уф,  -  а  когда к  концу ужина выключили
верхний свет и  в столовой воцарился полумрак -  фонарики придали ему что-то
от  цветного сумрака  итальянских ночей,  -  все  пришли  в  соответствующее
настроение,  и  за  столом  Ганса  Касторпа большой успех  имела  записка от
Сеттембрини (он передал ее  через свою ближайшую соседку Марусю,  на  голове
которой красовалась жокейская шапочка из зеленой атласной бумаги)  в записке
стояло:

  Но помните! Гора сегодня чар полна,{452}
  И если огоньком поманит вас она,
  То ей вы слепо не вверяйтесь.

  Доктор  Блюменколь,  который  чувствовал себя  опять  очень  плохо,  со
странным выражением лица,  или,  вернее,  выражением губ, пробормотал что-то
насчет присланных итальянцем стихов.  А  Ганс  Касторп не  хотел  остаться в
долгу и решил написать на той же бумажке ответ,  как сумеет.  Он стал шарить
по карманам в  поисках карандаша,  но не нашел,  не оказалось карандаша ни у
Иоахима,   ни  у  учительницы.  Тогда  его  глаза  с  покрасневшими  белками
обратились за помощью на Восток, в левый задний угол столовой, и было видно,
как случайно возникшая мысль вызвала столь далеко идущие ассоциации,  что он
вдруг побледнел и совершенно забыл о своем первоначальном намерении.
  Но имелись и другие основания для того,  чтобы побледнеть.  Мадам Шоша,
сидевшая там,  позади него, тоже принарядилась, она была в новом платье - во
всяком случае,  этого он еще не видел на ней -  из легкого,  темного,  почти
черного  шелка,   местами  отливавшего  золотисто-коричневым,   с  маленьким
девичьим круглым вырезом,  так что видны были только шея и начало ключиц,  а
сзади,  когда она наклоняла голову,  -  один слегка выступающий позвонок под
выбившимися из  прически завитками волос на  затылке   но  руки Клавдии были
обнажены до плеч -  полные,  нежные,  вероятно прохладные,  и такие белые на
шелковисто-темном фоне платья,  выделявшиеся так умопомрачительно,  что Ганс
Касторп невольно закрыл глаза и прошептал: "Господи!" Он еще не видел такого
платья.  Ему  были  хорошо знакомы бальные туалеты,  парадная и  признанная,
иногда даже  предписываемая этикетом форма  обнаженности,  и  притом гораздо
более  смелая,   но  никогда  она,   даже  отдаленно,   не  действовала  так
ошеломляюще. Заблуждением оказалась былая уверенность бедного Ганса Касторпа
в  том,  что соблазн,  непостижимый соблазн этих рук и плеч,  которые он уже
видел  сквозь дымку легкого газа,  придававшего их  белизне,  как  он  тогда
выразился про  себя,  какую-то  "просветленность",  -  что без этой ткани их
соблазн будет не так велик. О заблуждение! Роковой самообман! Окончательная,
подчеркнутая и  ослепительная нагота этих  великолепных рук,  принадлежавших
отравленному болезнью  телу,  действовала на  него  неизмеримо сильнее,  чем
тогдашняя "просветленность",  в  ответ  на  такой соблазн можно было  только
поникнуть головой и беззвучно повторять: "Господи!"
  Через некоторое время пришла другая записка, и в ней стояло:

  Какой цветник! Невесты сплошь,{454}
  Не сыщешь в мире краше!
  И холостая молодежь,
  Надежда, гордость наша!

  - Браво,  браво!  -  закричали вокруг.  Уже пили мокко, сервированный в
коричневых майоликовых кружечках,  а  многие принялись за  ликеры,  например
фрау Штер,  обожавшая подслащенный спирт.  Пациенты вставали со  своих мест,
собирались группами,  ходили  от  стола  к  столу,  менялись местами.  Часть
больных уже удалилась в  гостиные,  другие продолжали сидеть и пить смесь из
разных  вин.  Сеттембрини наконец  явился  самолично -  в  руках  он  держал
кофейную чашечку,  изо рта торчала зубочистка - и уселся как гость на уголке
стола, между Гансом Касторпом и учительницей.
  - Горы Гарца{454},  - сказал он, - близ деревень Ширке и Эленд. Разве я
наобещал вам  слишком много,  инженер?  Для  меня  это  все-таки шабаш!  Но,
подождите, возможности нашего остроумия еще не исчерпаны, мы еще не достигли
высоты,  уже не  говоря о  конце.  Судя по  всему,  будут еще маскированные.
