здоровевшего, для пробы, и он
вернулся домой, в объятия близких  там были не дяди, там были мать и жена  и
вот он лежал целыми днями с  градусником во рту и  ни о  чем другом знать не
хотел.  "Вы этого не понимаете,  -  говорил он.  -  Надо пожить там наверху,
тогда узнаешь,  что именно нужно.  А  у вас тут внизу нет основных понятий".
Кончилось тем, что мать заявила: "Возвращайся наверх. Тут тебе больше делать
нечего".  И он сюда вернулся.  Возвратился "на родину",  - вы же знаете, те,
кто  здесь пожил,  называют эти места своей "родиной".  С  молодой женой они
стали совсем чужими,  у  нее,  видите ли,  не было "основных понятий",  и ей
пришлось от  него отказаться.  Она увидела,  что "на родине" он  найдет себе
подругу с одинаковыми "основными понятиями" и останется там навсегда.
  Ганс  Касторп,   казалось,   слушал  его  невнимательно.   Он  все  еще
вглядывался в  заливающий белую комнату яркий свет,  точно в  какую-то даль.
Потом с опозданием рассмеялся и сказал:
  - Ваш  больной назвал эти  места родиной?  Ну,  конечно,  в  этом  есть
некоторая сентиментальность, как вы выразились. Да, всяких историй вы знаете
немало.  А  я  сейчас  думаю  о  нашем  разговоре  по  поводу  холодности  и
жестокости:  эти  дни  я  со  всех сторон обдумывал этот вопрос.  Видите ли,
нужно,  вероятно,  быть  по  натуре  довольно толстокожим,  чтобы  так  вот,
безоговорочно мириться с воззрениями людей там,  на равнине,  с их вопросами
вроде:  "А разве у него еще есть деньги?" - и с выражением их лиц, когда они
говорят такие вещи.  Мне это и раньше казалось чем-то неестественным, хотя я
даже не homo huma u ,  а теперь мне ясно,  что всегда поражался этому. Может
быть, в таком неприятии сыграло роль скрытое предрасположение к болезни, - я
ведь сам  слышал эти  зарубцевавшиеся очаги,  а  теперь Беренс нашел у  меня
новый очажок.  И хотя я этого не ожидал,  но, в сущности, не очень удивился:
здоровым как бык я  себя никогда не  чувствовал,  да  и  мои родители умерли
слишком рано... Я, знаете ли, с детства круглый сирота...
  Сеттембрини сделал головой,  плечами и руками вежливо-веселый жест, как
бы вопрошая: "Ну и что же? А дальше?"
  - Вы ведь писатель,  - продолжал Ганс Касторп, - литератор  вы должны в
таких вещах разбираться,  и  согласитесь,  что  при подобных обстоятельствах
едва ли возможно такое уж грубо прямолинейное отношение к жизни, при котором
жестокость  людей  представляется  совершенно  естественной,   -  да,  самых
обыкновенных людей,  знаете ли,  которые вас окружают, смеются, зарабатывают
деньги, набивают себе брюхо... Не знаю, так ли я...
  Сеттембрини отвесил ему поклон.
  - Вы  хотите сказать,  -  подхватил он,  -  что раннее и  неоднократное
соприкосновение со смертью создает некое устойчивое душевное состояние,  при
котором в  человеке развивается особая чувствительность и  восприимчивость к
грубости и беспощадности неразумной земной суеты, скажем - к ее цинизму.
  - Вот именно!  -  воскликнул Ганс Касторп с искренним воодушевлением. -
Вы совершенно точно поняли мою мысль и  поставили все точки над и,  господин
Сеттембрини! Да, со смертью! Я же знал, что вы, как литератор...
