м сборнике народных песен есть такая песня:  "Для мира я  потерян".  Так
дело обстоит и со мной.
  - Ну,  тогда  дайте  хоть  папиросу,  пропащий вы  человек!  -  сказала
Клавдия,  опускаясь против  него  на  стоящую у  камина скамью с  полотняной
подушкой   она закинула ногу на ногу и протянула руку.  - Видно, запас у вас
большой.  -  Она небрежно взяла из протянутого им портсигара папиросу и,  не
поблагодарив,  закурила от  зажигалки,  которую он  поднес к  ее склоненному
лицу.  В  этом ленивом "Ну,  тогда дайте",  в этой манере брать не благодаря
сказывалась  беззаботность  избалованной  женщины,   но,   кроме   того,   и
человеческая,  вернее  "человеееческая"  привычка  к  товарищеской  общности
владения,   какая-то   первобытная  и   мягкая,   сама   собой  разумеющаяся
естественность,  с какой она считала нужным брать и давать. Он отметил это с
пристрастием влюбленного. Потом сказал:
  - Да,  большой.  Папиросы у меня всегда есть.  Их нужно иметь. Да и как
обходиться без  них?  Не  правда ли,  если так подумать,  то  это называется
страстью?  Говоря откровенно,  я  человек не страстный,  но и  у меня бывают
страсти, флегматические страсти.
  - Меня необыкновенно успокаивает, - сказала она, выпуская дым вместе со
словами, - ваше заявление, что вы человек не страстный. Да и как бы вы могли
быть им?  Вы  оказались бы  выродком,  страсть -  это значит жить ради самой
жизни.  А такие, как вы, живут ради переживаний. Страсть - это самозабвение.
А  ведь вы  стремитесь только к  самообогащению.  C'e t ca*.  И  вы  даже не
подозреваете, что это ужаснейший эгоизм и что вы, мужчины, в один прекрасный
день окажетесь в положении врагов человечества!
  ______________
  * Вот именно (франц.).

  - Стоп,  стоп!  Сейчас уж и враги человечества! Почему ты это говоришь,
Клавдия, зачем так обобщаешь? Ты имеешь в виду что-то определенное и личное,
раз  ты  настаиваешь на  том,  что  для  нас  важна не  сама жизнь,  а  наше
обогащение?  Вы,  женщины,  ведь  не  морализируете зря.  Ах,  знаешь  ли...
мораль...  Право же,  это  тема для  спора между Нафтой и  Сеттембрини.  Она
относится к области предметов чрезвычайно туманных.  А живет ли человек ради
себя  или  ради  жизни,  он  сам  не  знает и  никто не  может знать точно и
наверняка.  Я  хочу сказать,  что границу тут установить трудно.  Существует
эгоистическая жертвенность и  жертвенный эгоизм...  Думаю,  что  дело  здесь
обстоит так же,  как в  любви.  Я не могу хорошенько вдуматься в то,  что ты
говоришь о морали, и это, вероятно, аморально, но я прежде всего рад, что мы
вот так сидим вместе, как сидели всего один-единственный раз, и потом больше
не сидели,  с  тех пор как ты вернулась.  И  рад,  что я  могу сказать,  как
удивительно идут тебе эти манжеты вокруг кисти и этот тонкий шелк, спадающий
с твоих плеч, с твоих плеч, которые я знаю...
  - Я ухожу...
  - Прошу тебя,  не уходи!  Я  буду считаться и  с  обстоятельствами и  с
людьми.
  - По крайней мере хоть этого мы вправе ждать от человека без страстей.
  - Да, вот именно! Ты бранишь меня и надо мной издеваешься, когда я... И
грозишь уйти, когда я...
  - Просьба  говорить  более  вразумительно  и  без  пропусков,  если  вы
желаете, чтобы вас поняли.
  - Значит,  я  даже чуточку не могу участвовать в твоем отгадывании этих
пропусков?  Это же несправедливо,  сказал бы я, если бы не понимал, что дело
тут не в справедливости...
  - О   нет.   Справедливость   -   это   страсть   флегматическая.   Она
противоположна  ревности,   которая  безусловно  делает  флегматичных  людей
смешными.
  - Видишь?  Смешными. А поэтому предоставь мне мою флегму. Повторяю: как
бы я обошелся без нее? Как бы я выдержал без нее, например, ожидание?
  - Не понимаю.
  - Ожидание тебя.
  - Voyo *.  Я не намерена больше задерживаться на той форме, в какой вы
с нелепым упрямством обращаетесь ко мне.  Вам самому надоест, да и я в конце
концов не чопорна и не возмущаюсь, как мещанка...
  ______________
  * Здесь - послушайте (франц.).