Некоторые лица удалились, это дает основания ждать кое-чего, вот увидите.
  И  действительно -  появились новые ряженые,  дамы в мужской одежде,  -
слишком выпирающие формы придавали им нелепый опереточный вид,  усы и бороды
были нарисованы жженой пробкой   мужчины были, наоборот, в дамских туалетах,
они путались в длинных юбках,  например студент Расмуссен, который нарядился
в  черное  платье,  осыпанное  блестками,  и,  выставляя напоказ  прыщеватое
декольте,  обмахивал бумажным веером грудь  и  спину  тоже.  Затем показался
нищий,  его колени дрожали,  он опирался на клюку.  Еще кто-то соорудил себе
костюм пьеро из нижнего белья и  нахлобучил дамскую фетровую шляпу   ряженый
так  напудрился,  что  глаза  приняли  какой-то  ненатуральный вид,  а  губы
накрасил кроваво-красной губной помадой.  Это  был  юноша  с  ногтем.  Грек,
сидевший  за  "плохим"  русским  столом  и  неизменно  выставлявший  напоказ
красивые ноги, расхаживал в лиловых трикотажных кальсонах, в коротком плаще,
бумажном жабо и с тростью-шпагой, изображая из себя не то испанского гранда,
не то сказочного принца. Все эти костюмы были наспех сымпровизированы тут же
после ужина.  Фрау Штер уже не могла усидеть на месте.  Она исчезла и вскоре
вернулась одетая уборщицей,  в переднике,  с засученными рукавами,  ленты ее
бумажного чепца были завязаны под подбородком,  в  руках она держала ведро и
швабру,  которую тотчас пустила в ход, водя ею под столами и задевая сидящих
за ноги.
  - "Старуха  Баубо  -  особняком"{455},  -  продекламировал Сеттембрини,
увидев ее,  и  добавил следующий стих  в  рифму,  выговаривая слова особенно
четко  и  пластично.   Она  услышала,  назвала  его  "заморским  петухом"  и
предложила оставить  при  себе  его  "штучки",  причем,  пользуясь свободой,
принятой на маскарадах,  назвала на "ты": этот способ обращения друг к другу
установился среди пациентов еще за ужином. Итальянец собрался было ответить,
но шум и хохот,  донесшийся из вестибюля,  помешали ему и привлекли всеобщее
внимание.
  Окруженные больными,  высыпавшими из гостиных,  показались две странные
фигуры,  как видно,  только сейчас закончившие переодевание. Одна была одета
диаконисой,  но ее черный балахон был обшит сверху донизу поперечными белыми
полосками.  Короткие были расположены очень близко друг от друга,  длинные -
на большом расстоянии, так что все это напоминало деления на градуснике. Она
держала  указательный палец  левой  руки  у  бледных  губ,  а  правой  несла
температурную табличку.  Вторая маска  была  вся  синяя,  насиненные губы  и
брови, даже лицо и шея были разрисованы синим, на голове сидела сдвинутая на
одно ухо  синяя вязаная шапка,  а  сверху,  наподобие халата или плаща,  был
наброшен кусок синего глянцевитого полотна,  причем фигура казалась пузатой,
так как на животе халат был чем-то набит.  Присутствующие узнали фрау Ильтис
и  господина Альбина.  На обоих висели кусочки картона с  надписями:  "Немая
сестра" и "Синий Генрих". Раскачиваясь, эта парочка обошла столовую.
  Какой  они  имели  успех!  Кругом  стояло жужжанье голосов и  слышались
одобрительные возгласы. Фрау Штер, сунув щетку под мышку и упершись руками в
колени, заливалась бесцеремонным тупым смехом и нахохоталась всласть под тем
предлогом,  что  она  исполняет роль  уборщицы.  Лишь  Сеттембрини оставался
серьезным и  замкнутым.  Он  еще  решительнее поджал губы,  над которыми так
красиво загибались усы,  после того как  бросил беглый взгляд на  эту  пару,
встреченную столь бурным восторгом.