  Сеттембрини простер  руку,  склонив голову  набок,  и  закрыл  глаза  -
красивая и  мягкая  поза,  призывавшая собеседника умолкнуть и  выслушать до
конца. В этой позе он как бы замер на несколько мгновений, хотя Ганс Касторп
уже смолк и несколько смущенно ожидал его дальнейших слов. Наконец итальянец
снова открыл бархатисто-черные глаза, глаза шарманщика, и продолжал:
  - Позвольте!   Позвольте  мне,  инженер,  сказать  вам  и  настоятельно
подчеркнуть,  что единственно-здоровая и благородная,  а также -  я особенно
обращаю ваше внимание -  единственно религиозная форма отношения к  смерти в
том,  чтобы  видеть и  ощущать в  ней  неотъемлемую часть и  некое священное
условие жизни,  но  не  что-то противоположное ей,  здоровью,  благородству,
разуму  и  религии,  что-то  духовно  отличное  от  жизни,  противостоящее и
враждебное ей.  Древние украшали свои  саркофаги символами жизни и  зачатия,
даже непристойными изображениями -  ибо  для  древнего религиозного сознания
священное весьма часто  сочеталось с  непристойным.  Эти  люди  умели  чтить
смерть. И смерть достойна почитания как колыбель жизни, как материнское лоно
обновления.  Но  когда  ее  отторгают от  жизни,  она  становится призраком,
страшной личиной -  и даже кое-чем похуже...  Ибо смерть как самостоятельная
духовная  сила  -   это  в  высшей  степени  распутная  сила,  чья  порочная
притягательность  без  сомнения  очень  велика,  но  влечение  к  этой  силе
бесспорно является самым жестоким заблуждением человеческого духа.
  Тут Сеттембрини остановился.  Высказав столь общую мысль, он решительно
умолк.  Говорил он  не  ради  пустой болтовни -  в  его  тоне  чувствовалась
глубокая серьезность:  он не дал собеседнику прервать себя и возразить,  но,
заключая свою  речь,  понизил  голос  и  как  бы  поставил точку.  И  теперь
итальянец сидел  перед  молодым человеком,  сомкнув уста,  скрестив руки  на
груди, положив ногу на ногу, и, только чуть покачивая носком башмака, строго
глядел на него.
  Замолчал и Ганс Касторп. Откинувшись на подложенную под спину подушку и
отвернувшись к  стене,  он  слегка барабанил кончиками пальцев по  стеганому
одеялу.  У него было такое чувство, словно ему прочли нравоучение, одернули,
даже побранили,  и в его молчании сквозила чисто мальчишеская упрямая обида.
Пауза тянулась довольно долго.
  Наконец Сеттембрини снова поднял голову и сказал улыбаясь:
  - А вы помните,  инженер,  - мы однажды уже вели с вами подобный диспут
и,  можно сказать,  на ту же тему!  Мы болтали тогда,  если не ошибаюсь,  во
время прогулки,  о болезни и глупости,  сочетание которых вы, основываясь на
своем глубоком уважении к  болезни,  объявили парадоксом.  Я  же  назвал это
уважение мрачной причудой,  которая только  бесчестит человеческую мысль,  и
вы, к моему удовольствию, выразили готовность все же принять во внимание мои
доводы.  Мы  говорили  также  о  нейтральности и  умственной нерешительности
молодежи,  о  ее возможности свободно выбирать,  о ее склонности производить
опыты с  самыми разнообразными точками зрения и о том,  что подобные попытки
еще нельзя -  да  и  не  нужно -  рассматривать как окончательную,  серьезно
продуманную систему взглядов,  за которую отвечаешь перед жизнью.  Разрешите
мне,  -  Сеттембрини наклонился вперед,  поставив рядом ступни и  зажав руки
между колен,  вытянул шею и слегка повернул голову вбок, - разрешите мне и в
дальнейшем,  -  продолжал он, улыбаясь, и в его голосе даже зазвучало легкое
волнение,  -  разрешите мне при ваших поисках и  экспериментах оказывать вам
некоторую помощь и  влиять на  вас  в  должном направлении,  если вам  будут
угрожать пагубные выводы?
  - Ну конечно,  господин Сеттембрини!  -  Ганс Касторп,  который все еще
сидел  отвернувшись,  поспешил  изменить  свою  упрямую  и  смущенную  позу,
перестал  барабанить  по  одеялу,   с  несколько  растерянной  и  торопливой
любезностью обратил лицо к итальянцу и сказал:
  - Это слишком великодушно с вашей стороны...  И я спрашиваю себя, смогу
ли я... То есть окажется ли у меня...
  - И  притом вполне  i e  ecu ia,  -  вставая,  процитировал Сеттембрини
слова Беренса.  - Да и кто в таких случаях себе враг! - Оба рассмеялись. Они
услышали,  как открылась первая дверь, вошедший тут же нажал и ручку второй.
Оказалось,  что это Иоахим,  он вернулся после вечернего сидения в гостиной.
Увидев итальянца,  он покраснел, как перед тем покраснел Ганс Касторп, и его
смуглое от загара лицо стало чуть темнее.
  - О,  у тебя гости,  -  сказал он. - Ты, должно быть, очень рад! А меня
задержали.  Уговорили сыграть партию в бридж -  они называют это бриджем,  -
продолжал он,  покачав головой,  -  а на поверку оказалось совсем другое.  Я
выиграл пять марок...