  - Нет,  ведь ты больна.  И болезнь дает тебе свободу. Она делает тебя -
постой,  сейчас мне пришло в  голову такое слово,  которое я  еще никогда не
употреблял! Она делает тебя гениальной!
  - О гениальности мы поговорим в другой раз.  Я не то хотела сказать.  Я
требую одного:  не вздумайте вообразить, будто я дала вам какой-нибудь повод
для ожидания,  если только вы действительно ждали, что я вас к нему поощряла
или  хотя  бы  только разрешила вам  ждать.  Вы  немедленно и  категорически
заявите мне как раз обратное...
  - Охотно,  Клавдия,  конечно.  Ты  не предлагала мне ждать,  я  ждал по
собственной воле. И я вполне понимаю, почему ты придаешь такое значение...
  - Даже  когда вы  в  чем-нибудь сознаетесь,  вы  дерзите.  И  вообще вы
человек предерзкий,  бог знает почему.  Не только в отношениях со мной, но и
вообще.  Даже в вашем восхищении, в вашей покорности есть что-то дерзкое. Не
думайте,  будто я  не  замечаю!  Мне вообще не  следовало об этом говорить с
вами,  и  прежде  всего  потому,  что  вы  осмеливаетесь напоминать о  вашем
ожидании.  То,  что  вы  еще  здесь,  -  это полная безответственность.  Вам
давным-давно пора вернуться к  своей работе на вашей cha tier*,  или как она
там называется...
  ______________
  * Верфь (франц.).

  - А сейчас, Клавдия, ты вовсе не гениальна и повторяешь пошлости. Какой
вздор!  Ты же не разделяешь взгляды Сеттембрини,  это невозможно, и говоришь
только так, я не могу отнестись к твоим словам серьезно. И я не позволю себе
взять да  уехать,  как уехал мой бедный двоюродный брат,  который,  как ты и
предсказала,  умер,  едва только попытался служить в армии на равнине. Но он
все-таки предпочел умереть, чем отбывать здесь службу пациента. Ну, на то он
и  солдат.  Но  я  другой,  я  человек штатский,  и  для  меня  это  было бы
дезертирством,  если бы  я  поступил,  как  он,  и,  невзирая на  запрещение
Радаманта, вернулся на равнину, и стремился бы  artout* непременно приносить
пользу  и  служить  прогрессу,  это  было  бы  величайшей неблагодарностью и
изменой по  отношению к  болезни и  гениальности и  моей  любви к  тебе,  от
которой у  меня остались и  старые рубцы и новые раны,  по отношению к твоим
плечам,  которые я знаю,  хотя готов допустить,  что это было только во сне,
что  я  только в  гениальном сне  узнал их,  и  для тебя отсюда не  вытекает
никаких последствий и обязательств, никакого стеснения твоей свободы...
  ______________
  * Везде (франц.).

  Клавдия,  сидевшая против  него  с  папиросой во  рту,  прислонившись к
панели,  опираясь руками о  скамью и закинув ногу на ногу,  так рассмеялась,
что татарские глаза ее  стали как щелки,  а  черная лакированная туфелька на
приподнятой ноге запрыгала.
  - Quelle ge ero ite!  Oh la, la, vraime t*, знаешь, я тебя всегда таким
и представляла, u  homme de ge ie**, бедный мой малыш!
  ______________
  * Какое великодушие! Ну и ну, в самом деле (франц.).
  ** Гений (франц.).

  - Довольно,  Клавдия.  Я, конечно, по природе своей никакой не homme de
ge ie и не человек больших масштабов,  клянусь богом, нет. Все же случайно -
назовем это  случайностью -  я  был  вознесен так высоко,  в  эти гениальные
области...  Словом,  тебе, вероятно, неизвестно, что существует такая штука,
как   герметическая  педагогика,   это   особая   алхимия   пресуществления,
претворения,   если  выразиться  точнее  -   более  низкого  в  нечто  более
совершенное,  в  нечто,  так сказать,  -  повышенного типа.  Но  ведь и  сам
материал  должен  быть  таким,   чтобы  в  результате  воздействия  извне  и
принуждения он  мог подняться на  более высокую ступень,  в  нем должны быть
соответствующие задатки.  А во мне, я это знаю твердо, такими задатками было
то,  что я  издавна дружил с  болезнью и смертью,  и,  будучи еще мальчиком,
однажды  потеряв голову,  я  попросил у  тебя  карандаш,  а  потом  попросил
вторично, в карнавальную ночь. Но безрассудная любовь гениальна, ибо смерть,
нужно  тебе  сказать,   это   гениальный  принцип,   она  re    i a,   la i
 hilo o horum,  и она же -  принцип педагогический,  любовь к смерти рождает
любовь к  жизни,  к  человечеству   вот в чем суть,  эта суть открылась мне,
когда я лежал на моем балконе, и я теперь страшно рад, что могу тебе сказать
об этом.  К жизни ведут два пути: первый - обычный, он прям и честен. Второй
- опасен, он ведет дальше смерти, и это путь гениальности!
  - А ты - философ-дуралей, - отозвалась она. - Не буду утверждать, что я
все  понимаю в  этих твоих замысловатых немецких рассуждениях,  но  в  твоих
словах звучит что-то человеческое,  и ты безусловно хороший мальчик И потом,
ты действительно вел себя e   hilo o he*, в этом тебе не откажешь...
  ______________
  * Как философ (франц.).