  В  числе  тех,  кто  снова вышел из  гостиных и  присоединился к  свите
"Синего" и  "Немой",  была и  Клавдия Шоша.  Вместе с курчавой Тамарой и еще
одним  соседом,  чья  грудь  казалась  особенно  впалой,  некиим  Булыгиным,
облаченным в  парадный костюм,  прошла она мимо стола Ганса Касторпа и потом
наискосок,  к столу юного Гэнзера и Клеефельд  там она остановилась, заложив
руки за спину,  смеясь узкими глазами и болтая, а ее спутники последовали за
аллегорическими призраками и  вместе с  ними вышли из зала.  Мадам Шоша тоже
нацепила карнавальный колпак,  -  он даже не был куплен у  портье,  а просто
сложили лист  белой бумаги,  как  делают треуголки для  детей   колпак сидел
набекрень и чрезвычайно шел ей. Темное, золотисто-коричневое шелковое платье
не закрывало ног,  юбка была с легкими буфами. О руках мы больше говорить не
будем. Они были обнажены до самых плеч.
  - Внимательно гляди,  -  услышал словно издалека голос Сеттембрини Ганс
Касторп, провожавший ее глазами, когда она устремилась к застекленной двери,
чтобы выйти из столовой. - Она - Лилит{456}.
  - Кто? - удивился Ганс Касторп.
  Литератор чему-то обрадовался. Он пояснил:
  - Первая жена Адама. Берегись...
  Кроме  них,  за  столом остался только доктор Блюменколь,  он  сидел на
дальнем конце. Остальные, в том числе и Иоахим, уже перешли в гостиные. Ганс
Касторп сказал:
  - У тебя сегодня голова набита поэзией и стихами. Что это еще за Лилит?
Разве Адам был женат дважды? А я и понятия не имел...
  - Так  утверждает древнеиудейская легенда.  И  потом  эта  Лилит  стала
привидением,  она по  ночам является мужчинам и  особенно опасна для молодых
своими прекрасными волосами.
  - Фу, черт! Привидение с прекрасными волосами! Таких штук ты терпеть не
можешь,  да?  Ты являешься и тут же включаешь электрический свет, чтобы, так
сказать,   вернуть  молодых  людей  на  стезю  добродетели,   верно?   -   с
воодушевлением продолжал Ганс Касторп. Он выпил порядочно винной смеси.
  - Знаете что, инженер, бросьте-ка вы это! - властно заявил Сеттембрини,
нахмурившись.  -  Я  попрошу вас  пользоваться культурной формой  обращения,
принятой на Западе,  во втором лице  lurali *.  Вам совершенно не к лицу все
эти упражнения!
  ______________
  * Множественного числа (лат.).

  - Ну как же так?  Ведь сейчас карнавал!  И  сегодня вечером это повсюду
принято...
  - Да,  для безнравственного соблазна. Когда друг друга называют на "ты"
совершенно  посторонние  люди,  которым  полагается  говорить  "вы",  -  это
отвратительная дикость,  игра  в  первобытность,  распущенность,  которую  я
ненавижу,   так  как  она,  в  сущности,  направлена  против  цивилизации  и
прогрессивного человечества -  нагло и  бессовестно.  Я  вам тоже не говорил
"ты", не воображайте! Я цитировал одно место из шедевра вашего национального
поэта. И, следовательно, пользовался лишь условностью поэтической формы...
  - А я тоже! Я тоже пользуюсь до известной степени поэтической формой, -
минута представляется мне подходящей,  потому я  так и говорю.  Это вовсе не
значит,  что мне легко и просто называть тебя на "ты",  напротив, приходится
даже себя пересиливать,  я  могу это делать только с разбега,  но разбегаюсь
охотно, с радостью, от всей души.
  - От всей души?