  - Только смотри,  чтобы игра  не  стала для  тебя  приятным пороком,  -
заметил Ганс Касторп.  -  Гм,  гм... А господин Сеттембрини так хорошо помог
мне скоротать время...  впрочем,  это выражение совсем сюда не подходит, оно
скорее подходит для вашего так называемого бриджа,  который вовсе не  бридж.
Господин  Сеттембрини вел  со  мной  весьма  знаменательный разговор...  Как
порядочный человек я должен был бы приложить все силы,  чтобы уехать отсюда,
- раз у  вас дело уже дошло до  такого бриджа.  Но  ради того,  чтобы почаще
слушать господина Сеттембрини и пользоваться,  как говорится, его помощью, я
почти готов пожелать,  чтобы температура у меня держалась бесконечно, и я бы
тут у вас застрял...  В конце концов мне еще поставят "немую сестру", чтоб я
не жульничал...
  - Повторяю,  инженер,  вы  шутник,  -  сказал  итальянец и  любезнейшим
образом откланялся.
  Когда кузены остались одни, Ганс Касторп вздохнул.
  - Ну и  педагог!  -  заявил он.  -  Педагог-гуманист,  этого у  него не
отнимешь.   Он  все  время  старается  воздействовать  на  тебя  то  разными
историями,  то  отвлеченными  рассуждениями.  И  в  конце  концов  начинаешь
говорить с  ним о  таких вещах!..  Никогда не  подумал бы,  что о  них можно
говорить или  хотя бы  понять их,  и  если бы  я  встретился с  ним там,  на
равнине, я действительно их не понял бы, - добавил он.
  В это время Иоахим обычно оставался посидеть у Ганса Касторпа,  жертвуя
тридцатью или  сорока  пятью  минутами своего вечернего лежания.  Иногда они
играли на  обеденном столике в  шахматы,  -  Иоахим принес их снизу.  Потом,
собрав  свои  пожитки и  сунув  в  рот  термометр,  Иоахим  уходил  на  свой
балкончик,  измерял себе в  последний раз температуру,  это же делал и  Ганс
Касторп,  а в окутанной ночным мраком долине,  то далеко, то близко, звучала
танцевальная музыка и доносилась сюда,  наверх.  В десять кончалось вечернее
лежание на  балконах   слышно было,  как  возвращается к  себе  Иоахим,  как
возвращается супружеская пара,  сидящая за "плохим" русским столом... И Ганс
Касторп повертывался на бок, ожидая, когда придет сон.
  Ночь была самой трудной частью суток, ибо Ганс Касторп часто просыпался
и нередко лежал долгие часы без сна - то ли не совсем нормальная температура
поддерживала в  нем  возбуждение,  то  ли  вполне горизонтальный образ жизни
влиял на  его  способность и  желание спать.  Зато  часы  дремоты были полны
пестрых и весьма живых сновидений,  которые он потом вспоминал,  когда снова
начиналась  бессонница.   И   если  тщательное  распределение  дня   и   его
раздробленность придавали  ему  быстротечность,  то  и  ночные  часы,  с  их
неразличимым однообразием,  действовали так же.  А  когда приближалось утро,
было интересно наблюдать,  как понемногу редеет и  светлеет мрак и выступает
комната из  ночной темноты,  как  обозначаются и  сбрасывают покровы сумрака
предметы,  а  за  окнами  набухает тусклый рассвет или  радостно разгорается
заря   не  успеешь опомниться -  и  вот  уже пришла минута,  когда массажист
решительным стуком в  дверь возвещает о том,  что обычный дневной распорядок
вступил в свои права.
  Ганс  Касторп при  отъезде не  захватил с  собой календаря,  поэтому не
всегда  представлял себе,  какое  же  сегодня  число.  Время  от  времени он
осведомлялся об этом у  двоюродного брата,  хотя и  тот иной раз не мог дать
уверенного  ответа.  Все  же  воскресные  дни,  особенно  те,  когда  бывали
концерты,  - а они имели место два раза в месяц, и молодой человек прослушал
здесь не один такой концерт,  - воскресные дни служили как бы ориентиром  во
всяком случае,  было ясно, что уже наступил сентябрь, и даже более того, что
он наполовину уже прошел.  С  тех пор как Ганса Касторпа уложили в  постель,
пасмурная и холодная погода в долине сменилась чудесными летними днями,  они
держались долго и стойко  Иоахим каждое утро появлялся опять в белых брюках,
и  Ганс Касторп не мог подавить горького томления своей души и своих молодых
мышц оттого,  что приходится упускать такие великолепные деньки.  Однажды он
даже заявил вполголоса,  что это "позор" так терять даром время,  но  потом,
желая утешить себя,  добавил:  если бы даже он свободно располагал собой, то
едва ли  смог бы  использовать эти  дни  больше,  чем сейчас,  ибо на  опыте
убедился,  насколько ему вредно много ходить.  Все же  некоторую возможность
наслаждаться теплом и светом давала широко распахнутая балконная дверь.