  - На твой вкус уж слишком e   hilo o he, верно, Клавдия?
  - Перестань дерзить!  Надоело.  То,  что  ты  меня  ждал,  было глупо и
недопустимо. Но ты на меня не сердишься, что ждал напрасно?
  - Ну,   ждать  было   трудновато,   Клавдия,   даже   для   человека  с
флегматическими страстями, - трудно для меня, а с твоей стороны было жестоко
приехать вместе с ним, ведь ты, конечно, знала от Беренса, что я здесь и жду
тебя. Но я же тебе сказал, что смотрю на ту нашу ночь, как на сон, и признаю
за тобой полную свободу.  В конце концов я ждал не напрасно,  и вот ты здесь
опять,  мы сидим вдвоем,  как тогда,  я слышу снова твой пленительный,  чуть
хриплый голос,  он  так  давно  знаком моему  слуху,  а  под  этими широкими
шелковыми складками скрыты твои  плечи,  которые я  знаю,  -  и  пусть  даже
наверху лежит в лихорадке твой спутник, который подарил тебе этот жемчуг...
  - И   с   которым  вы,   ради   своего   внутреннего  обогащения,   так
подружились...
  - Не сердись, Клавдия! Меня и Сеттембрини уже бранил, а ведь это только
светский предрассудок.  Такой человек - это же выигрыш, клянусь богом, он же
крупная индивидуальность!  Правда,  он в  летах...  Ну что ж...  Я все равно
понял бы,  если бы ты,  как женщина,  безумно полюбила его. Значит, ты очень
его любишь?
  - Это  делает  честь  твоему философскому складу,  немецкий дурачок,  -
сказала она и  погладила его по  волосам,  -  но  я  не считала бы,  что это
по-человечески - говорить о моей любви к нему!
  - Ах,  Клавдия,  почему бы  и  нет?  По-моему,  человеческое начинается
именно там,  где,  по мнению людей не гениальных, оно кончается! Ты страстно
его любишь?
  Она  наклонилась,  чтобы сбоку бросить в  камин окурок папиросы,  потом
снова села, скрестив руки.
  - Он  любит  меня,  -  сказала она,  -  и  его  любовь  рождает во  мне
благодарность,  гордость,  преданность.  Ты  должен это понять,  иначе ты не
достоин того дружеского чувства,  с  каким он к  тебе относится.  Его любовь
заставила меня последовать за ним и служить ему. Да и как иначе? Посуди сам!
Разве по-человечески можно пренебречь его чувством?
  - Невозможно!   -   согласился  Ганс  Касторп.  -  Нет,  это,  конечно,
исключено.  Способна ли женщина пренебречь его чувством,  его страхом за это
чувство и, так сказать, бросить его одного в Гефсиманском саду?
  - А  ты  не  глуп,  -  заметила она,  и  взгляд ее  раскосых глаз  стал
задумчивым и неподвижным. - Ты умен. Страх за чувство.
  - Да, ты должна была последовать за ним, чтобы это понять - особого ума
не нужно...  Хотя,  или скорее,  еще и потому, что в его любви таится немало
пугающего...
  - C'e t exact...* Пугающего.  Он доставляет немало забот,  знаешь ли, с
ним  очень  нелегко...   -  Она  взяла  руку  своего  собеседника  и  начала
бессознательно перебирать его пальцы,  но вдруг нахмурилась и, подняв глаза,
сказала: - Постой! А это не подлость, что мы о нем так говорим?
  ______________
  * Вот именно (франц.).