  - От всей души, да, можешь мне поверить. Мы ведь так давно живем вместе
тут,  наверху, - семь месяцев, если ты вспомнишь  правда, в здешних условиях
это, конечно, не так уж много, но для жизни внизу, по тамошним понятиям, это
огромный срок.  И вот мы пробыли семь месяцев вместе, оттого что жизнь свела
нас здесь,  и виделись почти каждый день и вели интересные разговоры, иногда
о таких вещах,  в которых я, живя там внизу, ни черта бы не понял. А здесь -
даже очень понимал,  здесь все это казалось мне очень важным и близким,  так
что, когда мы спорили, я весь был внимание, вернее, когда ты объяснял то или
другое с точки зрения homo huma u 'a   ибо я,  при моей прежней неопытности,
конечно,   не   мог  много  привнести  от  себя  и   всегда  только  находил
исключительно интересным все, что ты говорил. Благодаря тебе я столько узнал
и понял... Насчет Кардуччи - это еще далеко не главное, но, например, насчет
связи  республики  с  возвышенным  стилем  или  времени  -   с  человеческим
прогрессом   ведь если бы не существовало времени, невозможным бы оказался и
прогресс,  мир был бы загнивающей трясиной,  вонючей лужей...  Не будь тебя,
разве я узнал бы все это! И я говорю тебе "ты" только так... извини меня, но
иначе я не могу, ну просто не в состоянии. Ты сидишь передо мной, и я говорю
тебе "ты",  и  достаточно.  Ты  не  просто человек с  каким-то именем,  ты -
представитель,  господин Сеттембрини,  и здесь вообще,  и для меня -  вот ты
кто!  -  заявил Ганс Касторп и стукнул ладонью по столу.  -  А теперь я хочу
тебя  поблагодарить,  -  продолжал  он  и  придвинул свой  бокал  со  смесью
шампанского  и   бургундского  к   кофейной  чашечке   Сеттембрини,   словно
намереваясь с  ним  чокнуться,  -  за  то,  что ты  все эти семь месяцев так
дружески  принимал  участие  во  мне,  молодом  mulu 'e{459}  на  меня  ведь
нахлынуло так много нового, помог мне при моих упражнениях и экспериментах и
пытался оказывать на  меня  воздействие,  совершенно  i e   ecu ia,  отчасти
через  всякие истории,  отчасти абстрактными рассуждениями.  Я  очень хорошо
чувствую, что настала минута поблагодарить за все и попросить прощения, если
я был плохим учеником,  ведь я "трудное дитя жизни",  как ты выразился. Меня
очень тронуло,  что  ты  так  назвал меня,  и  как вспомню -  опять трогает.
Трудное дитя -  таким я  был и  для тебя с  твоей педагогической жилкой,  ты
тогда в  первый же  день заговорил об  этом,  -  конечно,  это  тоже одна из
связей,  которую ты мне открыл,  то есть - между гуманизмом и педагогикой  я
мог бы вспомнить еще несколько. Итак, прости и не поминай меня лихом! Пью за
тебя,  Сеттембрини,  будь здоров!  Подымаю бокал за твои литературные усилия
искоренить человеческие страдания,  -  докончил он, запрокинув голову, выпил
двумя-тремя глотками свой  бокал со  смесью и  встал.  -  А  теперь пойдем к
остальным.
  - Слушайте, инженер, что это вам взбрело в голову? - спросил итальянец,
глядя на  него с  изумлением и  тоже вставая из-за стола.  -  Прямо какое-то
прощание...
  - Нет,  почему же прощание? - уклонился от прямого ответа Ганс Касторп.
Но он не только уклонился фигурально,  на словах,  но и своим телом,  описав
торсом дугу  в  сторону учительницы,  фрейлейн Энгельгарт,  которая как  раз
пришла за ними.  По ее словам,  гофрат в музыкальной комнате собственноручно
разливал  карнавальный  пунш,   которым  угощала  администрация.  Пусть  они
приходят немедленно, если хотят, чтобы им досталось по стаканчику.
  И  действительно,  в  середине комнаты  перед  круглым,  накрытым белой
скатертью столом стоял гофрат Беренс с разливательной ложкой и, черпая ею из
миски,  наполнял напитком,  над  которым клубился пар,  стеклянные кружечки,
протянутые  теснившимися  вокруг  него  больными.   Он   тоже  придал  своей
наружности налет карнавальности:  помимо белого халата,  в  котором он был и
сегодня,  ибо никогда не  прекращалась его деятельность врача,  гофрат надел
турецкую феску  карминно-красного цвета,  с  черной кисточкой,  мотавшейся у
него над ухом,  и это уже был маскарадный костюм для него: во всяком случае,
фески было достаточно,  чтобы придать его  и  без  того необычной наружности
нечто сказочное и  причудливое.  Халат только подчеркивал его рост,  а  если
принять  во  внимание  некоторую  сутулость  и  представить  себе,   что  он
выпрямится,  то  он  оказался бы  даже  неестественно высоким,  и  на  таком
огромном теле  сидела  маленькая,  пестрая  головка  с  очень  своеобразными
чертами.  Во всяком случае, никогда еще молодому Гансу Касторпу это лицо под
шутовской феской не  казалось таким удивительным,  как  сегодня:  курносая и
плоская, синевато-багровая физиономия, белесые брови, синие слезящиеся глаза
навыкате,   круто  изогнутый  рот  со   вздергивающейся  губой  и   светлые,
взъерошенные,  кривые усики. Отворачиваясь от пара, клубившегося над миской,
он лил длинной струей сладкий пунш-арак в подставленные кружки и с подъемом,
как всегда витиевато,  нес какую-то чепуху,  так что угощение сопровождалось
непрерывными взрывами смеха.