  Но  к  концу  назначенного ему  постельного режима  погода опять  резко
изменилась.  Ночью стало холодно и мглисто, в долине поднялась сырая метель,
и  в  комнате повеяло сухим теплом парового отопления.  Так же было и  в тот
день,  когда  Ганс  Касторп,  во  время  утреннего обхода  врачей,  напомнил
гофрату,  что  сегодня истекают три  недели,  как  его уложили,  и  попросил
разрешения встать.
  - Какого черта,  разве вы уже отлежали свой срок?  - удивился Беренс. -
Ну-ка, покажите: действительно, вы правы. Господи, как время-то летит! Ну, у
вас ничего особенно не изменилось.  Что? Вчера была нормальная? Да, до шести
часов  вечера.  Что  ж,  тогда  и  я  не  буду  придираться и  возвращу  вас
человеческому  обществу.   Встаньте,   человече,  и  ходите!  Разумеется,  в
предписанных и  дозволенных  границах.  На  днях  мы  сделаем  вам  рентген.
Запишите!  - бросил он, выходя, доктору Кроковскому, ткнув через плечо своим
громадным  пальцем  в   сторону  Ганса  Касторпа  и  посмотрев  на  бледного
ассистента налитыми  кровью,  слезящимися синими  глазами.  И  Ганс  Касторп
покинул "стойло".
  И вот он, в пальто с поднятым воротником и в калошах, опять сопровождал
двоюродного брата до скамейки у водостока и обратно, не преминув обсудить по
пути вопрос о  том,  сколько же  еще  гофрат заставил бы  его  проваляться в
постели,  не заяви он,  что свой срок отлежал сполна.  А Иоахим, открыв рот,
словно хотел воскликнуть "ах", сделал жест горестного недоумения.


БОЖЕ МОЙ, Я ВИЖУ!

  Прошла целая неделя,  пока сестра фон Милендонк записала Ганса Касторпа
на просвечивание.  А он не торопил ее. Санаторий "Берггоф" оживился, врачи и
персонал были заняты по горло. За последние дни приехали новые пациенты: два
русских студента с пышной шевелюрой,  в черных косоворотках и без каких-либо
признаков  нижнего  белья    голландская  чета,  которую  посадили  за  стол
Сеттембрини   горбатый мексиканец,  пугавший своих  сотрапезников отчаянными
приступами  удушья,  -  во  время  этих  приступов  длинные  руки  астматика
вцеплялись,  точно клещи,  в его соседей, будь то мужчина или дама, те звали
на помощь,  а  он держал их словно в  тисках,  заражая своим ужасом.  Короче
говоря,  столовая была  почти  полна,  хотя  зимний сезон начинался только с
октября. Здоровье Ганса Касторпа не внушало особых опасений и едва ли давало
ему право требовать к себе особого внимания.  Фрау Штер,  например, невзирая
на  всю свою глупость и  невежество,  все-таки была,  без сомнения,  гораздо
более тяжело больна, чем он, уж не говоря о докторе Блюменколе. И нужно было
не иметь никакого понятия о рангах и дистанциях, создаваемых болезнью, чтобы
вести  себя  иначе.   Поэтому  Ганс  Касторп  держался  с   непритязательной
скромностью,  тем более что это соответствовало духу данного учреждения.  На
легко больных здесь не очень-то обращают внимание,  -  он в этом убедился из
многих разговоров.  О них отзывались с презрением,  на них смотрели свысока,
ибо здесь были приняты иные масштабы, - и смотрели свысока не только те, кто
были в чине тяжело и очень тяжело больных,  но и те,  кого болезнь затронула
лишь слегка   правда,  они этим как бы выражали пренебрежение к  самим себе,
зато, подчиняясь здешним масштабам, становились на защиту более высоких форм
самоуважения. Черта вполне человеческая.
