел,  а,  приняв покровительственный вид,  курил
сигарету с золотым мундштуком   затем губастый юнец из "Союза однолегочных"
фрейлейн Леви,  худая девица с лицом цвета слоновой кости  пепельный блондин
по  фамилии Расмуссен,  чьи вялые руки висели,  словно плавники,  на  уровне
груди   госпожа Заломон из Амстердама, одетая в красное платье, - пышнотелая
особа,  тоже  присоединившаяся к  молодежи   человек  с  редеющей шевелюрой,
который умел играть марш из "Сна в летнюю ночь",  -  он пристроился у нее за
спиной и сидел, охватив острые колени и не спуская мутных глаз с ее смуглого
затылка    рыжеволосая  барышня  из  Греции   еще  одна  девица  неизвестной
национальности с  лицом тапира   прожорливый подросток в толстых очках   еще
один  мальчик  лет  пятнадцати  -   шестнадцати,  с  моноклем,  -  когда  он
покашливал,  то  подносил к  губам мизинец с  длиннейшим ногтем,  похожим на
совок для соли, - явный осел, - и другие.
  Этот мальчик с  длинным ногтем,  как начал шепотом рассказывать Иоахим,
был лишь слегка нездоров,  когда приехал,  температуры -  никакой  отец его,
врач,  отправил  сына  сюда  наверх  только  в  целях  профилактики,  и,  по
заключению гофрата,  он должен был пробыть в  санатории самое большее месяца
три.  И  вот  теперь,  через три месяца,  у  него температура поднимается до
37,8-38 и болезнь очень развилась.  Правда,  он ведет такой неразумный образ
жизни, что его следовало бы отхлестать по щекам.
  Двоюродные братья сидели несколько в  стороне,  за  отдельным столиком,
ибо  Ганс Касторп курил,  попивая черное пиво,  которое он  взял с  собой из
столовой,  и минутами ему даже казалось,  что у сигары прежний вкус.  Слегка
захмелев от пива и  от музыки,  действовавших на него как обычно,  он сидел,
приоткрыв  рот,  склонив  голову  набок,  и  созерцал  покрасневшими глазами
беззаботную курортную жизнь вокруг себя,  причем сознание,  что у  всех этих
людей происходит внутри процесс разрушения, который так трудно остановить, и
у большинства легкий жар,  не только не мешало,  но придавало всему какое-то
своеобразие,  даже обаяние. За столиками пили жемчужно пенившийся лимонад, а
на крыльце снимались.  Иные обменивались почтовыми марками, рыжая барышня из
Греции рисовала в блокноте господина Расмуссена, сидевшего на большом камне,
но  потом ни за что не хотела показать рисунок и,  смеясь и  открывая широко
расставленные зубы,  вертелась туда и  сюда,  так что ему долго не удавалось
вырвать у нее блокнот.  Гермина Клеефельд сидела на ступеньках и, полузакрыв
глаза,  постукивала в такт музыке свернутой газетой, в то время как господин
Альбин  старался приколоть к  ее  груди  пучочек  полевых  цветов   губастый
подросток,  пристроившись у ног фрау Заломон, болтал, задрав к ней голову, а
лысеющий пианист не отрываясь продолжал смотреть на ее затылок.
  Наконец к  обществу пациентов присоединились и  врачи,  гофрат Беренс в
белом халате и  доктор Кроковский -  в  черном.  Они  прошли вдоль столиков,
причем гофрат обращался почти к  каждому с  добродушной шуткой,  и  его путь
обозначился струей оживления  затем они спустились к молодежи, женская часть
которой,  ревниво поглядывая друг  на  друга  и  теснясь,  тотчас  обступила
доктора Кроковского,  а  гофрат  в  честь  воскресного дня  стал  показывать
мужчинам  фокус  со  шнурками  на  ботинках:  он  поставил  свою  ножищу  на
ступеньку,  распустил шнурки, взял их особым о