  - "Над   нами  главный  -   Уриан"{460},   -   процитировал  вполголоса
Сеттембрини,  сделав жест в  сторону гофрата,  но  тут  его вместе с  Гансом
Касторпом оттеснили в  сторону.  Присутствовал здесь  и  доктор  Кроковский.
Маленький,  крепкий,  коренастый, в своем черном люстриновом халате, надетом
не в рукава,  а внакидку,  что придавало халату некоторое сходство с домино,
стоял он,  держа вывернутой рукой кружечку с пуншем на высоте глаз, и весело
болтал с  группой масок,  где  мужчины были переодеты женщинами и  наоборот.
Началась  музыка.   Пациентка  с   лицом   тапира   сыграла  на   скрипке  -
аккомпанировал мангеймец -  ларго Генделя,  а  затем одну  из  сонат Грига с
национальной и  несколько  салонной  окраской.  Публика  им  благожелательно
похлопала,  в том числе и те, кто собирался играть в бридж, - столы уже были
расставлены и за ними сидели пациенты в маскарадных костюмах и в обычных,  а
рядом стояли бутылки в  ведерках со  льдом.  Двери были раскрыты настежь:  в
вестибюле тоже толпились люди. Отдельная группа стояла вокруг стола с пуншем
и  смотрела на  гофрата,  показывавшего новую веселую игру.  Склонившись над
столом и закрыв глаза,  но откинув голову и желая показать всем, что глаза у
него действительно закрыты, он на обратной стороне визитной карточки вслепую
выводил карандашом какой-то рисунок:  это были контуры свинки,  и его ручища
изобразила ее  без  помощи зрения -  в  профиль,  правда не  очень  жизненно
правдиво,  а  скорее упрощенно и  схематично,  но все же зрители явно видели
контуры свинки,  и он нарисовал ее,  несмотря на сложность условий.  Это был
фокус,  и проделал он его очень ловко.  Узенький глаз находился там, где ему
следовало быть,  правда,  немножко ближе к рыльцу, чем полагалось, но все же
примерно на месте   так же обстояло дело и  с  острым ушком на голове,  и  с
ножками,  торчавшими из круглого пузичка   а  в виде продолжения округленной
линии  спины  аккуратным колечком закручивался хвостик.  Когда  рисунок  был
готов,  все воскликнули:  "Ах!" - и стали проталкиваться к столу, охваченные
честолюбивым желанием уподобиться мастеру.  Однако и  с открытыми-то глазами
лишь немногие смогли бы нарисовать свинку,  а тем паче -  с закрытыми. И что
тут появились за  уродцы!  Между частями тела не было никакой связи.  Глазок
оказывался где-то  вне  свинки,  ножки  -  внутри  брюшка,  которое не  было
замкнуто,  а  хвостик закручивался в  стороне без  всякой связи  с  основным
контуром,  как самостоятельная арабеска.  Хохотали до  упаду.  Подходили все
новые пациенты.  Игроки в  бридж тоже заинтересовались и явились посмотреть,
держа в руке карты веером. Тому, кто пробовал свои силы, зрители смотрели на
закрытые веки,  не  моргает ли  он  (ибо некоторые,  чувствуя свое бессилие,
грешили этим), фыркали и хихикали, видя, как рисующий в своей слепоте делает
нелепые промахи,  и  приходили в  восторг,  когда  он  потом  пялил глаза на
изображенную  им  нелепицу.   Однако  каждый  из  предательского  честолюбия
стремился принять  участие  в  состязании.  Хотя  карточка и  была  довольно
велика,  но  скоро ее  с  двух сторон сплошь исчертили,  так что неудавшиеся
рисунки заходили один на  другой.  Тогда гофрат вытащил из  своего бумажника
вторую  карточку  и  пожертвовал  играющим,   а  прокурор  Паравант,   после
усиленного раздумья, попытался нарисовать свинку одним движением, не отрывая
карандаша от  картона.  Но  он  в  своей  неудаче превзошел всех  остальных:
изображенное им  не только не имело сходства со свинкой,  но решительно ни с
чем   на   свете.   Рисунок  был  встречен  громкими  возгласами,   хохотом,
поздравлениями!  Принесли из  столовой карточки с  меню,  и  несколько дам и
мужчин  получили  возможность  одновременно  испробовать  свои  силы   возле
участников этого состязания стояли контролеры и  наблюдатели,  причем каждый
из  них  являлся претендентом на  карандаш рисовавшего.  Имелось только  три
карандаша,   их  буквально  рвали  друг  у  друга  из  рук.   Э