  - Ах,  этот!  -  говорили они друг о  друге.  -  Да у него,  собственно
говоря,  ничего нет,  он,  пожалуй, и права не имеет тут находиться: даже на
одной каверны не найдено... - Таков был дух, царивший в "Берггофе", - своего
рода  аристократизм,  который  Ганс  Касторп  приветствовал  из  врожденного
преклонения перед  всяким  законом и  порядком.  Таковы были  местные нравы.
Притом со стороны путешественников не слишком культурно - высмеивать взгляды
и  обычаи народов,  оказывающих им  гостеприимство   а  считаться достойными
уважения  могут  самые  разнообразные черты  народного  характера.  Даже  по
отношению к  Иоахиму  Ганс  Касторп  держался с  известной почтительностью и
бережностью -  и не потому,  что тот здесь прожил дольше и служил ему в этом
новом для него мире как бы водителем и чичероне,  -  нет, именно потому, что
двоюродный брат  был  бесспорно болен  "тяжелее",  чем  он  сам.  При  таких
условиях вполне понятно,  что больные стремятся извлечь из  своего состояния
всевозможные преимущества и  даже перехватывают в этом отношении через край,
лишь бы попасть в число аристократов или хотя бы приблизиться к ним. Если за
столом соседи осведомлялись о  его  температуре,  Ганс Касторп тоже невольно
прибавлял несколько десятых к  показаниям своего градусника,  и  не  мог  не
чувствовать себя польщенным,  когда ему  грозили пальцем,  словно он  ужасно
напроказил.  Но если он даже и привирал,  то все-таки оставался по сути дела
особой  невысокого ранга,  и  ему  подобало быть  прежде всего  терпеливым и
сдержанным.
  Молодой человек вернулся к  тому  образу  жизни,  который вел  здесь  в
течение  первых   трех   недель  -   уже   знакомому,   правильно  и   точно
распределенному,  -  и  дело пошло на лад с первого же дня,  словно никакого
перерыва и  не  было.  В  самом деле -  перерыв был  ничтожен,  Ганс Касторп
явственно ощутил это при первом же его появлении за столом.  Правда, Иоахим,
всегда подчеркивавший значение подобных знаков внимания,  позаботился о том,
чтобы перед прибором восставшего с одра болезни стоял букетик цветов.
  Однако в  приветствиях сотрапезников было  весьма мало торжественности.
Они едва ли чем отличались от прежних,  которым предшествовала разлука не на
три недели,  а  на три часа,  и не столько из равнодушия к этому скромному и
милому юноше или потому,  что его товарищи по  болезни были поглощены только
собой,  то есть интересовались только своим телом,  сколько потому,  что его
продолжительное отсутствие не  дошло до их сознания.  Да и  сам Ганс Касторп
без труда последовал их примеру,  ибо чувствовал себя на обычном месте между
учительницей и  мисс Робинсон совершенно так же,  как если бы сидел здесь не
три недели назад, а только вчера вечером.
  А раз даже сидевшие с ним за одним столом не очень-то обратили внимание
на то,  что он,  после некоторого отсутствия,  появился снова, можно ли было
ждать этого от  сидевших за  другими столами?  Там  буквально никто этого не
заметил -  кроме  одного  Сеттембрини   после  завтрака он  подошел к  Гансу
Касторпу и с дружеской шутливостью приветствовал его.  Правда,  Ганс Касторп
отметил еще одно исключение,  но мы оставляем это на его совести. Он убеждал
себя,  будто Клавдия Шоша заметила его появление:  как только она вошла,  по
обыкновению с  опозданием и  хлопнув дверью,  она  устремила на  него взгляд
своих узких глаз,  с которым встретился его взгляд,  и,  едва опустившись на
место,  еще раз повернула голову и посмотрела на него с улыбкой,  совершенно
такой же,  как три недели назад,  когда он шел на осмотр к  врачу.  И  столь
бесцеремонным было ее  движение,  бесцеремонным по отношению и  к  нему и  к
остальным пациентам,  что он не знал,  следует ему возликовать или увидеть в
этом пренебрежение и  рассердиться.  Во всяком случае,  его сердце судорожно
сжалось   от   этих   ее   взглядов,   которые,   по   его   мнению,   самым
головокружительным и  потрясающим  образом  опровергали факт  его  светского
незнакомства с  ней  и  как  бы  наказывали за  ложь,  -  оно  сжалось почти
мучительно,  едва  звякнула застекленная дверь,  ибо  Ганс Касторп ждал этой
минуты, затаив дыхание.