  - Конечно,   нет,   Клавдия.   Нисколько.   Мы   говорим  ведь  просто,
по-человечески!  Ты  очень любишь это  слово и  так мечтательно растягиваешь
его,  я  всегда восхищаюсь,  когда ты  произносишь его.  Мой кузен Иоахим не
любил этого слова,  он  не  признавал его  как солдат.  Он  считал,  что оно
означает  всеобщую  расхлябанность и  разболтанность   в  этом  смысле,  как
беспредельное guazza uglio терпимости,  оно  тоже вызывает во  мне сомнения,
согласен.  Но  когда  связываешь с  ним  гениальность и  доброту,  тогда оно
приобретает особую значительность,  и  мы  спокойно можем употреблять его  в
нашем  разговоре о  Пеперкорне,  о  заботах и  трудностях,  которые он  тебе
доставляет.  Причиной,  конечно,  является его пунктик, его особое понимание
мужской "чести",  страх  перед  бессилием чувства,  почему он  так  и  любит
классические укрепляющие и услаждающие средства, - мы можем говорить об этом
с  полным  уважением,  ибо  у  него  во  всем  большие  масштабы,  по-царски
грандиозные масштабы,  и мы не унижаем ни его,  ни себя, если по-человечески
беседуем об этом.
  - Дело тут не в нас,  - сказала она, снова скрестив руки на груди, - но
какая женщина ради мужчины,  мужчины больших масштабов,  как ты выражаешься,
который любит ее и боится за свою любовь, не пошла бы даже на унижения?
  - Безусловно,  Клавдия.  Очень хорошо сказано.  И в унижении могут быть
большие масштабы,  и женщина может,  с высоты своего унижения, разговаривать
пренебрежительно с теми,  у кого нет царственных масштабов, как ты перед тем
говорила со  мной  о  tim re - o te,  особенно когда ты  сказала:  "Ведь вы,
мужчины, должны быть хотя бы точны и исполнительны".
  - Ты обиделся?  Брось.  Пошлем обидчивость к черту - согласен? И я тоже
иной раз  обижаюсь,  если хочешь знать,  раз уж  мы  сегодня вечером так вот
сидим и говорим. Меня злит твоя флегматичность и что ты так подружился с ним
ради  собственного  эгоистического  удовольствия.   И   все-таки  я  рада  и
благодарна тебе,  что ты  относишься к  нему с  таким уважением...  В  твоем
поведении немало честного доброжелательства, хотя и не без скрытой дерзости,
но все-таки я ее в конце концов простила тебе.
  - Очень любезно с твоей стороны.
  Она посмотрела на него.
  - Ты,  кажется,  неисправим. Знаешь, что я тебе скажу? А ведь ты ужасно
хитрый.  Не знаю, умен ли ты  но хитер ты бесспорно. Впрочем, ничего, с этим
можно еще примириться.  И дружить можно. Давай будем друзьями, заключим союз
за  него,  как  обычно заключают против кого-нибудь.  Согласен?  Нередко мне
бывает страшно...  Я  иногда боюсь  оставаться с  ним  наедине...  внутренне
наедине, tu  ai ...* Он пугает меня... Порой мне кажется, что с ним случится
беда...  Просто ужас берет...  И  хотелось бы  иметь рядом с  собой хорошего
человека...  E fi **, если желаешь знать, я, может быть, потому сюда с ним и
приехала...
  ______________
  * Понимаешь ли (франц.).
  ** Словом (франц.).

  Они сидели, соприкасаясь коленями, он - в качалке, наклонившись вперед,
она  все  так  же  на  скамейке.   При  последних  словах,  которые  Клавдия
проговорила, приблизив к его лицу свое лицо, она сжала ему руку. Он сказал:
  - Ко мне?  Но это же чудесно, Клавдия, это прямо замечательно! Ты с ним
приехала ко  мне?  И  ты  все-таки  уверяешь,  будто ждать тебя  было глупо,
недопустимо и  совершенно бесполезно?  Да с моей стороны было бы невероятной
душевной толстокожестью,  если  бы  я  не  оценил такое  предложение дружбы,
дружбы ради него...
  И тут она поцеловала его в губы.  Это был особый русский поцелуй, каким
в  этой  широкой и  душевной стране люди  обмениваются в  дни  торжественных
христианских праздников,  поцелуй, словно печать, скрепляющая любовь. Но так
как им в данном случае обменялись некий вышеупомянутый молодой хитрец и тоже
еще молодая,  пленительно крадущаяся женщина,  то  мы,  рассказывая об этом,
невольно вспоминаем кое-какие хитроумные,  хотя далеко не бесспорные и  даже
зыбкие утверждения доктора Кроковского относительно любви,  так что,  слушая
их,  трудно было разобрать,  имеет ли он в  виду некое благоговейное чувство
или плотскую страсть. Последуем ли и мы, говоря об этом русском поцелуе, его
примеру,  вернее не мы,  а  Ганс Касторп и  Клавдия Шоша?  А  как это примет
читатель, если мы просто откажемся расследовать вопрос по существу? Хотя, по
нашему   мнению,   такое   расследование   соответствовало  бы   требованиям
психоанализа.   Но   проводить  в   любви   совершенно  четкую  грань  между
благоговейным чувством и  страстным,  значило  бы,  повторяя выражение Ганса
Касторпа,  выказать  толстокожесть и  даже  враждебность  жизни.  Да  и  как
понимать эту  "четкость"?  Что такое в  данном случае "четкость"?  Что такое
зыбкость и  двусмысленность?  Нам  просто становится смешно.  Разве  это  не
прекрасно и не возвышенно,  что в языке существует одно слово для всего, что
под  ним  разумеют,  начиная от  высшего молитвенного благоговения и  кончая
самым яростным желанием плоти? Тут полное единство смысла в двусмысленности,
ибо не может любовь быть бесплотной даже при высшем благоговении,  и не быть
благоговейной -  предельно плотская страсть  любовь всегда верна себе, и как
лукавая  жизнерадостность,  и  как  возвышенный пафос  страсти,  ибо  она  -
влечение  к  органическому началу,  трогательное и  сладострастное обнимание
того, что обречено тлению, - charita  присутствует в самом высоком и в самом
неистовом чувстве.  Зыбкий смысл? Ради бога! Пусть смысл любви будет зыбким!
То,  что он зыбкий,  - естественно и человечно, и тревога в этом случае была
бы признаком полного отсутствия всякой тонкости понимания.
  Итак,  в  то  время как губы Ганса Касторпа и  мадам Шоша встречаются в
русском поцелуе,  мы погружаем во тьму наш маленький театр, чтобы переменить
мизансцену.  Ибо сейчас мы перейдем ко второму разговору,  о котором обещали
поведать,  и  снова включим свет:  это тусклый свет уходящего весеннего дня,
когда в  горах уже началось таянье снегов.  Мы видим нашего героя в  ставшей
для  него  привычной  жизненной  ситуации    он  сидит  у  постели  великого
Пеперкорна  и   занят   почтительно-дружеской  беседой  с   больным.   После
четырехчасового чаю, к которому, как и к предшествующим трем трапезам, мадам
Шоша явилась одна,  а  затем тут  же  отправилась вниз  ho i g* в  магазины
курорта, Ганс Касторп решил нанести голландцу обычный визит, отчасти - чтобы
оказать  ему  внимание  и  развлечь,  отчасти  -  чтобы  самому  насладиться
поучительным воздействием этой незаурядной индивидуальности,  -  словом,  по
самым жизненным и зыбким мотивам.  Пеперкорн отложил газету "Телеграф", снял
за  дужку  роговое пенсне,  бросил  его  на  газету  и  протянул гостю  свою
капитанскую руку,  причем как будто с трудом пошевелил крупными разорванными
губами.  Кофе и красное вино,  как всегда,  были у него под рукой:  поднос с
кофейной посудой и  остатками кофе стоял на стуле -  мингер только что выпил
послеобеденную порцию  этого  напитка,  как  обычно крепкого и  горячего,  с
сахаром и  сливками,  и  основательно вспотел.  Его  лицо,  окруженное белым
пламенем волос, покраснело, бисеринки испарины выступили на лбу и на верхней
губе.
  ______________
  * Делать покупки (англ.).

  - Я потею,  - сказал он. - Добро пожаловать, молодой человек. Напротив.
Садитесь!  Если, выпив горячего, сейчас же... Это признак слабости... Будьте
добры... Очень хорошо. Носовой платок. Покорно благодарю. - Впрочем, румянец
скоро  исчез  и  сменился желтоватой бледностью,  которая  после  очередного
приступа лихорадки обычно появлялась на лице этого величественного человека.
Сегодня приступ квартаны оказался очень сильным, все три его стадии - озноб,
жар  и  пот,   и  маленькие  бледные  глазки  Пеперкорна  под  скульптурными
идольскими складками на лбу смотрели устало. Он сказал: - Молодой человек...
это   очень...    Хотелось   бы   сказать   -    заслуживает   безусловно...
благодарности... С вашей стороны очень любезно, что вы больного старика...
  - Что я вас навестил?  -  подхватил Ганс Касторп.  -  Вовсе нет, мингер
Пеперкорн